Смотрю на эту самую Зину и думаю… да, о Марусе Козак нашей яблонивской думаю! Куда там Зине до Маруси! Та как посмотрит на тебя, даже жаром полыхнет. Покраснеешь, а в сердце что-то теплое шевельнется. Никак в очах у Ма­руси бесенята сидят. У Зины же глаза спокойные, внима­тельные. Сама она маленькая, тоненькая, вроде заставил ее наш старшина затянуться ремнем.
За разговором обращаюсь к дяде Саше – продавцу. Меж собой мы «Крючком» его зовем. Старый человек, усы как у Тараса Бульбы, но любит нашего брата под­деть. Говорю ему: «Дайте папирос». – «Каких вам, спра­шивает, «Казбек» или «Дукат»? А ведь знает, усатая бестия, что я самые дешевые курю. И захотелось мне тут блеснуть перед Зиной, показать ей, что Максим Перепе­лица понимает толк в папиросах. «Дайте, говорю, высший сорт – «Казбек», так как до армии я в альпинистах со­стоял».
Вроде Степана кто шилом под бок кольнул – как на­пустился он на меня, как стал при всех отчитывать! Ни Зины, ни дяди Саши не стесняется. Хоть сквозь землю провались. Говорит:
– Солдат по средствам своим должен жить! А ты за один-два раза все гроши выбросишь. Сейчас «Казбек» ку­ришь, а потом «Чужие»? Или хочешь показать, что бога­тый дюже? Как будто никому не известно, что солдат все готовое получает и нет нужды, чтобы деньги у него сот­нями водились.
Так он на меня навалился, молчун этот, что я не стер­пел и отрубил:
– Откуда такой учитель выискался? А если я совсем хочу бросить курить и напоследок решил коробку хоро­ших папирос изничтожить?..
Левада примолк. Взял почтовой бумаги, папирос, что подешевле, и, сказав Зине и продавцу «до свидания», по­бежал к отделению, где солдаты уже кончали перекур. А я держу в руках коробку «Казбека» и не знаю, что мне делать.
Зина смотрит на меня синими глазами и улыбается. Потом говорит:
– Раз бросать курить, так бросайте прямо сейчас, – протянула руку, забрала у меня папиросы и отдала их дя­де Саше. – Только, чтоб это твердо было, как полагается мужчине. Посмотрю, умеете ли вы держать свое слово. А на Степана (так и говорит: «на Степана») обижаться не нужно. Хорошо он сказал. Солдату по средствам надо жить. Да не только солдату, а всякому человеку.
Я хотел что-то ответить, но тут услышал голос сержанта: «Кончай курить!» Впрочем, что я мог ответить? Оконфузил меня Степан. Зина ни с того ни с сего взяла слово, что я курить брошу. А у меня об этом и мысли не было. По-моему, солдат без курева – не солдат.
Уже вслед Зина крикнула мне:
– Приходите вечером со Степой в клуб!..
«Ишь ты, – подумал я, – он уже тебе Степа!..»
Передал я Леваде приглашение Зины, но даже не посмотрел на него – сердился.
– А я и без приглашения должен быть там сегодня, – ответил Степан.
И тут я вспомнил, что он выступает в клубе на чита­тельской конференции, организованной полковой библио­текой.
Словно назло мне, старательно готовился Степан к ве­черу: подшил свежий подворотничок, пуговицы начистил, а над сапогами минут десять трудился. Наконец, ушел, бросив мне в насмешку:
– Счастливого дневальства! (В тот вечер я в наряд заступал.)
Когда хлопцы вернулись из клуба, рассказывали, что после конференции там оркестр играл. И Степан с библио­текаршей целый вечер вытанцовывали. Говорят, Зина сама приглашала его, а Левада глаз не мог оторвать от пола – стеснялся товарищей. Подумаешь, застенчивость какая! А проводить после танцев Зину до проходной будки не постеснялся!..
