– Культурные запросы. Завтра вечером передача должна быть обязательно.
Редакторша смахнула с носа очки, подняла на меня глаза.
– Что вы, молодой человек! – говорит. – Такую пере­дачу надо готовить недели две.
Меня даже в жар бросило.
– Две недели? – ужасаюсь. – Завтра же весь полк наш займет позиции у репродукторов! Сам командир полка… Да знаете вы?..
А бабка меня успокаивает. Говорит и в такт своим сло­вам очками помахивает.
– Подождите, подождите. Не горячитесь, товарищ Перепелица. Дело в том, что все эти люди заняты, у каж­дого свой рабочий план. Поэтому нужна предварительная договоренность. Кроме этого, нужно заблаговременно за­казать радиостудию, вызвать тонмейстера, оператора…
– Хорошенькое дело! Как же я в полк вернусь, как покажусь на глаза полковнику? – спрашиваю у нее. – Не-ет, у нас так не положено. Получил приказ – умри, а выполни!..
– Но как же выполнить? – пожимает плечами бабуся. – Ну? Допустим, часть тех номеров, которые хотят услышать ваши товарищи, у нас имеется в записи на пленке. А ну давайте еще раз посмотрим ваши заявки… – И, надев очки, заглядывает в бумажки, которые я выло­жил перед ней – «Радиопостановка «Василий Теркин» по поэме Александра Твардовского». Это у нас есть. Можно выбрать отрывок. Песни и арии тоже есть в записи. А вот этого нет, и этого нет. Выступление народного артиста Огнева нужно готовить… заслуженной артистки Василько­вой – тоже.
– Там еще просьба, – напоминаю ей, – чтобы высту­пил поэт Степанов.
– Вот видите! – разводит руками редактор. – Не-ет. Такую передачу подготовить в два дня физически невоз­можно.
– Невозможного ничего нет, – втолковываю ей. – Ве­дите меня к вашему генералу или полковнику.
– У нас военных нет, – отвечает редактор и смеется.
– Да, я и забыл! Ну, к начальнику или директору ве­дите.
И начал действовать Максим Перепелица! Чтобы ближе к делу, скажу только одно: доказал я начальству, что наш славнейший четырежды орденоносный полк без радиопередачи по заявкам солдат и офицеров никак не обойдется. А насчет того, что трудно будет заставить ар­тистов и писателей выступить перед микрофоном в скоро­стном порядке, так это я взял на себя. Начальство пошло навстречу, дало мне помощника – гарненьку дивчинку, которая назвала себя ассистентом. Мудреное какое-то слово! Но звучит оно здорово: «Мой ассистент». Вот до­жил Максим Перепелица! Уже ему и ассистентов при­крепляют в помощь. А в распоряжении этого черноглазого ассистента – разумная машина, и не очень сложная, магнитофон! Все до точности записывает он на пленку, которую потом проигрывай сколько душе угодно. За пол­часа научился я управлять ею.
Раз у меня теперь в руках такая техника, так в чем же дело? Будь ты самый народный артист, а если к тебе при­ехали домой и нацелились в тебя микрофоном, никуда не денешься! Выступишь.
На легковую машину тоже не поскупилось начальство. Наверно, подумало: раз ты, Максим Перепелица, такой хитрый, на тебе все и сам попробуй.
Спрашивает мой ассистент, куда первым делом поедем. Что за вопрос? Начнем с Маруси Козак!
Но как найти ее? Объясняю все как есть ассистенту. Понятливая дивчина! Между прочим, Людмилой Василь­евной ее величают. Кинулась к телефону и давай звонить. Не прошло и трех минут, как докладывает она мне: Маруся Козак и Федор Олешко остановились в гостинице «Москва»… Как будто гостиниц им мало, не могли в раз­ных поселиться.
И вот мы сидим в машине, слушаем радио и едем в эту самую «Москву». Прямо чудно: «Москва» в Москве.
