— Так будет доставляться каждый, кто станет отлынивать от совещаний в обкоме. Из-под земли достану! — пригрозил он всем.
Тешились властью и вседозволенностью всласть, никто им эти дикости «сверху» не навязывал, сами старались, изощрялись, как могли и хотели…
Купыр-Пулата, всю жизнь проработавшего в глубинке и обремененного хозяйственными заботами, более всего поражал невероятный взлет хана Акмаля, его неограниченная власть в республике. Однажды в Ташкенте, в доме сына, ему довелось случайно увидеть фильм Копполы «Крестный отец». Фильм он посмотрел с любопытством, но следа в душе он не оставил, и секретарь райкома никак не думал, что когда-то вспомнит о нем. А вот пришлось же вспомнить… Когда и у нас опубликовали известный роман, он достал два номера журнала «Знамя» и прочитал уже внимательно. Прочитал, чтобы уяснить для себя кое-что, — теперь он знал многое из деяний хана Акмаля и по прессе, и со слов следователей, немало поведал ему и Халтаев. Наверное, и Марио Пьюзо, и Коппола, создавая своего героя, опирались на факты, материалы судебной хроники, но даже безудержная фантазия, прославившая их на весь мир, меркла в сравнении с художествами аксайского хана Акмаля, построившего после шестидесяти лет Советской власти собственное ханство, ничем ее отличавшееся от феодального.
Чего только стоит общеизвестный ныне факт, что аксайский хан из своего захолустного кишлака, о котором никто почти и слыхом не слыхивал, свалил Председателя Верховного суда республики — такое и дону Корлеоне, наверное, было не под силу. И поводом поначалу послужил тривиальный факт. У одного высокого должностного лица председатель Верховного суда соблазнил жену, частный, казалось бы, случай. Но не тут-то было! Уязвленный рогоносец решил отомстить, и лучшей местью посчитал лишить коварного искусителя кресла. Ибо так сложилось в последнее десятилетие в стране, что достоинство мужчин оценивалось только по их должности. Без кресла они сразу как бы вяли, теряли ореол значимости. Кто знает Восток, Кавказ, тот поймет — страшнее мести и придумать нельзя — без чина человек тут не человек, живой труп. Людей без портфеля, даже если и смотрят в упор, не видят, а какая же женщина польстится на невидимку? Оскорбленный муж в негласной табели о рангах занимал положение куда выше, чем должностной донжуан, оттого и задумал такую страшную казнь. Но не тут-то было, — влиятельные силы оказались и за судьей. Нашла коса на камень! Испробовав все средства, истратив кучу денег и ни на шаг не продвинувшись к цели, видный чин вынужден был поехать на поклон в Аксай к Арипову, иного выхода он не видел…
Сценарий в жизни повторял один к одному литературный сюжет «Крестного отца». Хан Акмаль знал о неожиданном визите высокого гостя, догадывался и о причинах, заставивших того искать справедливости в Аксае, но тем не менее неделю томил искателя в коридорах резиденции, прежде чем удостоил своего внимания. Приняв, перво-наперво выговорил, что в лучшие свои дни тот не спешил нанести визит уважения, а когда, мол, приперло, пришел, приполз. Заставил и плакать, и унижаться, и присягать на верность, как это любят делать на Востоке.
Ни справедливость, ни честь гостя хозяина не волновали, но в отношении Председателя Верховного суда у него давно созрели свои планы, — мечтал он посадить туда своего человека. А тут и случай подвернулся. Выходило, одним выстрелом убивал трех зайцев сразу: и пост существенный в республике прибирал к рукам, и вербовал в вассалы влиятельного человека, чьими руками и собирался скинуть судью, и в глазах окружения поднимал свой авторитет — выглядел ревнителем справедливости, добра, чести.
Досье на судью, как и на многих известных людей, которых он не успел прибрать к рукам, имелось. Грехов у вершителя людских судеб хватало и кроме донжуанства. Снабдив просителя наиболее компрометирующими материалами, хан Акмаль посоветовал неудачливому супругу устроить скандал в здании Верховного суда. Фарс разыграли как по нотам, хотя все выглядело вполне натурально. Судья, чувствуя, что ускользает кресло, без которого он себя не мыслил и без которого, он знал, потеряет к себе интерес не только женщин, бросился к «Отцу» : мол, помогите. А тот только развел руками, объяснив, что подобные инциденты, получившие широкую огласку, не в силах погасить даже он. В общем, спровадили-свалили судью общими усилиями. Накануне Арипов разговаривал с Верховным по правительственному телефону, что случалось почти каждый день, и подсказал, кто должен занять вакантное место, что и было претворено в жизнь.
