Удобно магазин Водолей ру
– Говорить?– Мне крайне необходимо поговорить с вами, потому я и решил ехать в этот институт. Вы сказали: больше часа ехать... все успеем переговорить.– Ах, вот что!И вот мы говорим, то есть, собственно, говорил один я, а президент слушал, сначала молча, потом заинтересовался и стал понемногу задавать вопросы. За полтора часа дороги я рассказал академику все, что хотел рассказать. О первом появлении Филиппа Мальшета на маяке, как он писал проект дамбы через море, с ненавистью поглядывая на сыпучие пески. Как он навсегда захватил каспийской проблемой Лизоньку, меня и Фому. О наших двух экспедициях, о том, как Филипп боролся за свою мечту словом и делом. О дружбе Турышева и Мальшета, его ученика и последователя. Напомнил, как Мальшет добивался открытия Каспийской обсерватории. Подробно остановился на приезде профессора Оленева и на стычке между Мальшетом и Евгением Петровичем.Кстати, я высказал все, что думал о самом Оленеве, кабинетном ученом, боящемся, что климатическая теория Турышева, рожденная самой жизнью, опровергнет или умалит его мертворожденные научные теории.– Гм! В результате плохой организации перелета у Оленева разбилась дочь...– Марфенька разбилась не из-за плохой организации... Мы с ней вместе сами готовились к перелету через Каспий... Она моя жена.– Дочь Оленева – ваша жена?– Ну да... И она нисколько не винит ни Мальшета, ни Христину Финогееву. Наоборот, очень любит и уважает их. Христина Савельевна живет с нами, как член нашей семьи.– Так это вы своего тестя так?– рассмеялся президент.Я рассказал историю Христины (она произвела большое впечатление на президента, еще большее на его шофера – он так заслушался, что чуть не проехал нужный поворот). И как Мальшет читал ей антирелигиозные лекции, кажется успешно. И о капитане «Альбатроса» Фоме Шалом рассказал я, о его верной любви к Лизоньке, их свадьбе и рождении сына. И рассказал все о Глебе Львове.Машина мягко остановилась возле огромного двухэтажного здания в густом лесу.– Вы подождите меня, Яков Николаевич,– сказал президент, потрепав меня по руке,– можете пока пообедать, здесь неплохая столовая. На обратном пути мы продолжим нашу беседу.Пообедали мы вдвоем с шофером.Ждать пришлось долго, около трех часов. На обратном пути я живо рассказал о работе нашего директора обсерватории, когда он одному дает срочную работу, другого распекает, с третьим выясняет всякие текущие вопросы. О его страсти к науке, о том, что он не боится никакой, самой черновой работы: ходил в море на «Альбатросе», сам лично участвовал в перелете через Каспий на моем аэростате и даже лаборанта не взял – все наблюдения сам выполнял.– Он такой прямой и принципиальный – Филипп Мальшет!– горячо уверял я.– В принципиальных вопросах он никому не уступит, будь это хоть не знай какой мировой авторитет, хоть глава правительства.– Хоть президент академии!– хохотнул академик.– Что верно, то верно! Он меня раз выругал, потеряв терпение.– О! А кто был прав?– Я, разумеется!– лукаво ответил президент, и мы все трое весело рассмеялись.Президенту, наверное, надоело слушать похвалы Мальшету, и он стал расспрашивать обо мне самом, о Марфеньке. Он очень жалел мою жену и обещал прислать к нам самолетом хорошего хирурга. Его очень заинтересовали также мои книги, и он даже записал в блокнот их названия.Академик тепло попрощался со мной и ссадил меня по моей просьбе возле станции метро «Калужская».Сияющий, я вернулся в гостиницу и ничего не сказал Барабашу (Турышев ночевал дома).Я был убежден, что теперь Мальшета у нас не отнимут.Через два дня, закончив кое-какие попутные дела, мы выехали домой. К тестю я так и не сходил: просто не мог. Письмо опустил в почтовый ящик.