А машин-то, машин! А людей!.. Куда они спешат? Вон памятник Пушкину. Знакомый, хоть и в первый раз вижу. Неужели по этим улицам Пушкин ходил? И Гоголь. И Горький, которого, между прочим, тоже Максимом звали…
Подъезжаем к гостинице. Ох, и высока! И только оста­новились, как вдруг я вижу: выбегает из широких дверей… Маруся! Моя Маруся! С портфельчиком в руках. Как заправская москвичка. Рванулся я с места.
– Сумасшедший! – кричит на меня шофер. – Ма­шину сломаешь!
И пока открыл дверцы (не привык же я в легковых машинах ездить), Маруся села в «победу». Ишь уже на «победе» ее раскатывают.
– Гони, – кричу шоферу, – за этой «победой»!.. И тут я понял, что такое светофоры, будь им на том свете кочерга! Чуть не треснул от нетерпения. Наконец, издали вижу, что остановилась Марусина машина.
– Тормози! – подаю шоферу сигнал. А Маруся тем временем уже перебегает через улицу, не обращает вни­мания, что милиционер аж захлебывается, так в свисток дует. Что ты скажешь? Не знает Маруся городских пра­вил. Я следом за ней, хотя и милиционера страшновато. Слежу, в какой дом она нацелилась. Засек. Вхожу, огля­дываюсь, спрашиваю у бородатого сторожа, или швей­цара по-городскому, куда тут сховалась дивчина, которая сейчас только что зашла. Он показывает на дубовую дверь с табличкой «Лекторий». Я туда, а навстречу мне жен­щина в очках – близорукая, глаза щурит. (Везет же се­годня на встречи с женщинами в очках!)
– Сюда нельзя, – говорит.
– Как нельзя? – задыхаюсь я. – Мне Марусю Ко­зак!..
– Мария Козак сейчас занята, – отвечает. – Она и так опоздала.
– Гражданочка, мне на одну только минуточку, – умоляю женщину. – По делу. Скажите, Перепелица…
– Тише, – грозит она мне пальцем. – Ну, хорошо. По­стойте здесь, я сейчас спрошу у нее.
И ушла. Жду я, а сердце – як белены объелось. Так и рвется из груди, точно пташка из клетки. Выходит, нако­нец, женщина и смотрит на меня каким-то непонятным взглядом.
– Извините, товарищ, – говорит, – забыла вашу фа­милию…
– Я же вам сказал: Перепелица!
– Ну, хорошо, гражданин Перепелица, – и теснит меня подальше от двери. – Мария Козак просит извинить ее, она знает, что виновата перед вами, но выйти не мо­жет. Очень просит простить ее… и получите…
Тут женщина сует мне в руку десятирублевую бу­мажку и хлопает перед моим носом дверью. Ничего не понимаю. Маруся просит ее простить, она виновата передо мной…
Дожил Максим Перепелица…
Швырнул я на пол десятирублевку и к выходу. Чтоже это делается?! А? Прямо горю весь. А что с сердцем – передать невозможно.
Подбегаю к машине.
– Людмила Васильевна, – говорю своему асси­стенту. – Вся жизнь моя сейчас в ваших руках. Помогите!
– Что случилось? – всполошилась Людмила Василь­евна.
– Беда! Останьтесь здесь и дождитесь Марусю. Рас­спросите у нее по-человечески, – и объясняю все, как есть. – А если этого злодея Федора Олешко встретите – и с ним поговорите. Я буду по телефону швейцару здеш­нему звонить.
Вижу, заволновался мой ассистент. Не знает, какое ре­шение принять.
– А вы с магнитофоном справитесь? – спрашивает.
– Да я с пулеметом, с автоматом справляюсь, с дру­гой техникой… – отвечаю. – Справлюсь и с магнитофо­ном. Только бы шофер точно по адресам возил.
Еле уговорил ассистента. Ох, и до чего же беспокой­ная дивчина!
Поехал я. Ближайший адрес – высотный дом на набе­режной. Поглядел на вершину этого дома, и чуть фуражка с моей головы не свалилась. Ну, зачем в небо жилье лю­дей поднимать? Неужели им на земле места мало?
