писал статьи, делал докторскую, занимался с абитуриентами. “Совсем как я, — думала Серафима. — С утра до ночи бухгалтерия, бухгалантерея, бухгарнитур… Господи, какая же я пьяная!”
Они подошли к Серафиминому подъезду.
— Все, спасибо вам за проводы, — Серафима Дмитриевна набрала код замка.
— Сима, можно я зайду к тебе на минуту? — тихо спросил Евгений Викторович.
— Нет, ну что вы, поздно уже! Мне завтра рано вставать, — Серафима Дмитриевна оглянулась и увидела его одухотворенный нежный взгляд. Она вздохнула и вошла в подъезд, оставив дверь открытой.
— Семь часов тридцать девять минут, — металлическим женским голосом сказал будильник на прикроватной тумбочке. Потом раздался победный крик петуха. Серафима открыла глаза и с ненавистью посмотрела на будильник. Она повернула голову. Подушка рядом была пуста. Она все еще пахла его дорогим одеколоном.
— Женя, — позвала Серафима Дмитриевна. Она спустила ноги с кровати, поискала тапочки. Тапочек не было. У кровати валялись ее туфли, парик, одежда, белье. Она вспомнила, как все было, и тихонько застонала. — Женя, — позвала она громче.
Никто не отозвался. Серафима соскочила с кровати и бросилась в коридор. Она заглянула на кухню, в ванную, в туалет, в комнату матери. Здесь стоял затхлый запах засушенных цветов, полуистлевших покрывал и подушек. Сквозь пыльные шторы пробивался солнечный свет. Взгляд Серафимы упал на комод. Ящики были выдвинуты. Она похолодела. В нижнем ящике, под постельным бельем, у нее была спрятана приличная “заначка” — в бархатный сезон Серафима Дмитриевна собиралась в круиз по Средиземноморью. Она бросилась к комоду, сунула руки под белье — нету! Вытряхнула белье из ящика, стала его перебирать, полезла в другой ящик, все еще не веря в случившееся и полагая, что по рассеянности могла сунуть деньги куда-нибудь еще. Денег не было. Она опустилась на кровать и закрыла лицо руками.
— Боже мой, какая же я дура! — сказала она, стараясь не разрыдаться. “Прежде чем реветь, надо все проверить”, — подумала Серафима. Она прошла в свою комнату и только теперь обнаружила, что исчезла ее любимая магнитола с компакт-дисками классической музыки. Серафима обожала классическую музыку, особенно Шопена. Это было выше ее сил, и слезы сами брызнули из глаз. “Шопен-то тебе зачем, суке приблудной?” — бормотала Серафима, глотая слезы и шаря в шифоньере. Конечно, ни норкового жакета, ни нового полупальто. Даже черное дорогое белье забрал, которое она в своем супермаркете со скидкой купила!
Теперь оставалось проверить только сумку. Ее она оставила в прихожей на тумбочке у зеркала. Серафима Дмитриевна намеренно медленно направилась в прихожую, оттягивая момент последнего разочарования, не заглядывая в сумку, перевернула ее. Звонко упала мелочь и раскатилась по полу, косметичка, массажная щетка, и все! Конечно… Хоть бы на хлеб, поганец, оставил!
Серафима в сердцах швырнула сумку об пол и пошла к телефону. Теперь надо отпрашиваться с работы на полдня, звонить в милицию. Потом приедут оперативники, им придется все объяснять, они, конечно, будут переглядываться и про себя посмеиваться над незадачливой, сексуально озабоченной дамочкой, составят протокол и уедут, оставив ее ни с чем.
Неожиданно Серафима замерла на полпути к телефону и тут же почувствовала, как с ног до головы покрывается противным холодным потом, словно при болезни после питья антибиотиков. “Фак ю! — совсем как в американских фильмах выругалась Серафима. — Там же вся “черная” бухгалтерия была!”