Тут только меня и осенило. Как же я раньше не до­гадался?! Наверняка между Степаном и Зиной – любовь. Ведь не зря, как придет он в библиотеку, нет конца их раз­говорам. Ни за что Левады не дозовешься. Теперь ясно, что за свет под одеялом зажигал Степан: письма Зины читал или свои сочинял. При дневном свете перед товари­щами совестно – все же знали о Василинке…
И такая меня обида взяла: ведь Василинка – какая дивчина! Как он смеет?..
И уже на это дело стал я глядеть с другой точки зре­ния, я бы сказал – с главной: пришел хлопец родине слу­жить, военную науку познавать, а вместо этого за юбкой бегает, дисциплину нарушает. Срам!
А может, Зина Звонарева сама виновата во всем? Мо­жет, приворожила хлопца синими глазами да ямочками на щеках? Но опять меня сомнение берет: не могла она раз­ве выбрать хлопца покрасивее? Я же, например, не пригля­нулся ей. А ведь Максим Перепелица не хуже Степана!
Даже к зеркалу подошел, чтобы посмотреть на себя. Ну, чем я плох? В плечах широк, лицо круглое, чистое, не закапанное никакими там веснушками. Брови, как смола, черные, глаза веселые. Нос, правда, чуток вздер­нулся. Но это не мешает.
А Степан? По-моему, он тоже не ахти какой красавец. Высокий как верба. Смотрит исподлобья. А губы! У меня такие были после того, как на стадионе футбольный мяч мне в лицо заехал. Да и ходит он как-то по-особому. Шагает широко, не торопясь, словно по лугу идет и осоку ногами подминает. Спокойной походкой хочет уверенность в себе показать. Словом, как ни прикидывай, а Степан сам постарался любовь с Зиной закрутить.
Справедливости ради нужно заметить, что уверенный вид Степана ничего общего не имеет с самомнением, в каком, например, меня раньше упрекали. Думается мне, что эта уверенность – от физической силы Левады и от рассудительности его. Конечно, физкультурник он редкого калибра, получше меня. Однажды на занятиях так метнул учебную гранату, что мы всем взводом разыскивали ее. А ум у Левады – позавидуешь. Только больно нетороплив Степан. Прежде чем сказать слово, думает над ним, словно прицеливается. Но скажет – в точку, как снайпер. Правильно и к месту.
Да-а, рассудительностью своей меня Степан перекры­вает – никуда тут не денешься. Страдаю я такой бо­лезнью – люблю высказаться раньше других, показать, что я, мол, не лыком шитый. Бывает иногда – болтаешь, и язык потом откусил бы. Ведь непродуманное слово, что не­дозрелое яблоко, – горькое, только сморщишься от него. Самому от таких слов неловко, да крепишься, а еще хуже, когда отстаиваешь их. Но это раньше было. Сейчас другое дело – понял я свои изъяны. Все реже слова бросаю, не прицелившись. Последний такой пустой выстрел был при встрече с Зиной Звонаревой у ларька военторговского.
Вот так хорошенько подумаешь о себе, о Степане, и как сквозь ортоскоп видишь, кто в какую сторону откло­няется. Добре, что хотя учат меня в армии пользоваться этим хитрым прибором.
Однако рассудительность Левады все же не помогла ему избежать такой дури, как измена Василинке. Вот тебе и Степан! Очень мне стало за друга обидно, и решил я, как только сдам дневальство, начистоту поговорить с зем­ляком. Правда, утерпеть до конца дневальства мне не удалось – старая, знать, привычка сказалась. Степан ут­ром подошел к тумбочке дневального и положил на нее конверт с письмом (почту у нас дневальные собирают). Я увидел, что письмо адресовано Василинке Остапенковой, и бросил Леваде:
– Что, покаянную Василинке посылаешь? Зина полю­билась?
Степан покраснел, подошел ко мне и ответил:
– Не дневальному Перепелице, а дружку своему Мак­симу говорю: «Чапля ты».