И вот я уже звоню в квартиру народного артиста Ми­хаила Ивановича Огнева. Никто не отвечает. Звоню еще, потом толкаю дверь. Открылась. Захожу. В передней – ни души. А из соседней комнаты, в которую приоткрыта дверь, доносится голос. Да это же голос Михаила Ивано­вича! Включаю магнитофон.
– Нет, нет! Лучше уж мне вязать носки, штопать их и надставлять пятки, чем вести такую собачью жизнь! – шумит на кого-то народный артист. – Чума на вас всех, трусов!.. Мальчишка, подай мне кружку хереса, малый!.. Хереса какого-то требует… И ругает кого-то… Вот не вовремя пришел…
– Подай мне кружку хереса, негодяй!
Я даже подпрыгнул. Не голос, а гром… Может, это на меня кричит?.. Где же он, херес тот?.. Наверное, в том кув­шинчике на столе.
И только я сделал шаг с места…
– Ах ты плут!.. – даже занавеска на стеклянных две­рях сдвинулась, и я увидел усатое, как у нашего полков­ника, лицо Михаила Ивановича Огнева.
– Виноват, товарищ народный артист, – извиняюсь, виноват…
– Позвольте, позвольте, позвольте. Что вы тут делаете? – И товарищ Огнев выходит в переднюю прямо ко мне. – Кто вы такой?
– Я… военный, – отвечаю. – Вот по делу, к народному артисту, вот к вам…
– Ах, по делу, ах, к народному! – вроде обрадовался мне Михаил Иванович и усы подкрутил. – Слушайте, вы ко мне по делу? Вот и чудесно! Дорогой мой, очень кстати! Дома никого нет… Слушайте, как вас величать?
– Максим Перепелица, – отвечаю с тревогой в го­лосе: чувствую, что народный артист сейчас какую-то работу мне даст. Наверное, в магазин пошлет… Так и есть!..
– Слушайте, Максим Перепелица, вы же мне очень нужны! – и хлопает меня по плечу. – Вы станете сейчас принцем Генрихом, сыном английского короля Генриха четвертого. Берите книжку и читайте.
Беру огромную книжищу. Вижу – Шекспир. На открытом месте читаю: «Король Генрих IV». Историческая хроника.
А Михаил Иванович Огнев уже объяснения мне дает:
– Место действия – Англия, начало пятнадцатого века, сцена происходит в трактире «Кабанья голова». Итак, вы не Перепелица, а принц Генрих, а я не Огнев. Перед вами сложный тип – забулдыга и ловкач сэр Джон Фальстаф, который сейчас будет изображать ва­шего отца – английского короля Генриха Четвертого.
– Ха-ха, – смеюсь. – Да мой батька – Кондрат Пе­репелица – колхозный кузнец!
– Слушайте, какой вы непонятливый!.. – сердится на­родный артист.
– Нет, я понимаю, – успокаиваю его. – Это дело мне знакомо. В драмкружке участвовал. Но смешно! Максим не Максим, а принц, а батько мой не кузнец, а король…
– Ничего не поделаешь, – разводит руками Михаил Иванович. – Искусство требует жертв. Так слушайте вни­мательно. Принц Генрих после многих разгульных ночей, проведенных с Фальстафом, должен вернуться домой во дворец, и они знают, что король будет принца ругать. Так вот Фальстаф изображает перед Генрихом, как король-отец будет с ним разговаривать. Понятно?
– Да, понятно, – отвечаю
– Значит, читайте вот отсюда, – и товарищ Огнев становится передо мной на колени и начинает говорить за этого самого Фальстафа:
– Расступитесь, рыцари, и дайте мне кружку хереса, чтобы у меня покраснели глаза и можно было бы поду­мать, что я плакал.
– Михаил Иванович, а где его взять, хереса-то? Мо­жет, горилочки? – смеюсь я.
– Перепелица, нельзя от классика отступать, – хму­рит брови народный артист. – Горилка так горилка, херес так херес. Читайте!
И начали мы репетировать. Долго мне пришлось вы­слушивать Михаила Ивановича, затем самому по книжке читать. Даже взмок я. И наконец, кончили.
