Мы шли домой. Кирюша что-то бойко рассказывал, хотя видел, что я беседовала с учительницей, и мог догадаться, что она мне говорила.
– Кирюша, ты берешь деньги за то, что даешь списывать?
– Ну да, – легко согласился он. – Если они не хотят учиться, то пусть платят. Пятерка за домашнее задание, десятка за контрольную. Ну а тут я решил сразу два варианта и за второй, который был не мой, взял пятнаху…
– И... зачем тебе деньги?
– Я их подарил.
– Но кому?
– Да тем, которые живут на помойке. Я же один раз дал папины, а вы разорались, что я их не заработал. Вот я их и заработал. А эти неучи-козлы не обеднеют!
– Никогда не говори «козлы». Это очень опасное, бандитское слово. За него могут убить.
– Но все говорят. Да ладно, я не буду, если вы так хотите. Я буду лучше говорить «мудаки»!
– Еще не легче! И думать забудь!
– Но вы же говорите!
Вот так, схлопотала, госпожа гувернантка!
– Я больше не буду так говорить, а если скажу – ты можешь меня оштрафовать.
– Да ладно, чего там…
Вечером, сто раз проверив, уснул ли Кирюша, я вынесла свою тайну на кухню, где мы собрались поужинать.
– Ну что, опять его пороть? – воскликнула Яна.
Все-таки она удивительно не понимала того, что происходит с Кирюшей и что с ним надо делать.
– А я бы отпраздновала такое событие бутылкой шампанского!
– Ты считаешь, что это нормально? – вскинулся Виктор.
– Экспроприировать у экспроприаторов – придумал не Кирюша.
– Но брать деньги у своих товарищей! – произнесла с негодованием Яна.
– Они ему пока не товарищи, – успокоила ее я. – Если вы согласитесь, у меня есть план.
– Какой?
– – Пусть неуспевающие приходят к нам, а Кирюша с моей помощью их подтягивает. Так поступала моя учительница математики – нагружала меня двоечниками. Благодаря этому я до сих пор знаю математику.
– Но ведь это все опять ляжет на ваши плечи!
На мои плечи! За плечи меня и наняли. А вот когда подрастала моя дочка, то я и за бесплатно сделала из своего дома проходной двор, лишь бы дочь не ушла туда, где ей покажется уютнее. По-моему, это было элементарно.
Виктор с Яной больше не сопротивлялись и быстро приступили к обсуждению подробностей. Какой стол внести, какой вынести из Кирюшиной комнаты, куда присобачить еще одну лампу.
– Но ведь ему все равно потребуются деньги…
Он же... э-э-э... должен теперь тем более чувствовать... обязательства... э-э-э... перед этими людьми, – совершенно правильно предположил Виктор.
И вот тут мы уперлись рогом в стену. В конце концов я подумала, что если нам удастся наладить в доме своеобразную продленку, то, может, удастся и других детей с ежедневной сотней в кармане научить использовать свои деньги в мирных целях.
– Вы с ума сошли! – испугалась Яна. – Вы не знаете родителей этих детей! Им плевать, что ребенок обожрется шоколадом или даже обопьется шампанским, но если отдаст деньги бомжам…
Надо было искать другой выход. Предположим, я была права, потакая Кирюше в благих намерениях. Я считаю, что, пока есть возможность, детям надо помогать быть благородными. Жизнь всегда успеет растлить их. Я понимаю, почему Виктор был со мной согласен – он был идеалист. Но почему Яна не сказала мне, что сейчас растить доброго ребенка – полная глупость! Яна-то согласилась со мной с необыкновенной страстностью.
– Послушай, так что же получается: это уже не мы воспитываем Кирюшу, а он нас? – задал совершенно естественный вопрос Виктор.
– Да. При хорошем воспитании дело обстоит так.
– А я вот… Я никогда не воспитывал Мишу, я никогда не делал чего-то специально для него.
Мало того, он заботился обо мне больше, чем я о нем, – Виктор, наверное, впервые в жизни предположил, что он что-то делал не так, его самодовольная ограниченность дала трещину.
– Ну теперь у тебя есть время и деньги. Можно и о душе подумать.
– Да, да… – Он легко принял мои объяснения и с довольной улыбкой полез в холодильник за шампанским.
А с того времени у нас в доме появились тихонько направляемые учительницей Руслан Ухамбеков, Анжелика Свистунова и еще пара-тройка двоечников. Кирюша на глазах расцветал от своей значительности. Эта значительность не позволяла ему быть мелочным и вздорным по отношению к товарищам.
Плохо я как-то все это рассказываю – непоследовательно, отрывочно. О мирной и сытой жизни вообще рассказывать трудно. Я скорее сейчас, задним числом, отбираю факты и фактики, из-за которых я впоследствии встряла в опасную, непонятную мне игру. Но не буду предварять событий…
Что же еще такого заметного было? Что еще лило воду на мою мельницу?
Ах да, письма Стального…
Дело в том, что в сундучке со старыми письмами я не нашла писем Стального. Это было странно, потому что письма тех лет были в сохранности.