Чаплей в нашем селе зовут тех, кто из ума выжил, – по имени давно умершего Ивана Чапли. Иван этот имел три овцы. Однажды ему приснилось, что овцы хотят бе­жать от него. Чапля надел кожух наверх мехом и забрался в хлев, чтобы подслушать, когда овечки хотят устроить ему такую пакость. Ждал, ждал и уснул там. Утром жинка вышла кормить скотину и видит: из-под одной овцы ноги в сапогах торчат. С перепугу как огрела она по ним коромыслом! Иван спросонку схватился да лбом об стенку…
Не знаю, что Левада нашел общего между мной и Ива­ном Чаплей. Не от страха же мне показалось, что он в Зи­ну влюбился. Но все же засомневался я. Степан слов на ве­тер не бросает. Только вот эта история с ночными фоку­сами…
Прояснилось только к вечеру, сразу же после того, как я сдал дневальство. Помогла в этом сама Зина Звонарева. Через одного солдата из соседней роты передала она для Степана новую книгу. Взял я ее и пошел разыскивать Степана. Открыл на ходу книжку и вдруг между страни­цами увидел запечатанный конверт. Все ясно – любовное письмо. И так у меня сердце защемило за друга – прямо вынь и в холодную воду опусти.
Левада сидел в комнате политпросветработы. Поло­жил я перед ним книгу, а сверху письмо. Стою и молчу. Степан вроде с недоумением посмотрел на меня и распе­чатал конверт. Начал читать. Никогда я не видел таким своего земляка. То белые, то красные пятна выступают на его лице, а лоб испариной покрылся.
Смотрю я на Степана и думаю себе: «Как бы ты, Мак­сим Перепелица, поступил, если бы оказался на месте этого хлопца?» И стало мне ясно: теперь, когда понял, что самое ценное в человеке честь и совесть, серьезность и мужество, я ни за что не свернул бы с прямой дороги. Хорошая Зина девушка, слов нет. Но раз уж любишь дру­гую, по сторонам не оглядывайся. Иначе нет тебе уваже­ния от людей. Да и сам себя уважать перестанешь. Тогда уж не человек ты, а так – обломок, из которого даже кола не сделаешь.
Подает мне Степан письмо и говорит:
– Почитай и посоветуй, как быть.
Читаю:
«Уважаемый товарищ Левада!
Работники нашей библиотеки сердечно благодарят ваз за содержательное выступление на вчерашней читатель­ской конференции об образе советского воина в послевоен­ной литературе. Такая же конференция состоится в сле­дующее воскресенье в гарнизонном доме офицеров. Очень просим вас повторить там свое выступление. Надеемся, что не откажетесь.
С приветом –
3. Звонарева».
– Ну так что же? – спрашиваю у Степана, прочитав письмо. – Чего ты волнуешься?
Степан, как всегда, помолчал, а потом отвечает:
– Да понимаешь, Максим, говорить-то я не мастер. А эту речь на память заучил.
– И очень хорошо. Что тебя смущает?
– Фамилия одна, – отвечает Степан. – Потребовалось мне назвать в своем выступлении одного героя из довоен­ной пьесы «Свадьба в Малиновке» – Лупанпопало… нет, опять забыл. А Попандопуло – есть там такой. Так я, когда речь заучивал, десять раз фамилию повторял пра­вильно, а на одиннадцатый путался. Страшно боялся, что собьюсь на конференции. И ляпнул с трибуны: «Лопан-дропуло».
– Ну?! – не терпится мне.
– Вот тебе и «ну». Вчера в полковом масштабе осра­мился, а теперь предлагают еще в гарнизонном.
– Чудак человек, – смеюсь я. – Запомнишь! Ты мне о другом скажи: разве ты не письма Зине сочинял ночью с фонариком?