Она вернулась в коридор, подняла с полу сумку и еще раз осмотрела. Нет, ну бумаги-то ему зачем? Солить он их будет, что ли? Или продавать кому? В бумагах этих сам черт ногу сломит. Серафима бросилась к телефону.
— Евгений Викторович, у меня “ЧП”! — закричала Серафима в трубку, услыхав холодное “алло”.
— Что там у тебя стряслось? — Евгений Викторович с утра был не в духе — лег он под утро и еще с полчаса мучался бессонницей, чувствуя, как мокнет под спиной простыня.
— Бухгалтерию украли!
— Как ее украсть-то можно? — удивился Евгений Викторович.
— Я ее домой взяла, хотела “бабки” подбить — вам для отчетности.
— “Черную”? — уточнил заместитель директора.
— Ее.
— Сумочку вырвали, или как?
Как? Ну вот, теперь придется ему все объяснять, и он тоже будет про себя посмеиваться. Ой, стыдно!
— Мужик у меня ночью был. Вор. Все украл. Все, — неожиданно просто сказала Серафима.
— Ты его хоть запомнила?
— Запомнила. В гробу помнить буду.
— Имя спросила?
— Да, Евгений Викторович.
— Ну, что-что, Евгений Викторович! — взорвался на другом конце провода заместитель директора.
— Его Евгением Викторовичем зовут! — снова начиная рыдать, пробормотала Серафима.
— Ты издеваешься надо мной, что ли?
— Нет, — Серафима Дмитриевна шмыгнула носом. — Тезка ваш.
— Значит так, — голос зама сделался спокойным. — Ментуру не вызывай. Через полчаса, максимум через час к тебе подъедут люди. Ты им опишешь этого мудилу — и на работу! Ты хоть понимаешь, что случилось?
— Понимаю, — сквозь слезы вздохнула Серафима Дмитриевна. — ЧП.
— Я не знал, что ты шлюха, Сима, — сказал Евгений Викторович на прощание и повесил трубку.
— Сам ты…! — всхлипнула Серафима.
В Афинах, как всегда, стояла несносная жара. Владимир Генрихович спустился с трапа самолета и подумал, что его заместитель здесь растаял бы через минуту, как мороженое на сковородке.
Алиса в шортах и легкой майке ждала его в конце таможенного коридора. Она крепко обняла его, и он затрепетал. Директор вообще легко возбуждался.
Алиса была рыжей двадцатипятилетней красоткой из ансамбля Песни и Пляски какого-то там мухосранского округа. Прошла огонь, воду и медные трубы, а полгода назад встретила Генриховича на выставке торгового и холодильного оборудования на Красной Пресне. Он бродил по выставке с сотовым телефоном в руке. Телефон беспрестанно пиликал. Она была рекламной девушкой представительства фирмы “Кайзер” и, как живой манекен, стояла в томной позе внутри огромного четырехкамерного холодильника, широко улыбаясь. На ней была мини-юбка и, несмотря на то, что холодильник был отключен, у Алисы зуб на зуб не попадал.
— Красавица, ты там в каком виде: в замороженном или свежем? — спросил тогда директор.
— Вам-то какое дело? — сквозь зубы процедила Алиса и подумала: — “Вот, козел! Сейчас менеджер увидит, что я с посетителем разговариваю — и хана! В контракте четко написано: во время работы — ни слова!”
— Может, я тебя отсюда забрать хочу?
— Пятьсот долларов, — тихо сказала Алиса, кося взглядом на стол, за которым кайзеровский представитель болтал о чем-то с солидной дамой.
— Ты что, проституцией занимаешься? — нахмурился Владимир Генрихович.
— А вы что, не видите? Третий день уже. Как рабыня Изаура.
— Долларов за сто, наверное?
— Марок — не хотите?
— Ну, это, красавица, себя не любить! — разочарованно протянул Владимир Генрихович и отвернулся.
