Ветлугу в разлив переплывала.– Совсем не знал,– удивился любящий отец. – Кто же ее выучил так плавать? Ведь в Рождественском не было инструкторов плавания... Сама, как всегда и во всем!Марфенька вернулась, по часам профессора, через час двадцать минут как ни в чем не бывало. Оленев в сердцах выругал ее, потом полюбопытствовал, почему она даже не запыхалась.– А я отдыхаю,– пояснила Марфенька,– я люблю заплыть далеко в море, лечь на спину и отдыхать. Я не подумала, что ты будешь волноваться... Я... мне приятно, что ты за меня беспокоился. Пошли обедать. Филипп Михайлович, пообедайте у нас!– Благодарю вас, Марфа Евгеньевна, я уже обедал!– ответствовал Мальшет.Марфеньке захотелось показать ему язык, но это было невозможно, и она только лукаво посмотрела на молодого директора.Пообедали вчетвером, причем Глеб принес бутылку какого-то редкого вина, которое он достал в Москве только через знакомую официантку. Вино было и вправду хорошее, даже Христина выпила рюмочку. Обед был очень вкусный, профессор ел и вздыхал: какую домработницу навсегда потерял! Что навсегда – это было теперь несомненно: Христина узнала радость труда общественного, гордость, что труд этот оценен коллективом, который она уважала и чье уважение ей было очень дорого.Ночью, когда отец и дочь лежали уже в постелях, между ними произошел знаменательный разговор:– Да, Марфенька, ты уже взрослый, самостоятельный человек! – начал Евгений Петрович.– Не влюбилась ли ненароком, а?– Как сказать...– неопределенно отвечала Марфенька.– Сама не знаю. Нравится мне один парнишка. Но он пока... вообще чудак!– А-а... Это твой приятель, Яша Ефремов?– Ну да. Он, по-моему, любит меня. Но почему же не скажет?– А если скажет... ты выйдешь за него замуж? Не рано ли? Тебе и девятнадцати нету.– Зачем же сразу замуж... Пусть докажет свою любовь.– Марфеньке не пришло в голову, что Яша может ждать доказательств от нее! – Папа! – Марфенька даже села на постели.– Знаешь, папа, это тебе надо жениться!Евгений Петрович слегка приподнялся на локте.– Я думал, ты меня считаешь стариком...– Вот чепуха, какой же ты старик! Совсем молодо выглядишь. Тебе, папа, наверное, тоскливо одному. Мама говорила, что есть одна лаборантка... любит тебя всю жизнь.Евгений Петрович кашлянул и лег поудобнее.– Только твоя мама и может такое придумать! Ольга Семеновна уже стара и не помышляет ни о каком замужестве.– Уж не надеется на замужество?– Кха!... Она тут ни при чем. Я как раз хотел с тобой поговорить. Ты имеешь право знать... Я хочу жениться. В конце концов, я еще не стар, черт побери!– Ты совсем молодой, папа! Я ее знаю? Кто она?– Мирра Павловна Львова.Наступило молчание, довольно тягостное для обоих.– Она тебе не нравится? – высокомерно осведомился профессор. И, откинув нетерпеливо одеяло, встал и сел у окна. Ему было жарко.Оба окна были открыты настежь: здесь, на прибрежье, воров не боятся. Скоро похолодает. Климат в этих местах резко континентальный.– Ты обидишься, папа, если я скажу откровенно? – деловито спросила Марфенька, спуская ноги и шаря чувяки.– Может быть, обижусь... Все же попрошу тебя высказаться яснее.Марфеньке тоже стало жарко. Она подошла к отцу, присев рядом на подоконник.– Я думаю, папа, что, женившись когда-то на моей матери, ты совершил большую ошибку.– Безусловно! Хорошо, что ты это понимаешь. Ты умница, Марфа.– Так вот, папа... Теперь ты делаешь вторично ту же самую ошибку.На этот раз молчание затянулось на добрые десять минут. Марфенька решила, что промолчит так до утра, но ни за что не заговорит первой.Самое неприятное для Евгения Петровича было в том, что юная дочь была, безусловно, права. Она строго уточнила расплывчатые, неясные мысли самого профессора. Мирра была женщиной именно того типа, как и не принесшая ему счастья Любовь Даниловна, к тому же еще моложе ее на добрых двадцать лет.– Я ее люблю! – глухо произнес профессор.Марфенька порывисто наклонилась к отцу и, поцеловав его в гладко выбритую щеку, прижала к себе седеющую голову.– Тогда, папа, женись, ну, пострадаешь немножко. Только не надо на нее дуться целыми неделями.– О! А-а... Ну, на Мирру это бы не действовало. Евгений Петрович хотел засмеяться, показывая, что шутит, но не смог. Он был очень взволнован. Доброта и мудрость дочери – именно мудрость! – его растрогали. Какое счастье – такая дочь! А он старый дурак. И все же он женится на Мирре... если она не возьмет назад своего слова. Мирра обещала стать его женой, когда защитит кандидатскую диссертацию. Она, несомненно, защитит ее блестяще. В покровительстве она не нуждалась.