Всем мало-мальски заметным деятелям в республике аксайский хан любил давать клички, некоторые из них становились широко известными. Секретаря по идеологии своей области он окрестил за долговязость — Жирафом, и человека за глаза иначе и не называли. Но кличка известного человека, как правило, повторялась и в табуне, своим любимым лошадям Арипов давал прижившиеся имена. Не обошел и самого «Отца» — назвал того Шуриком; имелся, разумеется, Шурик с повадками Первого и в конюшне. Своего многолетнего ставленника Бекходжаева, принявшего эстафету у Верховного, за благообразный облик нарек Фариштой — Святым, хотя тот со святостью ничего общего не имел. Другого своего ставленника — Пиргашева, которого успел посадить министром внутренних дел республики, сместив самого грозного Яллаева, называл ласково — Карликом. Не делал он исключения и для себя, хотя даже и его настоящее имя вслух произносилось редко, чаще всего его уважительно величали — Хозяин. Однако цвел, когда называли его «наш Сталин», на манер каратепинского секретаря обкома, которому больше нравилось «наш Ленин». И уж самым невероятным оказалась его тяга и любовь к фамилии… Гречко, бывшего министра обороны страны. Любил, когда кто-нибудь к месту говорил — «вы как Гречко», но об этой тайне мало кто знал. Видимо, крепко чтил хан Акмаль силу и мечтал иметь армию под рукой, как всесоюзный маршал.
Чем только не тешились, причем стандарты что наверху, что внизу оказались одинаковые. Захотелось Верховному стать ровесником Октября, день в день, он им и стал и вел отсчет времени своей жизни вровень с державой, и не меньше. Выходило, что в честь него и парады проводились и салюты палили.
Кстати, любимая и часто употребляемая фраза Коротышки — «коммунист должен жить скромно» — принадлежала «Отцу», верный «ученик» просто-напросто ее украл, как крал все, что плохо лежало. Решил не отставать от «Отца» и его дружок, аксайский хан, утвердивший себе день рождения 1 мая — Всемирный праздник трудящихся; наверное, ему тоже в этот день казалось, что все демонстрации и гулянья — в его честь. Ублажил он и свою жену, обозначив ей день ангела 8 марта, чтобы легальнее принимать подношения, а может быть, и обкладывать двойной данью, раз выпало человеку, по счастью, два праздника сразу.
Но любопытно не тщеславное примазывание своих ничтожных жизней к великим датам страны, а другое: до сих пор не удается найти подлинных документов о рождении ни «Отца», ни его приятеля из Аксая.
В страсти Коротышки к сестре своей жены было нечто патологическое. Патологической страстью отличался и Арипов: его тянуло к животным, общение с лошадьми он частенько предпочитал общению с людьми. Где-то когда-то аксайский хан услышал, что тот, кто окружен лошадьми, проживет долго, оттого он постоянно множил свой табун, строил дворцы-конюшни, и кони у него содержались куда лучше, чем люди. Имел он также и льва, и павлинов, и пруды с диковинными рыбами, держал и злобного пса Карахана, перекусавшего в округе не один десяток человек. Пес Карахан и иноходец Саман волновали его больше всего на свете. Притом все живое вокруг, включая и людей, он обожал стравливать. А еще бывший учетчик тракторной бригады любил бои: петушиные, перепелиные, собачьи. Устраивал редкие но нынешним временам развлечения: грызню между жеребцами. Любимый Карахан слыл известным бойцом, загрыз в схватках несколько десятков соперников. Хозяин настолько уверился в силе своего волкодава, что объявил приз в двадцать пять тысяч тому, чья собака одолеет Карахана. Нашелся человек, принявший вызов, и состоялось грандиозное шоу на переполненном стадионе, куда согнали народ радоваться мощи пса великого хозяина. Но Карахан потерпел поражение, и спас его от смерти только пистолетный выстрел. Обещанный приз хозяину, лишившемуся редкой бойцовской собаки, хан Акмаль так и не выдал, — не имел привычки расставаться с награбленным. В хорошем настроении он часто любил повторять: «Я жадный, я очень жадный человек!» — и при этом громко смеялся.
Маниакальная идея о жизни в сто — сто пятьдесят лет никогда не покидала его, оттого он долгие часы проводил во дворцах-конюшнях с мраморными колоннами, резными дверями по ганчу. Там же, в конюшнях, устраивал совещания, приемы, и повсюду под рукой у него были телефоны. Завернувшись в дорогой долгополый тулуп-пустон, на редких, ручной работы текинских коврах он проводил порою целые ночи вместе со своим любимцем Саманом и псом Караханом. С лошадьми он ладил, и даже с самыми дикими, своенравными, злыми; был только один случай, когда его укусил молодой жеребец донской породы. Хан Акмаль тут же вынул пистолет и пристрелил его. Оружием он пользовался часто и, будучи в настроении, долгие часы сам чистил его, никому не доверял.
