Для пущей объективности проверку жалоб наряду с людьми из ЦК возглавил и работник Президиума Верховного Совета республики, депутат Бузрук Бекходжаев, — он и вынес окончательное решение: ложь и клевета. Мол, лучшего хана, то бишь председателя, чем дважды Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета Акмаль Арипов, нет и не будет. Ликуй и радуйся, народ, что повезло вам с таким уважаемым на всю страну человеком. Недешево досталось такое заключение аксайскому хану. В поте лица пришлось поработать продажным следователям из прокуратуры республики, чтобы назвать белое черным, а черное белым.
«Ворон ворону глаз не выклюет», — сказал какой-то дехканин, узнав о заключении высокой правительственной комиссии. Конечно, эти слова тут же донесли хану Акмалю, и той же ночью он отрезал язык дехканину, чтобы не сравнивал уважаемых людей с птицей, питающейся падалью.
Нет, народ не очень тревожил Коротышку. Он убежден, что народ терпел и терпеть будет, а если взбунтуется, вон какая карательная сила в руках, говорят, на одного работающего два милиционера приходится, да к тому же и религия в руках, тут она денно и нощно проповедует покорность, послушание, терпение. Нет, кто ее придумал, не дурак был, для любой авторитарной власти любая религия — верный помощник. Гложет душу другое: разжирев на хлопковых миллионах, каждый начал тянуть одеяло в свою сторону, возомнил себя великим и мудрым. Взять того же Акмаля… Кто знал этого неуча, бывшего учетчика тракторной бригады, а поди ж ты, сегодня министры, секретари обкомов в ногах валяются…
А каратепинский секретарь обкома что о себе возомнил? В обход Ташкента открыл прямой авиарейс Каратепа — Москва и Каратепа — Ленинград, неужто о благе людей заботился? Да ничего подобного: решил показать Первому, что и он не лыком шит. За два года первоклассный аэропорт со взлетным полем для тяжелых самолетов отгрохал, мол, знай наших! «Нет, такое чванство ни к чему хорошему не приведет», — с грустью сказал ему на последней встрече «Отец». А он мудр, тертый политик, время чует. И Тилляходжаев полностью разделяет это мнение, и не только потому, что когда-то поклялся на Коране служить «Отцу» верой и правдой.
Дошло до слуха Верховного, что каратепинский партийный вожак возомнил себя столь сильной личностью, что однажды, выступая в большом рабочем коллективе, сказал: «Я получил от вас социалистические обязательства на будущий год, где вы, обращаясь в обком, называете меня „наш Ленин“. Нескромно это, товарищи, не по-партийному, хотя я и горд такой оценкой моей работы трудовыми массами». Говорят, слова секретаря обкома потонули в громе аплодисментов, начало которым положили коммунисты. Умело запущенное в обиход, в сознание людей прозвище «наш Ленин» — это тоже в пику Первому, его не проведешь.
Нет, Наполеону раздоры между собратьями по партии ни к чему, ему выгодно единство, его задача — крепить власть «Отца», вождя, а для этого и союз с Акмалем Ариповым, которого они между собой называют басмачом, тоже пока годится. Если бы удалось стравить аксайского хана с каратепинским секретарем обкома, размечтался Коротышка, вот бы порадовался «Отец». Но шансы тут минимальные, и мечта быстро гаснет. Конечно, предоставлялся верный шанс расправиться с Ариповым руками комиссии из Москвы, но непонятно, почему Бекходжаев спас любителя чистопородных скакунов от верной гибели, в пику Верховному или, наоборот, по его просьбе?
Может, наверху понимали, что, развенчав легенду о «волшебном хозяйственнике», о его «семи этажах рентабельности», тем самым подорвали бы миф о сказочной республике, витрине Востока, где все цветет и пахнет, где труженики каждый день едят жирный плов и весело танцуют андижанскую польку?
А может, пожалели заодно репутацию известных писателей и журналистов, не только из Ташкента, но и из Москвы, что воспевали ложные достижения деспота, не замечая произвола, рабовладельческого строя вокруг, хотя только пожелай увидеть, выйди из-за богато накрытого стола, шагни в первый переулок безлюдного Аксая…
Или просто дрогнул «Отец», постарел, испугался акмалевских нукеров, услугами которых и сам при случае пользовался?
Все это домыслы, а факты останутся теперь загадкой, тайной для него, не спросишь же об этом прямо у «Отца».