“Уйдет сейчас, гадина!”— подумала Алиса, глядя в широкую спину Владимира Генриховича. Она выскочила из холодильника и бросилась за ним.
— Фрейлен, фрейлен, битте на место холодильник! — закричал ей вслед кайзеровский менеджер.
Алиса обернулась и показала ему неприличный жест.
— Сам сиди, пингвин пузатый!
Менеджер растерянно взмахнул руками и отстал.
Вот так они и познакомились с Владимиром Генриховичем, а через неделю он предложил ей стать его официальной любовницей. С него — полное материальное обеспечение, с нее — преданная любовь до особого распоряжения и больше никаких мужиков. Обычно он называл ее рыжей бестией.
— Ну, как ты тут без меня? — спросил Владимир Генрихович, садясь с Алисой в “такси”.
— Скучно, — вздохнула Алиса и добавила:— Без тебя.
— То-то! — наставительно произнес директор. — Я за шубами.
— Сейчас только их и носить, — улыбнулась Алиса. — А мне купишь, нет?
— Она тяжелая — сломаешься еще, — рассмеялся Владимир Генрихович.
— Ну вот, значит шубы мне не будет! — надулась Алиса и прикусила его за ухо.
— Ой, ты что, больно! — директор прикоснулся к мочке. — Ладно уж, сделаем рыжей бестии шубу.
Они лежали в кровати. Кондиционер бесшумно разгонял по комнате свежую прохладу. Владимир Генрихович перевернулся на спину и вздохнул.
— Ты сегодня какой-то не такой, напряженный, — Алиса провела указательным пальцем по его переносице.
— Почему? Как всегда. Ни хуже, ни лучше.
— Я же тебя знаю.
— Ты имеешь в виду мое физическое тело? Да, это верно, ты его знаешь, как свои пять…
— Володь, не будь пошлым. Ты понял, о чем я. Мужики никогда не рассказывают бабам о своих делах. Не царское это дело. Да и бабы знать не хотят. А ты не скрывай, расскажи. Я все пойму. Господи, как я к тебе привязалась! — Алиса так крепко обняла директора, что он крякнул.
— Да, в общем-то нечего рассказывать. Работа есть работа, — Владимир Генрихович задумался. — Сколько себя помню, всю жизнь торговал. И товароведом был, и овощным магазином заведовал. Знаешь, Алиса, что такое овощной магазин? Это беда. Все гниет, все портится, продавщицы — бабы грязные, хитрые, воруют и матом ругаются. Потом у нас в стране бизнес начался. Я и “редкими землями”, и деревообрабатывающими станками торговать пытался. Четыре сделки из ста. Сахар из Америки вагонами возил, а сам все тосковал по своему собственному магазинчику, чтобы было, куда приткнуться, где голову прислонить. Хотел, как в старые времена, снова себя директором почувствовать. А тут, потный Виктор Евгеньевич подвернулся. Сколько, говорит, тебе не хватает на красивую жизнь? Я прикинул, подсчитал — четверть миллиона надо было еще в “супермаркет” вложить. Ну, вот и вложили. Такую “крышу” сделали, что из-под нее только на кладбище носят! Неучтенный товар проводят, “черный” нал в подсобках делят. Вижу я все это, вижу, а сказать ничего не могу, потому что сам согласно своей доли получаю. Так что директор я теперь чисто номинальный, не лучше товароведа или экспедитора. Им нужно было имя честное, незапятнанное — мое. И чтоб все дырки в торговле знал. Если что случись, меня и убьют, и посадят.
— Володя, не грузись, — Алиса положила голову директору на плечо, провела рукой по его животу. — Если совсем не покатит, возьмешь свою долю и уйдешь. Будем где-нибудь на островах черепах ловить.
— Никуда я от них не уйду, — вздохнул Владимир Генрихович. — Это система. У моего супермаркета нет дверей с надписью “выход”.
