вращаясь, они перелетали через плечо и возвращались к руке; затем, словно по собственной прихоти, снова устремлялись вверх — казалось, что он даже не прикасается к ним.
— Вот это здорово! Просто великолепно! — воскликнул полковник.
Жонглер поймал на лету все предметы, затем поклонился и, положив шляпу на место, вернул ножи адъютантам.
— И часто ты пользуешься ловкостью своих пальцев, чтобы красть? — задал вопрос полковник.
— Сеньор, — предупредил один из адъютантов, — мы подъезжаем.
— Ну так ступайте вперед и расчистите для меня место на платформе, — велел Кайас.
Адъютанты поспешно вскочили и, покачиваясь вместе с вагоном, направились к дверям.
— И как часто, мой ловкий друг, ты засовывал свои искусные руки в чужие карманы? — продолжал настаивать полковник.
Синеглазый бродяга улыбнулся:
— Эх, сеньор! Когда у вас две руки и каждая настолько проворна, разве можно уследить, что они вытворяют днем или тем паче ночью?
Полковник едва не рассмеялся.
— Ну ладно, верни револьвер, — велел он.
— А может, позволим ему выступить с сольным номером? — спросил долговязый бродяга.
— Что за чертовщину ты несешь? — разозлился Кайас.
— Сеньор, ведь вы же бравый полковник Кайас, у которого под рукой есть еще один револьвер. А я тот, с кем вы так давно жаждали встречи. Я — Эль-Кид.
Полковник машинально вскочил; ноги Кайаса действовали помимо его воли.
— Вы почти покойник, — продолжал Кид. — Так что, может, попробуете спасти свою жизнь и начнете первым?
Приближаясь к станции, поезд сбавлял ход. Неожиданно громко завизжали тормоза, от последовавшего за этим толчка Кид потерял равновесие.
Полковник, воспользовавшись моментом, молниеносным движением выхватил револьвер. Но когда он взводил курок, то увидел, как блеснула сталь оружия противника, успевшего вернуть равновесие; полоска стали была направлена прямо на него. Узкая вспышка пламени словно разрядом молнии пронзила мозг полковника. Он упал лицом вперед. Его тело наткнулось на ручку противоположного сиденья. Затем оно сползло на пол и осталось лежать в таком положении, лицом вверх.
Звук выстрела заставил обоих адъютантов, уже добравшихся до конца вагона, круто развернуться и броситься обратно. Один из них успел выстрелить по метнувшейся к противоположному выходу долговязой фигуре.
Но пуля прошла мимо. К несчастью, некому было задержать дерзкого преступника: полковник лично позаботился, чтобы в вагоне не оставалось никого, кроме его собственной персоны и адъютантов.
Теперь все складывалось более чем неудачно. Всего лишь прыжок отделял заднюю часть последнего вагона от сложенного возле путей штабеля известковых плит, за которыми начинался кустарник.
Адъютанты с криком бросились в погоню. Их красивые длинные сабли то и дело цеплялись им за ноги. Началась паника. А полковник Кайас лежал неподвижно, с широко открытыми глазами, которые заливала густая кровь из раны во лбу.
Тем же вечером газеты сообщили о гибели полковника, расписав на все лады нападение на поезд неслыханной дерзости. В связи с этим упоминалось и имя Эль-Кида. И в самом деле, кто же еще мог отважиться на подобный поступок? Кому еще удалось бы застрелить такого человека, как полковник Кайас, из его собственного револьвера?
Глава 21
Пленного вытащили на солнце, положили на спину и связали. В таком положении он и пролежал целых десять часов, не в состоянии даже повернуть голову, а жгучее солнце безжалостно палило прямо ему в лицо. И хотя кожа его давно была под стать дубленой, под нижней губой и на веках она обгорела, вздулась безобразными волдырями.
Все это время двое стражников, сменяя друг друга, требовали от него одно и то же:
— Ты Матео Рубрис? Ведь ты Рубрис? Почему не сознаешься? Признайся, и твои мучения на этом закончатся. Иначе будешь лежать здесь, пока не сознаешься!
Но пленник ни в чем не хотел сознаваться. Он кричал, вопил, выл, стонал, дергался, пытаясь разорвать путы, но не признавался.