«Но будь моя воля, — усмехнулся Тилляходжаев, — я бы расправился с Ариповым руками Москвы. Такие люди нужны были шестьдесят лет назад в басмаческом движении, когда гуляли в крае, наводя ужас, Джунаид-хан и курбаши Курширмарт, а теперь другое время, иные методы…»
А тут и новые перспективы вроде для некоторых открылись: зачастил в республику с инспекционными визитами зятек Леонида Ильича, генерал МВД. И в степной Каратепа, и в благородной Бухаре, и в святом Хорезме, и в других областях — везде встречали генерала по-хански. Да и как же не встречать, если в Ташкенте его принимали как главу иностранной державы, по высшему рангу, со всеми дипломатическими почестями: военным парадом, пионерами, толпами согнанных на улицы людей, и даже торжественное заседание ЦК посвятили приезду сиятельного зятя, — отчитались как бы перед ним, — стоя приветствовали появление его в зале и президиуме, ладони поотбивали в бурных аплодисментах. И каждый руководитель в областях норовил заручиться его дружбой в своих интересах на будущее и настоящее, в поисках самостоятельного выхода на Москву.
Коротышку в тот раз оттерли от важного гостя, проморгал он момент, хотя заезжал молодой генерал с женой и в Заркент, и принимал он их не хуже, чем в Каратепа, но откровенно на дружбу не навязывался, держался с достоинством, чем наверняка немало удивил гостя. Тилляходжаев считал генерала выскочкой, временщиком, сделавшим карьеру выгодной женитьбой, как его собственный свояк Нурматов, и понимал, что власть у того, пока жив тесть. У него и своих друзей в Москве хватало, тех, с кем он учился много лет назад в академии: советы и помощь «Отца» оказались кстати, многие его однокашники круто пошли в гору, вот у них перспективы серьезные, основательные, они знают, кто у них в республике настоящий друг и на кого нужно ставить карту, только бы подвернулся случай. Нет, зять, пусть даже и генерал-полковник, первый заместитель министра, это слишком зыбко, несерьезно…
После каждой инспекции новоявленного генерала — в республике кадровые перемещения, своих людей ставил на ключевые посты, даже оттер на вторые роли министра внутренних дел, старого товарища Верховного.
«Может, в противовес им и выпестовал „Отец“ хана Акмаля и потому не отдал его на растерзание Москве?» — мелькнула неожиданная догадка. «Отец» — человек дальновидный, мог предусмотреть и этот шанс, нужна узда и для МВД, слишком большая власть у них на местах.
Нет, он ни в коем случае не должен поддерживать смуту и раздор, тянуть одеяло на себя прежде времени, как пытаются делать иные каратепинцы, бухарцы, джизакцы и самые влиятельные — господа ташкентцы, ну, и конечно, Акмаль Арипов, который представляет не область и даже не род или клан, а самого себя. «Я — тимурид!»— гордо заявляет он всем, кто интересуется его родословной, отсюда, мол, у него тяга к власти, могуществу, богатству, и потому кровь его не страшит, а пьянит.
Надо всех вновь вернуть под знамена «Отца»; пусть, уходя, он и определит преемника, вроде как справедливо и у каждого есть свой шанс. Но Тилляходжаев-то знал, что в этом случае возможности у него предпочтительнее, и не только потому, что более образован, родовит, доктор наук, учился в столице, имеет прочные связи и выходы на Москву, а прежде всего потому, что он ближе всех «Отцу» по духу, в этом Коротышка не сомневался.
Серьезные мысли гложут душу, он забывает и про секс-фильм, который не досмотрел, и про Шарофат, и про аппетитный ужин, что специально готовится для него, и даже про золото свояка, полковника Нурматова, в чьей роскошной постели так удобно расположился. И опять всплывает в памяти вроде как некстати Пулат-Купыр. Как с ним все-таки поступить, впервые всерьез задумывается секретарь. Неплохо бы использовать его авторитет, уважение в народе в своих целях, например, предложить кандидатуру Махмудова «Отцу», тот, наверное, сумеет определить место человеку, не погрязшему в воровстве и бесчестии, порою нужны и такие люди.
И вспоминается ему долгий зимний вечер в Москве в здании представительства, где он провел приятные часы наедине с Верховным, когда уже заканчивал аспирантуру и рвался домой.
Сейчас он не помнит, по какому поводу Верховный высказал эту мысль, да это и несущественно, важно, что она теперь как нельзя кстати всплыла в памяти, считай, спасла Пулата Махмудова от тюрьмы.
«Русские, — говорил „Отец“ своим бархатным, хорошо поставленным голосом, — вывели свою аристократию и интеллигенцию в революцию, оставшихся добили в гражданскую, а кто чудом уцелел от того и другого, сгноили в тюрьмах и лагерях или выгнали на чужбину, а двум поколениям их детей закрыли доступ к образованию. Мы должны учесть их опыт и бережно относиться к своей аристократии и интеллигенции».
Выходит, законопать он в тюрьму Махмудова — нарушит наказ своего учителя, пойдет против его воли, а тот может и разгневаться, да если узнает еще, что отец Махмудова, человек благородных кровей, был расстрелян в тридцать пятом году, и распалась семья, род, а теперь, спустя полвека, история повторилась. Да, малооптимистичная получалась картина, за такое «Отец» не погладит по головке.