Глава шестаяСИГНАЛ БЕДСТВИЯ Дома у нас я застал Лизу с маленьким Яшкой. Марфенька и Христина пригласили ее погостить, пока не возвратится «Альбатрос». Что-то в этот раз Лиза очень беспокоилась за Фому.Все очень мне обрадовались. Крику, смеху, поцелуям не было конца. Даже Яшка мне улыбнулся. К моему удивлению, Марфенька очень с ним подружилась. Днем, когда Лиза с Христиной уходили на работу, Яшку оставляли с Марфенькой. Она сама пеленала его, пела ему песни, а когда он засыпал, осторожно укладывала на подушку к стенке.Тотчас накрыли круглый стол, придвинули его к Марфенькиной постели. Мы пили чай с пирогами и обменивались новостями.Я передал с подробностями о нашем посещении президента Академии наук. Когда я рассказывал, как попросился к нему в машину, Марфенька хохотала до слез. Потом долго гадали, оставят Мальшета директором или нет. Марфенька почему-то думала, что его снимут, а мы все были уверены, что оставят.Потом пришел Филипп. Он уже поговорил с Турышевым и Барабашем. Пришлось (несколько более сдержанно) передать ему мой разговор с президентом. Он выслушал. Но вообще казался более вялым, чем обычно... Я бы сказал даже – апатичным.Он все поглядывал на маленького Яшку. Тот его явно отличал: улыбался и тянулся к нему. Мальшет взял его на руки, и не вверх ногами, а как следует.– Вам надо жениться, и у вас будет такой!– посоветовала Марфенька так непринужденно, что я почти не ощутил неловкости.– Пора, скоро тридцать лет,– спокойно согласился Мальшет.– Может, ты меня сосватаешь?Лизонька не слышала разговора о сватовстве. Она стояла у барометра, лицо ее было напряженно.– Падает...– проговорила она со вздохом.– Вы знаете, все время падает...– Сейчас переговаривались с «Альбатросом»,– сообщил Мальшет,– дали распоряжение срочно возвращаться.– До бури не успеют,– расстроенно заметила Лизонька.– Фома – опытный капитан,– успокаивающе сказал Мальшет.Пришли Турышев, Барабаш, Сережа Зиновеев, а потом еще несколько сотрудников обсерватории. Все были очень довольны, что хоть Аякса не оставят директором. Он так и не вступил в должность, потому что Мальшет отказался сдать ему дела. Немного посмеялись над его явным разочарованием. Ему уже, конечно, сообщили, что президент отказался утвердить его. Аякс сказал: это к лучшему, так как он возвращается в Москву.Немного поговорили о делах обсерватории, о последнем фильме и разошлись по домам. Убрав со стола, Лиза взяла ребенка и ушла в комнату Христины.Ветер громко завывал над крышей и так бросался песком в окно, что я, опасаясь, как бы не разбились стекла, вышел закрыть ставни. Тьма была кромешная. Лицо сразу стало влажным от водяной пыли. Я еле закрыл ставни – так рвал их ветер из рук. Лизонька стояла в дверях.– Ты слышал, какая идет буря?– сказала она тревожно и, поцеловав меня, ушла к себе.Я разделся и прилег возле жены.– Без тебя плохо,– прошептала она.– Ты и не знаешь, как я тебя люблю! Я так счастлива только потому, что у меня есть ты!... Несмотря ни на что, счастлива... Если бы еще я смогла ходить, хоть на костылях.– Ты будешь ходить,– сказал я спокойно, подавляя щемящее чувство жалости.Я крепко спал, когда что-то разбудило меня: какой-то разговор, скрип двери или неистовый рев урагана. Я быстро привстал: вроде говорила Лизонька, даже как будто плакала...