Тогда его убрали с солнцепека и опустили в яму с водой, доходившей ему в стоячем положении до самого подбородка. Стоило коленям пленника начать подгибаться от слабости, как вода тут же заливала ему рот и нос. Все четыре часа невыносимых мучений он был вынужден стоять едва ли не на цыпочках.
Бенито Халиска, наблюдавший однажды, как эту пытку применяют в центральной тюрьме, решил воспользоваться ею, чтобы развязать язык разбойнику. Он хотел убедиться, кто это такой, до того, как отправить упрямца в тюрьму, последним начальником которой был знаменитый — ныне покойный — полковник Кайас.
А пока Халиска, усевшись на краю ямы, сам лично наблюдал за страданиями пленника. Раз за разом его голова уходила под воду, однако, повинуясь инстинкту самосохранения, снова выныривала на поверхность. Но жандарму так и не удалось добиться, чтобы большой толстогубый рот разбойника выдал столь желаемое признание.
Можно было опробовать кое-что еще — Халиска славился своей изобретательностью. На этот раз он велел привязать пленника ко вбитым в землю колышкам неподалеку от входа в обнаруженный поблизости муравейник, в котором обитали здоровенные рыжие муравьи с блестящими на солнце панцирями. Стоило потревожить муравейник каким-либо предметом, как они мгновенно выкатывались из него кишащими красными волнами.
Халиска отправился посмотреть на них, прихватив с собой горсть мелких камешков. Он бросил их прямо на логово муравьев. И тут же из него хлынул красный поток. Камешки немедленно были убраны, причем каждый огромный по сравнению с самим насекомым кусочек щебня тащил, зажав в челюстях, всего один муравей. Кишащая масса докатилась волной до того места, где Халиска вбил в землю колышек, к которому привязал живую мышь.
Волна муравьев накрыла бедное животное, издавшее истошный писк. Халиска наклонился и, приложив ладонь к уху, стал прислушиваться к приглушенному мышиному писку.
Вскоре писк затих, но муравьи все еще продолжали копошиться вокруг. Склонившись над местом экзекуции, Халиска с завидным терпением ждал, пока муравьи не закончат свое дело и не уберутся к себе. После них на земле остались одни лишь обглоданные белые косточки хрупкого скелетика, который совсем недавно был мышью.
Будучи в душе поэтом, Халиска не мог не восхититься этим творением, похожим на тонкую резьбу из слоновой кости. Положив скелетик на ладонь, он отнес его к остальным и со смехом показал косточки. На них не осталось ни крохи плоти.
Теперь наступил черед пленника, которого так крепко пришпилили к земле, что он был не в состоянии даже шевельнуться. Ему оставалось разве что дышать — да и то с трудом, поскольку грудь его стягивала целая сеть веревок. Затем Халиска взял палочку и, обмакнув ее в черную патоку, прочертил ею дорожку от муравейника до самой головы пленника. Лицо его он также обмазал сладкой массой.
Встав рядом, Халиска сказал:
— Они уже близко. Это рыжие муравьи. Только что я скормил им мышку, чем здорово раздразнил их аппетит. Ты бы только глянул, как они двигаются — словно жирный след по бумаге от толстенного красного пера. Так выглядят со стороны, но намерения у них далеко не столь мирные. Они облепят твое лицо. Начнут пожирать сначала мягкие ткани — муравьи в этом знают толк. А самое мягкое — это губы и глаза… Но еще не поздно, их можно остановить, стоит только выкрикнуть правду. Прокричи, что ты и есть Матео Рубрис, и мы позаботимся, чтобы ты умер достойной смертью.
В следующий момент полчища муравьев добрались до лица разбойника и рыжая масса закишела на нем.
Возбужденный Халиска с наслаждением наблюдал, как широко открылся рот истязаемого. Но не успел он выкрикнуть хотя бы слово, как муравьи тут же ринулись внутрь. Несчастный принялся выплевывать их вместе с собственной кровью. Теперь он был не в состоянии даже кричать! Его лицо превратилось в живую красную маску.
Халиска разочарованно облил лицо пленника уксусом, и насекомые расползлись в стороны. Потом он перерезал веревки, и пленника увели обратно в камеру.
А Халиска так и остался стоять в задумчивости на месте экзекуции. Положим, он подождал бы еще немного… Пока муравьи не выели бы глаза…
Жандарм передернул плечами.