Письма друзей, подруг, бессчетные письма читателей. И только писем Стального не было.
Разговор по телефону, который я краем уха однажды слышала, явно имел отношение к этим письмам. Разговаривала Яна с покупательницей моей квартиры Вероникой. Я уже хорошо изучила их отношения и всегда знала, как именно Яна с ней говорит. Иногда увещевания были мягкие, разговор был похож на разговор хорошего педагога с второгодником, но порой Яна говорила железным тоном, будто мафиози с шестеркой. Вот так она говорила и в тот раз…
– Сейчас же принесешь мне эти письма. Я не знаю, что ты там для себя открыла, но это открытие можно было сделать раньше. Да? Как же, как же…
Уж не думаешь ли ты, что тут можно шантажировать? Да он и в силе потому, что все это знают.
А как, по-твоему, он выкарабкался наверх? Кончил финэк? Чтобы все было у меня, а уж я найду способ.
Тогда же вечером она спросила у меня:
– Вы были раньше знакомы со Стальным?
– Да. Очень давно.
– Он вам... писал?
– Да.
– А где письма?
– Пропали.
– Они не пропали. Их тиснула Вероника.
– Догадываюсь. И зачем?
– Зачем? – Яна усмехнулась. – А зачем она, если подарить ей упаковку с семью парами трусиков, все равно сопрет еще одни, старые? Помню, я часто пускала ее к себе в дом, а потом не досчитывалась какой-нибудь хренотени типа туши для ресниц или помады. А ведь для нее было так важно, чтобы я иногда давала ей крышу.
– Она приезжая?
– Да. Приехала поступать в институт, потому что хорошо училась в школе. В институт не поступила, но зато поняла, что в большом городе есть спрос на ее внешность. У себя она считалась последней уродиной.
– А разве не так?
– Ну я же вам говорила, что в ее уродстве есть такой душок, что мужики определенного сорта летят на нее, как мухи на мед.
– Она... проститутка?
– Ну это как раз не то, за что ее можно винить.
Она готовилась в старые девы, а тут такой успех.
Думаю, она делала это с удовольствием.
– А почему ты с ней... общаешься? Ведь мою Ирину ты рассмотрела сразу!
– Я не общаюсь, я дружу. А разве у вас не было случаев, когда на вас вдруг сваливалась какая-нибудь совсем безнадежная, жалкая, кошмарная баба? Вы помогли ей раз, другой, третий… И сами же ее за это полюбили. Вот сейчас у нее все в порядке – вышла замуж, имеет квартиру, машину, но думаете, она не нуждается в помощи? Да она в любую секунду может всего этого лишиться вместе с головой. А на всем свете у нее есть только я.
– Ты говорила, что она умна.
– По-своему. Но когда дело касается выгоды, она глупеет, может погнаться за мелким и потерять самое главное.
И тут я понимала Яну, потому что у меня самой были такие друзья-подруги. Они пожирали мое время и силы, ничем за это не платя. Умные, нормальные, благочинные мои подруги постоянно упрекали меня за это. Не думаю, что это была неразборчивость. Это, скорее, было неудовлетворенное материнское чувство, а может быть, обычное христианское сознание. Ну как быть нормальному, в меру счастливому человеку, если он видит кого-то, кто прется прямо под машину, а больше на улице никого нет?
Кстати, из тех же соображений я терпела, например, среди своих учеников Гнилову, которою выгнали все. Я даже сурово отчитывала способных ребят, которые едко издевались над ее писаниями, купившись на слишком жирную наживку. Никогда бы я не стала самоутверждаться за счет Гниловой или того же Виктора. Поразительно, что сейчас, подобрав меня, никому не нужную и голодную, выброшенную временем на свалку, Виктор тоже не стал самоутверждаться за мой счет. Но Виктор – особая статья. Что касается Гниловой…
– А твоя Вероника хоть что-нибудь для тебя сделала?
– У нее как-то не было возможности…
– Всегда есть возможность сделать другу пакость. Из мелкой-то выгоды! А иногда и просто так, а?
– Подождем – увидим. Но я не удивлюсь.
До чего же чувство жалости самоубийственно.
Однако Яна упрямо хотела, чтобы это чувство владело иногда и ее сыном.
Именно об этом было в старом письме Стального, которое я, разобрав возвращенные Вероникой письма, сочла ключевым.
"Привет, пацанка! Долго не отвечал тебе – сама знаешь, по какой причине. Я думаю, что ты не сама догадалась о печальной правде, которую я скрывал. Думаю, тебе все объяснил твой дружок Гусаров, за которым, как и за тобой, я слежу внимательным оком. Да, я нахожусь в зоне. И не в первый раз. Не буду со слезами на глазах рассказывать, как я попал сюда в первый раз. Это то же самое, как падшая женщина рассказывает о первом соблазнителе. Первый есть почти у всех женщин, но не все женщины становятся падшими. Пусть моя первая посадка будет на совести тех, кто не дал мне куска хлеба, а потом судил за то, что я сам взял этот хлеб. Я понял несправедливость жизни, но я не из тех, кто мирится с этой несправедливостью. Я понял, что больше никогда не буду голодным, а если меня вновь станут судить, то уж не за кусок хлеба.