Наспех одевшись, я вышел в переднюю. Лиза, совершенно одетая – не ложилась она, что ли?– ломала руки, всхлипывала, а Христина в халатике с лампой в руке (электричество гасло в двенадцать часов ночи) уговаривала ее.– Янька, ты слышишь, какая буря?– бросилась ко мне сестра. Лицо ее было искажено страхом и горем.– Я знаю, он погибнет, как погибла в море наша мама. Я знаю это! Что же делать, а?Я предложил сходить к дежурному радисту узнать, что сообщают с «Альбатроса».– Я с тобой!– Лиза стала поспешно надевать пальто, не попадая в рукава.– Лучше не ходи, там же ураган! Тебя с ног собьет,– уговаривала ее Христина, тоже бледная и расстроенная.– Нет, нет, я тоже иду!На улице нас чуть не сбило с ног, я захлебнулся ветром, сестра укутала лицо платком. Крепко держась за руки, падая, спотыкаясь, мы кое-как добрались до баллонного цеха. У радиста уже сидели Мальшет и Турышев, оба нервничали. У Ивана Владимировича, кажется, было плохо с сердцем: его жена ведь была тоже на «Альбатросе».– «Альбатрос» погиб? – вскрикнула Лиза, прижав обе руки ко рту.– Тише,– сурово приказал Мальшет,– «Альбатрос» терпит бедствие. К нему на помощь повернул танкер «Мир». Будем надеяться.Иван Владимирович заботливо усадил Лизоньку на диван и сам тяжело опустился рядом.Мальшет стоял позади радиста, пристально смотрел на рацию, будто читал по ней. Постепенно подходили другие сотрудники – друзья и родные тех, кто был на «Альбатросе». Переговаривались шепотом.Эта была нескончаемая, тяжелая ночь. На Лизоньку было жалко смотреть: так она страдала. Все умолкли, застыв, словно надгробные памятники. Шевелились только, когда радист снимал наушники и оборачивался к нам.Я старался не представлять того, что творилось сейчас на «Альбатросе», думать о другом, но не мог. Ведь я сам плавал когда-то матросом на этом самом судне и знал каждую переборку на его борту, чуть не каждый болт.Я слишком хорошо знал, что сейчас там происходит, в темном разбушевавшемся море. Знала это и Лиза.Так мы встретили рассвет. Лиза поднялась с посеревшим лицом.– Надо идти кормить Яшку.Я отвел ее домой. Буря не утихла, только стало видно, что делается на море: там ходили валы высотой с трехэтажный дом, они сталкивались и разбивались – начиналась каспийская толчея.Вот когда «Каспий показал себя», по выражению Фомы.Друг мой милый, Фома, как тебе плохо сейчас приходилось там, во взбаламученном море! И ничем мы не могли тебе помочь. В этом было самое ужасное – в нашем бессилии.Небо полностью скрыли огромные свинцовые тучи, клубящиеся и сталкивающиеся, как будто и в небе начиналась толчея.– Он погибнет, я знаю...– побелевшими губами шепнула Лиза и вошла в дом.Марфенька уже проснулась. Янька был у нее на руках и плакал: хотел есть. Христина прибирала в комнате, но у нее, кажется, все из рук валилось.Стало совсем светло, но море грохотало по-прежнему. Передав Яшку Марфеньке, Лиза опять оделась, чтобы идти к радисту, и тут горе осилило ее.– Фома, родной мой...– рыдала, ломая руки, сестра,– ты даже не узнаешь никогда, что я люблю тебя!Лизонька вбила себе в голову, что Фома погибнет. Ей представилось это именно потому, что она чувствовала себя виноватой перед мужем. Видно, никогда она ему не говорила о своей любви.– Он был бы так счастлив, если бы это знал,– всхлипывала сестра,– ведь я не дала ему никакого счастья. Он вечно сомневался и был угнетен. Я видела это и все же оставляла, как есть. А теперь вот знаю, что люблю его, а его нет!