Лошадей держал много, оттого что любил стравливать жеребцов. Такую прихоть мог позволить себе не всякий хан. Страшное до жути зрелище, когда, хрипя, бьются грудью, копытами озверевшие животные, словно львы, выгрызают друг у друга куски живого мяса. И кровь хлещет по молодым, сильным крупам, и ржание поверженных похоже на стон раненых. Побежденного жеребца тут же режут, и к вечеру готовится традиционный бешбармак. Хан Акмаль вообще обожал конину, из самых лакомых кусков готовили ему специальную колбасу — казы.
В застолье, расправляясь с остатками бойцовского коня, он любил рассказывать о нем: какой породы, откуда доставлен, какие у него прежде были победы. Что-то каннибальское чудилось внимательному человеку в этих пиршествах, переходящих в оргию.
Признайся Пулат Муминович кому, что с конца семидесятых, кроме двух последних лет, когда арестовали и осудили Наполеона, он не всегда самостоятельно принимал решения, ему бы никто не поверил. Да-да, не поверил. Если судья в футболе захочет подыграть какой-то команде, это не означает, что жульничество увидит и поймет весь стадион или сразу догадается проигравшая команда. Тут способов много, уследить трудно — как карманника поймать за руку… Можно чего-то не заметить или, наоборот, разглядеть то, чего не было, в пылу игры трудно доказать, что не нарушил правила, да и правила толковать можно по-всякому…
Разве Тилляходжаев когда-нибудь требовал противоправных действий или, скажем, денег? Никогда. Кто, кроме него самого, секретаря райкома, докажет, что кругом, на всех ключевых, денежных постах в районе, сидят люди Халтаева — Тилляходжаева?
Люди Яздона-ака и дружки Халтаева оседлали не только доходные места, но и стали депутатами разного ранга, от районного до республиканского.
— Хорошая штука, — не раз пьяно объяснял за пловом начальник милиции, — депутатская неприкосновенность. — И всячески старался обезопасить своих людей депутатским мандатом.
«Чем больше общественных званий и наград, тем меньше шансов сесть», — этот мрачный афоризм тоже принадлежал полковнику, а любимой и часто употребляемой его фразой было короткое: «Посажу!» В его исполнении она имела десятки оттенков, от нее покатывались со смеху и от нее бледнели. Он так сжился с нею, что и расшалившейся внучке грозил по привычке: «Посажу!»
Со времени ареста Коротышки прошло два года. Махмудов не раз задумывался, почему из прежних секретарей райкомов он один уцелел на своем посту. Много думал, анализировал и пришел к бесспорному выводу: его район оказался единственным непотопляемым кораблем, потому что так замыслил Тилляходжаев, ему нельзя было отказать ни в уме, ни в предусмотрительности — нужен был свой маяк, и он его берег.
Сегодня Махмудову запоздало становилось ясно, что еще во времена своего крутого взлета Тилляходжаев думал о тылах, чувствовал, что годы вседозволенности когда-нибудь кончатся; вот тогда-то он и присмотрелся к его району, благополучному из благополучных, да и к нему самому, кого меньше всего можно было обвинить в алчности. Все правильно рассчитал: и район не стал отбирать ради своих прихлебателей или родственников, и на сто тысяч от Раимбаева не позарился, ибо знал — разворуют, растащат новые хозяева все хозяйство за год-два, а ему требовалась курочка, долго несущая золотые яйца. Секретарь обкома нуждался в яркой, богатой витрине, благополучном, без приписок, районе и человеке во главе его — широко мыслящем, образованном, самостоятельном, но в чем-то обязанном ему лично или, грубее — чтоб был у него на крючке. И удалось же! Если не ползал, как другие, по красному ковру, на поводке все равно оказался.
Самостоятельность? Да, он, пожалуй, больше других ею пользовался. Всех задушили хлопком, а ему позволили взамен убыточного хозяйства завести конезавод, ориентирующийся на элитных скакунов. Он вообще тихо-тихо почти вывел хлопок в районе, взяв на себя обязанность обеспечивать Заркент овощами и фруктами.
И Тилляходжаев разрешил, словно предчувствовал, что за хлопок, за приписки и полетят в будущем головы. Разве хоть с одной своей затеей, с которой пришел в обком, он нарвался на отказ? Не помнил такого случая. Может, оттого и выслушивали его внимательно, что приходил не с прожектами — тут хозяин области и сам был мастак, — а с расчетами. Инженерная подготовка мостостроителя приучила его постоянно иметь несколько вариантов проекта, проводить сравнительный анализ, и это очень нравилось секретарю обкома, он ставил его в пример другим. Что-что, а варианты первый сравнивал быстро и безошибочно.
Кто бы его понял, если бы он вдруг надумал снять с работы председателя райпотребсоюза или главу общепита — никто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28