«Надо придумать что-то другое», — здраво рассудил он, и значит, в ближайшие дни ничего страшное не грозило Пулату-Купыру. А там кто знает, настроение у Наполеона переменчивое…
Сегодня ему хочется думать только о приятном, хватит для него изнурительной борьбы с Махмудовым, весь день сломал, выбил из колеи…
И вдруг до него доносится из кухни песня, поет Шарофат, — у сестер Касымовых приятные голоса, об этом знают все в округе, — сегодня у нее хорошее настроение, и он доволен собой, что решил остаться на ночь, хотя дел — невпроворот. И, смягчаясь душой, решает, что не совсем справедлив к нынешнему дню, даже если и попортил ему кровь упрямый Купыр-Пулат.
«Вот если „Отец“ сделает меня своим преемником, — предается он вновь сладким мечтаниям, — перво-наперво перекрою всю карту, сокращу области, оставлю их всего четыре-пять…» Ведь правил же краем один генерал-губернатор Кауфман с небольшой канцелярией и без современных средств связи, дорог, автотранспорта, авиации». А взять хотя бы Саида Алимхана, владыку Бухарского эмирата, остатки чьей казны перекочевали теперь к нему, — и тот правил с минимальным штатом. И толку будет больше, и меньше конкурентов, а уж пять-шесть верных людей, которые тоже поклянутся ему на Коране, он всегда найдет.
От канцелярии Саида Алимхана мысли невольно переключаются на остатки казны эмира. Коротышка с наслаждением вспоминает, как доставили ему верные люди и ханское золото, и его хранителя, некоего садовника Хамракула, служившего при дворе с юных лет. Сообщение о золоте эмира казалось столь неправдоподобным, что он распорядился немедленно разыскать Хамракула-ака, и того привезли через три часа из района Купыр-Пулата. В обкоме шло совещание, но Юсуф дал знать, что задание выполнено, и Тилляходжаев быстро свернул заседание. Сославшись на экстренные дела, выпроводил всех, и более того, велел помощнику отпустить секретаршу и запереть дверь, чего не делал даже тогда, когда принимал в комнате отдыха женщин.
Увидев золото, много золота, он тут же потерял интерес к старику и не стал задерживать того, хотя поначалу мыслил принять внимательно, с почтением. Он и слушал его вполуха, и ничего толком не запомнил, потом Юсуф пересказал ему подробно: что, где, когда, откуда. В тот момент Коротышка хотел как можно скорее остаться наедине с хурджином, в котором старик хранил остатки эмирской казны. Вначале, ослепленный блеском золотых монет, он намеревался щедро отблагодарить Хамракула-ака, дать ему две-три сотни денег, и даже в душевном порыве полез в карман за портмоне, но в последний момент передумал и велел Юсуфу накормить аксакала и лично доставить его домой, — этим он избавлялся от помощника на весь вечер.
Оставшись наконец один, осторожно высыпал содержимое хурджина на знаменитый ковер, — такая замечательная получилась картина, что хозяин кабинета даже на какую-то минуту пожалел, что никто не видит лучшей на свете композиции — золото на красном ковре! Что там Рубенс, Гойя, Моне, Дали, Рафаэль, Тициан, «Мона Лиза», «Джоконда», «Девятый вал», «Утро в сосновом лесу», реализм, кубизм, модернизм, импрессионизм. Вот он — настоящий импрессионизм, реализм, поп-арт, радует не только глаз, но и душу, золото само есть высшее искусство!
Все шедевры мира вряд ли могли так всколыхнуть его душу, как содержимое грубого шерстяного хурджина, обшитого внутри заплесневелой кожей.
О, как пьянила голову эта картина, ноги сами просились в танец. И он пустился в сумасшедший пляс вокруг сверкающей на ковре груды золотых монет и ювелирных изделий. Никогда он так азартно не танцевал ни на одной свадьбе, как в тот вечер у себя в обкомовском кабинете. Выплясывал до изнеможения, а потом свалился рядом и сгреб все золото к груди. «Мое! Мое!» — хотелось кричать во весь голос, но не было сил — выдохся.
В тот вечер он долго не уходил с работы. Ничего не делал, просто лежал рядом с золотом, осыпал себя дождем из монет, перекладывал их с одного места на другое, строил из червонцев башни, даже выстелил золотую дорожку посреди ковра — удивительно приятное занятие, не хотелось складывать золото на ночь обратно в хурджин и прятать в сейф. Он сейчас прекрасно понимал свояка, полковника Нурматова, пересчитывающего по ночам деньги, — редкое удовольствие, можно сказать, хобби, мало кому в жизни выпадает счастье играть в такие игры.
Он так ясно видел тот вечер, даже слышал звон пересыпаемых из ладони в ладонь монет. О, звон золота! Теперь он знал, как он сладок!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28