Кое-как овладев собой, Лиза умылась холодной водой, и мы пошли в радиоузел. Все стояли и возбужденно переговаривались, но, увидев нас, смолкли.– Не пугайся!– сразу сказал сестре Иван Владимирович. Жилка на его виске болезненно дергалась.– Может, наши еще живы...«Альбатрос» потонул, танкер вылавливает людей: они сели в лодки, но их сразу перевернуло. Радировали только сейчас с танкера...А потом нарушилась связь. Я уже не помню: то ли у нас испортилась рация, то ли с танкера перестали отвечать. Возможно, мешали атмосферные условия.Настал такой безрадостный, темный день, какого я не припомню в своей жизни. Хуже всего была неизвестность! Никто не мог работать. Все были на своих рабочих местах, но ничего не делали. То и дело ходили в радиоузел. Мальшет и Турышев вообще не выходили оттуда. Лиза едва держалась на ногах. Я ужасно боялся, что она окончательно свалится и заболеет.Девчонки из баллонного цеха бродили с заплаканными глазами, приговаривая: «Бедная Васса Кузьминична! Она же старая, разве она выплывет? Бедная Юлия Алексеевна! Бедный Фома Иванович! Бедный...» Так они перечисляли горестно весь экипаж «Альбатроса».«Альбатрос» уже не существовал. А на танкере «Мир» теперь оказывали помощь тем, кто остался в живых...В полдень вызвали к междугородному телефонуМальшета и Турышева. Говорил сам президент Академии наук. Барабаш и я стояли рядом и пытались что-нибудь понять из односложных ответов Мальшета. Видимо, все обстояло хорошо, если Филипп сказал: «Спасибо, я очень рад!» Потом он кратко рассказал президенту о гибели «Альбатроса» и о нашей тревоге. Мальшет передал трубку Ивану Владимировичу. Турышев издал невнятное восклицание и стал в чем-то убеждать президента, но тот не соглашался. Турышев выслушал его, чуть сморщившись, с каким-то виноватым видом.И вдруг я понял: директором обсерватории назначили Ивана Владимировича.Так оно и было. Мальшет должен был теперь возглавить океанологический отдел, а Юлию Алексеевну Яворскую (так и не научившуюся топить углем) отзывали обратно в Москву.Она будет рада. Ей здесь тяжело: она не умеет преодолевать бытовые трудности. У меня заныло сердце: была ли она жива, бедная женщина?В поселке тоже царило смятение, так как буря застала рыбачьи суда на глуби. К вечеру ветер стал немного стихать, но море еще сердилось. Отец Фомы был в Астрахани по колхозным делам и не знал о гибели «Альбатроса». Наш радист кое-как пробился к танкеру «Мир» и перешел на прием. Лицо его сразу словно осунулось. Мы стояли рядом – Мальшет, Турышев, Барабаш и я, – не сводя глаз с этого осунувшегося, измученного лица, ждали худой вести.Вошли Лиза и Христина и по нашим лицам поняли, чего мы ждем... Радист, небритый, опухший, медленно снял наушники.– На «Альбатросе» погибли двое,– сказал он хрипло,– остальные спасены. На танкере не знают, кто именно... Спасенные перешли на бурунский флот и под защитой плавучего рыбозавода возвращаются домой. С нашими реюшками...И прошла еще одна ночь – в самой мучительной неизвестности.Утром мы наскоро попили чаю, Лиза оставила Марфеньке своего Яшку, и мы отправились в Бурунный на мотороллере. Иван Владимирович и Филипп уехали раньше нас на машине. Море еще волновалось, понемногу стихая, но уже поднялся свежий южный ветер и разогнал обрывки туч. На пристани собралась громадная толпа. Все стояли в суровом молчании и смотрели на горизонт – там показались реюшки... Я вдруг вспомнил день, когда мы узнали о гибели нашей матери.