– Видишь ли, дорогая Марфенька,– заговорил академик,– ты мало знаешь Мирру Павловну. Она не подходит под шаблонную мерку. Никто не сможет сказать, что она выходит за меня замуж по расчету – это было бы клеветой. Она настолько блестящий ученый, что не нуждается ни в чьей протекции. Она сама благодаря своему уму, обширным познаниям и умению работать сделает любую карьеру, какую только захочет. И уже сделала: быть кандидатом наук в двадцать шесть лет – это замечательно. Не может у нее быть и материального расчета. У нее огромная квартира, оставшаяся после отца, двухэтажная дача – я бывал там у покойного Львова. Она не особенно всем этим и дорожит, это я знаю точно. Не потому, что не нуждается в комфорте – такая женщина не может быть без комфорта,– но потому, что она сама заработает столько денег, сколько пожелает.– Она тебя любит?– Нет. Не любит. Она никого не любит. Но ей хорошо со мной. У нас много общего. Она ценит во мне интересного собеседника, верного друга. Ну и, конечно, ученого. Мы будем гордиться друг другом.– Я все же надеюсь, что впоследствии она и полюбит.– Я надеюсь, что вы подружитесь. Она, Марфенька, вполне порядочный человек!– Чего нельзя сказать о ее брате!– Ну, он просто взялся не за свое дело. Он также очень способный. Работал в нашем институте, учился заочно и, представь, дважды перешагнул через курс, чтоб быстрее закончить. Он блестяще защитил диплом. Ему предлагали остаться в аспирантуре, но он и аспирантуру будет заканчивать заочно. Зимой у нас освобождается место младшего научного сотрудника... А пока Глеб Павлович будет работать здесь над моей темой. И собирать материал для своей диссертации. Он знаток Каспия – это ему весьма поможет в работе. В смысле материала здесь золотое дно.– Я бы на его месте постыдилась сюда показываться! – сухо бросила Марфенька.– Его же все презирают.– Напрасно. Ты все про ту злополучную историю? Он же спасал самолет – социалистическое имущество. Эта амфибия, к тому же обледеневшая, все равно бы не вывезла троих.– Он должен был погибнуть, но не бросать на льду товарищей.– Ты романтик, Марфа. Давай ложиться спать. Уже поздно.Марфенька уснула сразу, как легла, а Евгений Петрович долго ворочался с боку на бок, сожалея, что забыл взять снотворное.Утром Мальшет и Турышев повели «высокого» гостя осматривать обсерваторию. Начали с летного хозяйства, как ближайшего.Евгений Петрович с интересом осмотрел баллонный цех, пощелкал пальцем по наполненному водородом газгольдеру, привязанному к ввинченному в землю металлическому штопору. Аккуратно обошел расправленную воздухом оболочку аэростата, занимавшую чуть не весь цех. Некоторое время удивленно наблюдал за работой Христины. И даже засмеялся, когда Христина, захватив переносную электролампу, сказала скрываясь внутри оболочки: «Прошу, товарищи!» – словно приглашала к себе на квартиру.Заинтересованный Глеб нырнул вслед за ней и очутился в обширном помещении с колышущимися «стенами» из прорезиненной материи. Дольки, составляющие поверхность воздушного шара, сходились у клапана, словно лепестки гигантского цветка. Христина погасила лампу. Через плотную материю равномерно пробивался дневной свет. Нигде ни малейшего отверстия, оболочка в порядке.– Фу, душно как! –воскликнул Глеб и поспешно выбрался.Далее осматривали вспомогательные сооружения, водородный сарай, фотолабораторию, мастерскую для ремонта приборов.Пошли на бывшую метеостанцию, где располагались остальные отделы. Всю дорогу Оленев развивал свою климатическую теорию. Он превосходно знал, что идет рядом с творцом другой теории, которая камня на камне не оставляла от его собственных выкладок, но Турышев не был так известен, так мастит, как он, и Евгений Петрович даже из вежливости не коснулся теории коллеги. Он еепросто замалчивал, игнорировал, как нечто нестоящее. Все это бесило вспыльчивого Мальшета. И Турышев предостерегающе коснулся его руки.В обсерватории сначала все шло хорошо. Научные сотрудники охотно докладывали академику о проделанной работе, почтительно выслушивали замечания, даже когда были с ними не согласны.После осмотра удалились для беседы в кабинет Мальшета.Филипп Михайлович сел на свое директорское место за письменным столом. Оленев – в глубокое кресло у стола, сзади него на стуле–Глеб. Турышев устало опустился на диван и, вынув расческу, стал причесывать свои серебристые густые волосы, что он всегда делал, когда у него начиналась мигрень: ему это помогало. Было нестерпимо душно и жарко.– Сквозняка не боитесь? – осведомился Мальшет.Никто сквозняка не боялся. Мальшет раскрыл настежь окна и двери в соседнюю просторную комнату, где работали Васса Кузьминична, Лиза и оба Аякса. Горячий ветер пополам с песком, ворвавшись в окно, поднял в воздух несколько бумаг, Мальшет засунул их в ящик.