Торт “Полет”
Лерочка работала в супермаркете третий месяц. Жила она в двух кварталах от магазина с мамой и папой в обычной двухкомнатной квартире с выцветшими обоями. Мама, Тамара Алексеевна, — бывшая продавщица хлебного магазина, отсидевшая в свое время за крупную недостачу, а ныне честная пенсионерка, учила ее жизни. Папа тоже учил. Папа был, как все — пил и гулял за двоих, но потом вдруг резко сдал, стал хвататься за бока и голову, а после микроинсульта в одночасье стал почти монахом. Кривя морщинистый рот, он читал жене с дочерью проповеди:
— Посмотрите на меня, девки! Жизнь дается человеку один раз, и надо прожить ее так, чтобы не было мучительно больно… Больно мне девки, больно. Ты, Лерка, блядская твоя душа, мужиков на переправе не меняй. Они, как добрый конь, борозды не портят. Как найдешь жеребца, так и рожай. А то помру и внуков не увижу. И в своем сраном “маркете” никогда не воруй, пускай лучше мужик твой ворует! Ему сидеть, тебе передачки таскать, а не наоборот. Такая доля бабская.
— Да нету у меня никакого мужика! — краснела и смущалась Лера. — Что ты опять заладил свое, папа?!
— Ты его, мудака старого, не слушай. Он тебя только пить научит, — начинала свои наставления мама. — В торговле работать и не воровать — просто глупо! С умом надо. С охранниками познакомься, полюбезничай. И вовсе не обязательно в постель лезть. Что ты там возьмешь, полкило вырезки? Полкило этих на хороших весах ты за два часа себе сделаешь, никто и не заметит ничего. Там двадцать грамм, там тридцать…
— Мам, ну что ты несешь? — возмущалась Лера. — Это когда ты работала, у вас весы были: пятьдесят граммов туда-сюда, только ножку подвинтить, а у нас — электронные, точнейшие, и вес, и сумму они тебе сами покажут.
— Электронику тоже подкрутить можно, — не сдавалась мама.
— Ой, мама, тяжело мне с вами, — вздыхала Лера, прихлебывая из чашки терпкий чай. — Я тебе сколько раз говорила: у нас с этим очень строго. Евгений Викторович сказал, поймают — в двадцать четыре часа без выходного пособия.
— Ой-ой, как страшно — без выходного! А то у нас в Москве больше магазинов нет! У самого рыльце в пушку. Видела я его. Преет все время, как батон в кульке. И глаза бегают. Ты полкило вырезки унесешь, а он целыми машинами возит!
Лере быстро надоедали глупые родительские разговоры, и она уходила из кухни в свою комнату, хлопнув дверью. Может, оно, действительно, поскорей выскочить замуж да и уйти из этого обрыдлого дома. Бросить стариков? И что? Будут они здесь на свою пятсотрублевую пенсию жить? Отец вон еле ходит — нагулялся!
Родили Леру поздно. Ее старший брат был морским офицером и погиб во время учений на Черном море. Лера его теперь почти не помнила. Было сейчас Лерочке двадцать шесть. Все ее подруги — одноклассницы давно уже за богатыми, и не очень, мужьями, нарожали детей и сидят по домам, варят манную кашу. А она — все как порченая, после училища -работа, работа, работа… Стариков кормить, себя содержать. Вот все ее женихи и разбежались. Ладно хоть супермаркет у них не круглосуточный, а то пришлось бы до утра за прилавком время с охранниками коротать. А они все такие козлы похотливые!
Сегодня Лера проснулась от того, что на кухне загремела сковорода. Она взглянула на часы. Пора вставать. Пока умоешься, пока накрасишься… Сегодня был какой-то особый день, но какой, она не помнила.
На кухне мать в старом халате и спущенных чулках пекла оладьи.
— Лерочка, иди покушай.
— Мам, я еще даже не умылась. И вообще — не хочу!
— С утра обязательно покушать надо. Целый день на ногах. Не задерживайся сегодня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37