Так же сверкало солнце на гребнях тяжелых зеленоватых волн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Глава шестаяСИГНАЛ БЕДСТВИЯ Дома у нас я застал Лизу с маленьким Яшкой. Марфенька и Христина пригласили ее погостить, пока не возвратится «Альбатрос». Что-то в этот раз Лиза очень беспокоилась за Фому.Все очень мне обрадовались. Крику, смеху, поцелуям не было конца. Даже Яшка мне улыбнулся. К моему удивлению, Марфенька очень с ним подружилась. Днем, когда Лиза с Христиной уходили на работу, Яшку оставляли с Марфенькой. Она сама пеленала его, пела ему песни, а когда он засыпал, осторожно укладывала на подушку к стенке.Тотчас накрыли круглый стол, придвинули его к Марфенькиной постели. Мы пили чай с пирогами и обменивались новостями.Я передал с подробностями о нашем посещении президента Академии наук. Когда я рассказывал, как попросился к нему в машину, Марфенька хохотала до слез. Потом долго гадали, оставят Мальшета директором или нет. Марфенька почему-то думала, что его снимут, а мы все были уверены, что оставят.Потом пришел Филипп. Он уже поговорил с Турышевым и Барабашем. Пришлось (несколько более сдержанно) передать ему мой разговор с президентом. Он выслушал. Но вообще казался более вялым, чем обычно... Я бы сказал даже – апатичным.Он все поглядывал на маленького Яшку. Тот его явно отличал: улыбался и тянулся к нему. Мальшет взял его на руки, и не вверх ногами, а как следует.– Вам надо жениться, и у вас будет такой!– посоветовала Марфенька так непринужденно, что я почти не ощутил неловкости.– Пора, скоро тридцать лет,– спокойно согласился Мальшет.– Может, ты меня сосватаешь?Лизонька не слышала разговора о сватовстве. Она стояла у барометра, лицо ее было напряженно.– Падает...– проговорила она со вздохом.– Вы знаете, все время падает...– Сейчас переговаривались с «Альбатросом»,– сообщил Мальшет,– дали распоряжение срочно возвращаться.– До бури не успеют,– расстроенно заметила Лизонька.– Фома – опытный капитан,– успокаивающе сказал Мальшет.Пришли Турышев, Барабаш, Сережа Зиновеев, а потом еще несколько сотрудников обсерватории. Все были очень довольны, что хоть Аякса не оставят директором. Он так и не вступил в должность, потому что Мальшет отказался сдать ему дела. Немного посмеялись над его явным разочарованием. Ему уже, конечно, сообщили, что президент отказался утвердить его. Аякс сказал: это к лучшему, так как он возвращается в Москву.Немного поговорили о делах обсерватории, о последнем фильме и разошлись по домам. Убрав со стола, Лиза взяла ребенка и ушла в комнату Христины.Ветер громко завывал над крышей и так бросался песком в окно, что я, опасаясь, как бы не разбились стекла, вышел закрыть ставни. Тьма была кромешная. Лицо сразу стало влажным от водяной пыли. Я еле закрыл ставни – так рвал их ветер из рук. Лизонька стояла в дверях.– Ты слышал, какая идет буря?– сказала она тревожно и, поцеловав меня, ушла к себе.Я разделся и прилег возле жены.– Без тебя плохо,– прошептала она.– Ты и не знаешь, как я тебя люблю! Я так счастлива только потому, что у меня есть ты!... Несмотря ни на что, счастлива... Если бы еще я смогла ходить, хоть на костылях.– Ты будешь ходить,– сказал я спокойно, подавляя щемящее чувство жалости.Я крепко спал, когда что-то разбудило меня: какой-то разговор, скрип двери или неистовый рев урагана. Я быстро привстал: вроде говорила Лизонька, даже как будто плакала...Наспех одевшись, я вышел в переднюю. Лиза, совершенно одетая – не ложилась она, что ли?