Задумался о чем-то народный артист и даже песенку про себя напевает.
Знакомая песня. Где-то я ее слышал? Может, попро­сить народного артиста, чтоб в полный голос спел – для концерта?.. Нет, по-моему, интереснее будет, если пере­дать по радио, как мы с ним короля и принца изобра­жали…
Но все же обращаюсь к народному артисту:
– Михаил Иванович! Что это за песня? Вот бы мне слова ее достать да в самодеятельности нашей выступить!
– А это очень просто, – отвечает он. – Надо мной, этажом выше, композитор живет. Он эту песню сочинил и каждый день на рояле играет. У меня уже зубы болят от нее.
И тут я слышу – сверху доносится знакомая музыка.
– Во! Слышите?.. Эгей! Никита! – кричит Михаил Иванович. – Никитушка, голубчик! Перестань!.. Не слы­шит. Сейчас я ему по телефону, – набирает номер и на­чинает говорить прямо с нежностью:
– Привет, Никиточка!.. Да, я. Никита, дорогой! Весь век буду тебе благодарен. Не играй больше. У меня дети спят. Сейчас к тебе зайдет солдат Максим Перепелица. Дай ему слова этой замечательной песни, дай и забудь ее. Не играй больше. Хорошо? Ну, спасибо, мой дорогой, спа­сибо.
Прощаюсь я с народным артистом, благодарю его и из­виняюсь за беспокойство. Потом спешу на этаж выше.
И вот я уже в квартире композитора.
– Так, значит, вы эту песню написали? – спрашиваю, когда он проводил меня из передней комнаты в кабинет и усадил в мягкое кресло.
– Я… А что? Не нравится? – насторожился компо­зитор. Сам невысоконький, лицо выбрито, глаза хитрю­щие.
– Нет. Очень даже нравится, – отвечаю. – А вам?..
– Мне не очень, – говорит.
Странный человек. Спрашиваю:
– Так чего ж лучшую не написали?
– Не написалось… – разводит руками. – А чего вы так смотрите на меня?
Смешной вопрос. Вроде не понятно, что я первый раз в жизни композитора вижу. Объясняю ему это.
– И вы за тем ко мне пришли? – удивляется.
– Нет, не только за этим, – отвечаю. – Вам же гово­рил товарищ Огнев. Мы с ним сейчас Шекспира репети­ровали. Мне бы слова вот этой песни записать. Хочу на концерте солдатской самодеятельности выступить.
– А вы поете? – оживился композитор.
– Да у нас все в роте поют.
Тут композитор без лишних слов ведет меня к роялю и дает в руки лист бумаги с текстом песни.
– Послушаем, – говорит.
– А товарищ Огнев не того?.. – осторожно спраши­ваю я. – Не станет утюгом в потолок стучать? Слышно там все.
– А, ничего, – машет рукой композитор. – Пусть при­выкает…
Пришлось мне петь. За компанию и композитор пел. А когда кончил, говорит он мне:
– Не плохо поете, – так и сказал.
Мне неловко стало. Сам композитор похвалил.
– Петь нечего, – жалуюсь ему. – Мало новых песен, особенно солдатских. А солдату без хлеба легче прожить, чем без песни. Напишите, товарищ композитор… А то все «Тачанку» поем. Конечно, хорошая песня. Но ехать в бро­нетранспортере или на броне танка и, глядя на реактив­ные самолеты, петь про тачанку в четыре колеса – не очень подходяще.
– Это верно, – соглашается композитор. – В долгу мы перед солдатами.
И пообещал-таки написать музыку для солдатской песни.
Поблагодарил я его и распрощался. Молча спускаюсь на скоростном лифте вниз. Страшновато за магнитофон. С такой высоты сорваться – щепки не соберешь. Но спу­стился благополучно. Выхожу на улицу и о Марусе опять думаю. Беда прямо. Как останешься сам с собой, так сразу стопудовый камень на сердце ложится. Что ж это получается? Вроде отставку она Максиму дает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26