Лиза была занята обработкой наблюдений и сначала не прислушивалась к разговору в кабинете. Она очень сухо ответила на поклон Глеба, но все же ответила, и теперь терзалась, зная, что брат ее осудит.Яша более принципиальный. Он тогда не дал ей поздороваться со Львовым. Никогда бы она не решилась сказать вслух при всех людях: «Я не могу пожать вашу руку, потому что вы – подлец!»Это был урок на всю жизнь, и этот урок дал ей младший брат. Яша очень честный. Он не стал бы здороваться с заведомым подлецом. А она вот не решилась отвернуться: духу не хватило. Но разговаривать с Глебом она не будет. Ни за что!Лиза сделала ошибку, начала считать сначала, но ее вдруг охватило утомление. Еще эта жара! Она чуть отодвинула журнал. И тут она увидела, что Васса Кузьминична тоже не работает, а прислушивается. Полное добродушное лицо ее покраснело, даже толстые обнаженные руки покраснели. Аяксы тоже слушали и курили.Теперь в кабинете говорили громче, голоса звучали раздраженно. В открытую дверь видны были все четверо, но неловко было смотреть. Они уже сидели в кабинете более часа и все время, видимо, спорили.–... Да, именно на основании аэрологических наблюдений Ивана Владимировича,– громко сказал Мальшет.– Исследования атмосферы над морем, выполняемые нашей обсерваторией под руководством Ивана Владимировича, войдут в фонд науки.– Филипп! – остановил его Турышев. Он все еще расчесывал гребешком волосы: видимо, боль не проходила.–...не согласовывается с общепринятыми синоптическими схемами строения атмосферы,– донесся ровный, холодноватый голос Оленева.

– Плевать мне, что не согласовывается! – резко выкрикнул Мальшет.– Схемы ваши давно устарели и нуждаются в изменении, чем и занят сейчас Иван Владимирович.Васса Кузьминична тревожно посмотрела на Лизу. Девушка успокоительно покачала головой.– Моя теория образования кучевых...– обиженно начал Оленев, но Мальшет его прервал:– Ваша теория неверна! Простите, но я душой кривить не умею и скажу вам прямо: только не выходя годами из институтского кабинета, можно создавать такие теории.– Филипп Михайлович,– опять попытался его остановить Турышев, но Мальшет был сильно раздражен, почти взбешен.– Я возглавляю работу обсерватории и буду вести научные исследования с той научной позиции, которую признаю верной.– В нашем научно-исследовательском институте...– начал строго Оленев.– Ничего общего нет у нас с вашим институтом!– Однако общая научная тематика...– Дело не в тематике! Ни один уважающий себя ученый не пойдет работать в ваш институт, потому...– Однако это уже наглость...–...потому что научный уровень исследований в нем низок, ученые оторваны от практических запросов современной жизни. Исследовательская работа ведется устаревшими методами. Вопрос о путях климатологии у вас даже и не ставился. И вы еще осмеливаетесь делать замечания тем, кто действительно движет науку вперед, как Турышев.– Филипп Михайлович, прошу тебя! – настойчиво оборвал Турышев.Мальшет неохотно умолк. Лиза испуганно посмотрела в открытую дверь: Глеб скромно сидел на стуле, видимо наслаждаясь в душе этой сценой. Теперь он заговорил.– Я не ожидал этого от тебя, Филипп,– укоризненно начал он,– скажу как твой друг...– Бывший друг,– сквозь зубы поправил Мальшет.– У Евгения Петровича мировое имя... просто странно такое отношение. Он приехал от Академии наук... От него зависит... Я считаю, ты обязан извиниться.– Я не требую извинений,– сухо прервал его Оленев, поднимаясь, и, простившись с Турышевым кивком головы, прошел в сопровождении Глеба мимо Лизы, обдав ее запахом дорогого одеколона и табака.– Теперь будем иметь врага,– вздохнул один из Аяксов,– Оленев этого не забудет! Он, конечно, порядочный человек, но сумеет дать почувствовать. Это в его силах!– Филипп Михайлович высказал свое мнение,– возразила огорченная Лиза.– Не могу я с ним разговаривать. Никогда не мог,– расстроенно объяснял Филипп Ивану Владимировичу – он уже каялся в своей горячности.Турышев закрыл дверь и что-то тихо стал доказывать Филиппу.В тот же день Мальшет ушел с Фомой в море на «Альбатросе», сославшись на необходимость срочных океанологических исследований. С Оленевым в дальнейшем беседовал заместитель директора Турышев. Через день Оленев уехал, оставив при обсерватории Глеба.Прощаясь с дочерью, он высказал свое неудовольствие тем, что Марфенька работает под руководством «столь малосведущего в науке и безответственного человека, как Мальшет».– Очень молод и... просто неумен... Непонятно, как могли его поставить директором обсерватории, имеющей столь большое научное значение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33