– ломала руки, всхлипывала, а Христина в халатике с лампой в руке (электричество гасло в двенадцать часов ночи) уговаривала ее.– Янька, ты слышишь, какая буря?– бросилась ко мне сестра. Лицо ее было искажено страхом и горем.– Я знаю, он погибнет, как погибла в море наша мама. Я знаю это! Что же делать, а?Я предложил сходить к дежурному радисту узнать, что сообщают с «Альбатроса».– Я с тобой!– Лиза стала поспешно надевать пальто, не попадая в рукава.– Лучше не ходи, там же ураган! Тебя с ног собьет,– уговаривала ее Христина, тоже бледная и расстроенная.– Нет, нет, я тоже иду!На улице нас чуть не сбило с ног, я захлебнулся ветром, сестра укутала лицо платком. Крепко держась за руки, падая, спотыкаясь, мы кое-как добрались до баллонного цеха. У радиста уже сидели Мальшет и Турышев, оба нервничали. У Ивана Владимировича, кажется, было плохо с сердцем: его жена ведь была тоже на «Альбатросе».– «Альбатрос» погиб? – вскрикнула Лиза, прижав обе руки ко рту.– Тише,– сурово приказал Мальшет,– «Альбатрос» терпит бедствие. К нему на помощь повернул танкер «Мир». Будем надеяться.Иван Владимирович заботливо усадил Лизоньку на диван и сам тяжело опустился рядом.Мальшет стоял позади радиста, пристально смотрел на рацию, будто читал по ней. Постепенно подходили другие сотрудники – друзья и родные тех, кто был на «Альбатросе». Переговаривались шепотом.Эта была нескончаемая, тяжелая ночь. На Лизоньку было жалко смотреть: так она страдала. Все умолкли, застыв, словно надгробные памятники. Шевелились только, когда радист снимал наушники и оборачивался к нам.Я старался не представлять того, что творилось сейчас на «Альбатросе», думать о другом, но не мог. Ведь я сам плавал когда-то матросом на этом самом судне и знал каждую переборку на его борту, чуть не каждый болт.Я слишком хорошо знал, что сейчас там происходит, в темном разбушевавшемся море. Знала это и Лиза.Так мы встретили рассвет. Лиза поднялась с посеревшим лицом.– Надо идти кормить Яшку.Я отвел ее домой. Буря не утихла, только стало видно, что делается на море: там ходили валы высотой с трехэтажный дом, они сталкивались и разбивались – начиналась каспийская толчея.Вот когда «Каспий показал себя», по выражению Фомы.Друг мой милый, Фома, как тебе плохо сейчас приходилось там, во взбаламученном море! И ничем мы не могли тебе помочь. В этом было самое ужасное – в нашем бессилии.Небо полностью скрыли огромные свинцовые тучи, клубящиеся и сталкивающиеся, как будто и в небе начиналась толчея.– Он погибнет, я знаю...– побелевшими губами шепнула Лиза и вошла в дом.Марфенька уже проснулась. Янька был у нее на руках и плакал: хотел есть. Христина прибирала в комнате, но у нее, кажется, все из рук валилось.Стало совсем светло, но море грохотало по-прежнему. Передав Яшку Марфеньке, Лиза опять оделась, чтобы идти к радисту, и тут горе осилило ее.– Фома, родной мой...– рыдала, ломая руки, сестра,– ты даже не узнаешь никогда, что я люблю тебя!Лизонька вбила себе в голову, что Фома погибнет. Ей представилось это именно потому, что она чувствовала себя виноватой перед мужем. Видно, никогда она ему не говорила о своей любви.– Он был бы так счастлив, если бы это знал,– всхлипывала сестра,– ведь я не дала ему никакого счастья. Он вечно сомневался и был угнетен. Я видела это и все же оставляла, как есть. А теперь вот знаю, что люблю его, а его нет!Кое-как овладев собой, Лиза умылась холодной водой, и мы пошли в радиоузел. Все стояли и возбужденно переговаривались, но, увидев нас, смолкли.