Недавно у нас ушел на волю старик-поп, отволокший за веру семнадцать лет. Он часто называл меня легионером (не от римского слова «легион», а из библейского понятия «Имя мое – легион»).
Легионер в любое время найдет, за что воевать. Он может быть со знаком плюс и со знаком минус, но мирная жизнь ему не по плечу. Она труднее войны.
Всю сознательную жизнь я нахожусь в зоне и воюю здесь за справедливость. Многие хорошие люди благодаря мне остались целы и смогли вернуться на волю, где им и место. Но себя, боюсь, я погубил окончательно. Пацанка, это не слова. Я, в отличие от тебя, знаю, что Бог есть, но мне не суждено в него поверить. Ты небось думаешь, что Бога нет, но живешь по его законам. Я же придумал законы собственные, а это никому еще не сходило с рук.
Только в одном поверь мне – я никогда никого не убивал. Хотя, может быть, не очень препятствовал гибели тех, кому по моим законам нельзя жить. :
Я никогда не расскажу тебе подробностей зоны, и, надеюсь, никто никогда тебе их не расскажет.
Рассказывать – растлевать нормальных людей.
Колоться – так уж колоться до конца. Не думай, что я писал тебе одной. Я писал многим – артисткам, поэтессам, журналисткам. В этом был спорт: заинтересую или нет. Видимо, заинтересовал, потому что мне отвечали. А потом понимали, как и ты, кто я есть, и письма кончались. Нет, я на них не обижаюсь. Даже уважаю за чувство самосохранения и гордости невинного человека. Тебя я не уважаю, тебя я люблю. Ты по-настоящему невинна, если продолжаешь мне писать, хотя это может происходить всего лишь по причине молодости.
И дай Бог, и не дай Бог, если умудришься, против всех законов, сохраниться. Не дай тебе Бог продолжать действовать по первому порыву, который останется благородным. Помощь слабым, падким и нищим – прорва, в которую они будут стремиться стащить тебя за собой. Ничего не наживешь на этом – ни палат каменных, ни самоуважения. Грехотчаяния будет терзать тебя, потому что нет в доброте ни смысла, ни благодарности. Только ради Бога можно безнаказанно делать добро. Ради людей нельзя.
Но ты ведь никогда не думала о Боге?
Ладно, на эту тему достаточно, а поговорим-ка о том, о чем мы говорили в прошлый раз…"
Яна слушает внимательно, со все нарастающим удивлением.
– Это Стальной – о Боге? Ну да, это так модно!
– Модно? – Мне смешно. – Письмо шестьдесят восьмого года, а тогда это было последним, о чем бы мы подумали. Я даже не запомнила этого письма, настолько Бог был не в моде и далеко, видимо, тогда мне это показалось бессмыслицей.
Потом мы с полчаса выясняли, зачем Веронике были нужны эти письма. В них Стальной всего лишь размышляет о текущей литературе, философствует на темы морали и дает мне маленькие полезные советы. Конечно же, он любуется собой в роли старшего умного брата, манерничает, оригинальничает. Но нигде он не бьет на жалость, не просит и не обвиняет меня только за то, что я на воле. И еще он очень много предостерегает, хотя и не пытается запугать. Предостерегает от ночных улиц, случайных знакомств, любви с первого взгляда и дружбы как со слишком слабыми, так и слишком сильными людьми. Пусть другими словами, но он говорит то, что должны говорить учителя и родители. Советы его совершенно правильны и разумны, но я их не восприняла тогда. Слава Богу, что время было гораздо более мирным, чем сейчас, а потому я, при всей своей оголтелой невоспитанности, как-то проскочила свою безумную юность, умудрившись сохранить голову.
– Интересно, я как сейчас? Мог бы он сказать, что… – я размышляю вслух.
– Вы хотите знать, может ли он теперь сказать, что хотя бы никого не убивал? – ставит точки над "i" Яна.
– Мне страшно об этом думать. Может, сейчас, среди этих... утвердившихся людей, по-другому не бывает? Я ничего не знаю о теперешней жизни, об этих новых русских… Ну не дура же я, чтобы верить этим легендам и анекдотам о красных пиджаках и купеческой гульбе. Это мелкие бандюки и шестерки, а вот кто стоит за ними?
– Если вы думаете, что я знаю больше, то вы ошибаетесь.
– Давай думать. Ну обкомовские потаскухи, вроде Беатрисы. Под конец своей карьеры она продала на корню и завалила целое издательство. Пока писатели опомнились и выгнали ее – поезд ушел.
Ну комсомольцы-добровольцы что-то вовремя запродали, что-то купили. Криминальные авторитеты, вроде Стального. Если подумать, то все знакомые лица… А может, я старая дура и до скончания своих лет везде буду видеть коммунистов…
– И все же Стальной – самый симпатичный из этой банды, – задумчиво протянула Яна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31