Тут меня Степан обозвал одним непечатным словом и пояснил:
– То я эту проклятую фамилию зубрил. Проснусь, пытаюсь вспомнить, и никак. Уснуть тоже не могу. Вот и приходилось доставать электрофонарь и зажигать его на секунду, чтоб в блокнот одним глазом глянуть. Только по­том спать мог.
Вот такая-то история с трудной фамилией.
ДРУГ КОМАНДИРА
Я уже говорил, что фамилия моя Перепелица, имя Максим. Это я тот самый Максим, которого в селе Яблонивка, на Винничине, ветрогоном прозвали и которому до сих пор Маруся Козак на письма не отвечает. Так и считает меня ветрогоном. А разве это справедливо? Ну, были глупости по молодости. От них же и следа не оста­лось.
Стал я, наконец, исправным солдатом. С хорошей сто­роны знают меня в полку. А хочется, чтобы и по-за полком знали.
Иногда размечтаюсь и вижу наш колхозный клуб. Си­дят вечером яблонивские девчата у приемника, радио слу­шают, пересмеиваются. Конечно, среди девчат и Маруся Козак. И вдруг передают из Москвы, что в Н-ском полку имеется знаменитая вторая рота, в которой солдаты один к одному – орлы! И среди них мою фамилию назы­вают.
Жаль, что пока о нашей роте по радио не говорят. Пусть бы в Яблонивке гордились Максимом Перепелицей, Степаном Левадой и другими солдатами, пусть бы зем­ляки наши спокойно занимались своим делом.
Но пусть никто не поймет, что Максим Перепелица о своей собственной славе заботится, хотя честно добытой славы нечего стесняться. Ведь слава красна не словами, а делами. Просто хочется, чтобы знали: Максим Перепе­лица и его товарищи гордятся своим солдатским званием, дорожат солдатской честью. Не зря же в книгах пишут, что доброе имя у солдата – добрая слава у армии, победа у государства. Это старая истина.
Вот и говорю я, что боевые ребята служат в нашей роте. Никто лицом в грязь не ударит. На что я, отставав­ший раньше по стрелковой подготовке, и то приличный авторитет имею. Знает меня в полку каждый. И не потому только, что в клубе на доске отличников появилась не­давно моя фотография. Это само собой. Есть и другие при­чины. Например, был смотр художественной самодеятель­ности. Кто отличился? Максим Перепелица! И не каким-нибудь бреньканьем на балалайке или тем, что песню до посинения выводил. Гопаком отличился! Так плясать умеют наверняка только у нас на Винничине: чешут, а ж земля гудит и листья с деревьев сыплются…
Вот и приметный я. Даже больше, чем друг и земляк мой Степан Левада. Но радости от этого мне мало. Кому, думаете, недавно звание младшего сержанта присвоили? Перепелице? Ошибаетесь! Это Степан сержантом стал! И назначили его командиром нашего отделения. Тоже мне, генерала нашли! Заменил Степан нашего сержанта Реброва, который в офицерскую школу уехал.
Поздравил я, конечно, друга, а сам думаю: «Да ведь и я вроде отличником стал, и Василий Ежиков на «отличное учится…» Спрашиваю у Левады:
– И почему так получается! Идем с тобой по одной стежке, вроде рядышком, а потом оказывается – ты впе­реди!
В это время проходил мимо командир взвода лейте­нант Фомин. Услышал он мои слова, понял, к чему они, и сказал:
– Левада быстрее вас командирские качества при­обрел. Правильный подход у него к людям.
И стал я думать: «Что же это за командирские ка­чества?»
Положительные качества у Левады, конечно, есть… Если и завидую ему, так зависть эта хорошая. Разве плохо, что и я мечтаю стать сержантом? И я им все равно стану. Максим Перепелица научился быть хозяином своему слову.
А пока надо ждать. Впрочем, жизнь моя солдатская теперь вольготнее потечет. Ведь командиром назначен дру­жок! Кто чаще Максима Перепелицы сейчас в городской отпуск будет увольняться? Никто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26