– Не пугайся!– сразу сказал сестре Иван Владимирович. Жилка на его виске болезненно дергалась.– Может, наши еще живы...«Альбатрос» потонул, танкер вылавливает людей: они сели в лодки, но их сразу перевернуло. Радировали только сейчас с танкера...А потом нарушилась связь. Я уже не помню: то ли у нас испортилась рация, то ли с танкера перестали отвечать. Возможно, мешали атмосферные условия.Настал такой безрадостный, темный день, какого я не припомню в своей жизни. Хуже всего была неизвестность! Никто не мог работать. Все были на своих рабочих местах, но ничего не делали. То и дело ходили в радиоузел. Мальшет и Турышев вообще не выходили оттуда. Лиза едва держалась на ногах. Я ужасно боялся, что она окончательно свалится и заболеет.Девчонки из баллонного цеха бродили с заплаканными глазами, приговаривая: «Бедная Васса Кузьминична! Она же старая, разве она выплывет? Бедная Юлия Алексеевна! Бедный Фома Иванович! Бедный...» Так они перечисляли горестно весь экипаж «Альбатроса».«Альбатрос» уже не существовал. А на танкере «Мир» теперь оказывали помощь тем, кто остался в живых...В полдень вызвали к междугородному телефонуМальшета и Турышева. Говорил сам президент Академии наук. Барабаш и я стояли рядом и пытались что-нибудь понять из односложных ответов Мальшета. Видимо, все обстояло хорошо, если Филипп сказал: «Спасибо, я очень рад!» Потом он кратко рассказал президенту о гибели «Альбатроса» и о нашей тревоге. Мальшет передал трубку Ивану Владимировичу. Турышев издал невнятное восклицание и стал в чем-то убеждать президента, но тот не соглашался. Турышев выслушал его, чуть сморщившись, с каким-то виноватым видом.И вдруг я понял: директором обсерватории назначили Ивана Владимировича.Так оно и было. Мальшет должен был теперь возглавить океанологический отдел, а Юлию Алексеевну Яворскую (так и не научившуюся топить углем) отзывали обратно в Москву.Она будет рада. Ей здесь тяжело: она не умеет преодолевать бытовые трудности. У меня заныло сердце: была ли она жива, бедная женщина?В поселке тоже царило смятение, так как буря застала рыбачьи суда на глуби. К вечеру ветер стал немного стихать, но море еще сердилось. Отец Фомы был в Астрахани по колхозным делам и не знал о гибели «Альбатроса». Наш радист кое-как пробился к танкеру «Мир» и перешел на прием. Лицо его сразу словно осунулось. Мы стояли рядом – Мальшет, Турышев, Барабаш и я, – не сводя глаз с этого осунувшегося, измученного лица, ждали худой вести.Вошли Лиза и Христина и по нашим лицам поняли, чего мы ждем... Радист, небритый, опухший, медленно снял наушники.– На «Альбатросе» погибли двое,– сказал он хрипло,– остальные спасены. На танкере не знают, кто именно... Спасенные перешли на бурунский флот и под защитой плавучего рыбозавода возвращаются домой. С нашими реюшками...И прошла еще одна ночь – в самой мучительной неизвестности.Утром мы наскоро попили чаю, Лиза оставила Марфеньке своего Яшку, и мы отправились в Бурунный на мотороллере. Иван Владимирович и Филипп уехали раньше нас на машине. Море еще волновалось, понемногу стихая, но уже поднялся свежий южный ветер и разогнал обрывки туч. На пристани собралась громадная толпа. Все стояли в суровом молчании и смотрели на горизонт – там показались реюшки... Я вдруг вспомнил день, когда мы узнали о гибели нашей матери.Так же сверкало солнце на гребнях тяжелых зеленоватых волн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33