Внезапно он почувствовал нечто вроде укола в тыльную сторону ладони. Удивленно опустив глаза, Халиска увидел большого рыжего муравья, которому удалось взобраться по его мундиру. Вместо того чтобы сбить насекомое щелчком на землю, жандарм поднял руку к лицу, чтобы рассмотреть атаковавшего его смельчака. Крохотное создание глубоко вцепилось в плоть ужасающего вида челюстями. Боль напоминала укус шершня, только бесконечно долгий. На коже выступила капелька крови.
Жандарм взял насекомое за спинку и попытался отодрать его от себя. Но оно так крепко вцепилось челюстями в кожу, что вместе с извивающимся муравьем едва не вырвался маленький клочок плоти.
Халиска смотрел, как по его руке тонкой струйкой стекает кровь. Потом рассмеялся.
Вместо того чтобы раздавить муравья, он отнес его к гнезду и осторожно опустил прямо на муравейник.
Перед тем как уйти, потопал ногами, пытаясь стряхнуть с себя мелких зловредных насекомых, которые могли остаться на его обуви. Жандарм все еще посмеивался, не переставая удивляться загадкам матушки-природы.
Когда он вернулся в тюрьму, ему доложили, что в город прибыл сам благочестивый епископ Эмилиано в сопровождении монаха-великана, брата Паскуаля. Халиска поспешил в город и нашел епископа не в церкви или одном из богатых домов, а в хижине пеона, где тот причащал прикованную к постели старуху.
Жандарм решил дождаться, когда святой отец покинет темное и убогое жилище, окруженное толпой любопытных и жадных до всяких чудес пеонов, мужчин, женщин и детей. Наконец епископ вышел на солнце, осветившее его бескровное лицо, исполненное боли и сострадания. Он устал. Тело его так износилось и обветшало от времени, что казалось, плоть сама собой вот-вот отпадет от костей, однако этот человек еще находил в себе силы улыбаться. Здоровенный монах, брат Паскуаль, раскинув огромные ручищи, осторожно отодвинул от него толпу.
Халиска приблизился к епископу и склонил колено. Получив благословение, сказал:
— Ваше святейшество, у меня в тюрьме находится человек, который — я почти уверен — является Матео Рубрисом. Я знаю, что вам приходилось встречаться с ним. Не могли бы вы взглянуть на него?
— Что он собой представляет? — поинтересовался святой отец.
— Приземистый, плечи как у атлета, некрасивое и грубое лицо, медвежья походка. На вид посильнее вас.
— Брат Паскуаль ближе меня знаком с Матео Рубрисом, — немного помолчав, произнес епископ. — Поставьте вашего подозреваемого в один ряд с другими людьми и посмотрите, опознает ли его монах.
Халиска поспешил обратно в тюрьму, а брат Паскуаль так и остался стоять на месте с безвольно опущенными руками, беспомощно взирая на епископа.
— Что я должен делать? — растерянно спросил он.
— Делай то, что велит тебе долг перед Отцом Небесным.
И епископ пошел прочь, оставив монаха все так же растерянно смотреть вслед его удаляющейся мантии, словно он надеялся получить от ее развевающихся складок ответ.
Постояв несколько минут в замешательстве, брат Паскуаль маленькими, семенящими шажками направился в тюрьму. Однако его шаг постепенно становился все шире и шире, пока наконец он не зашагал своей обычной размашистой походкой, с силой вонзая в землю посох.
Прибыв на тюремный двор, монах обнаружил, что там выстроили в шеренгу не меньше дюжины мужчин самого разного роста и телосложения. Среди них он увидел одного, с могучей, приземистой фигурой. Лицо пленника покрывали красные пятна, губы страшно распухли, а глаза, странно перекошенные, постоянно моргали.
Монах прошелся вдоль шеренги. Потом, отступив немного назад, снова стал приглядываться к стоявшим.
— Ну, что, — нетерпеливо спросил Халиска, — вы его опознали? Есть среди них Рубрис?
Словно призывая небеса в свидетели, монах воздел загорелые ручищи вверх и, повернувшись, зашагал к выходу из тюремного двора.
Халиска последовал за ним. Прислонившись к створке ворот, он скрутил цигарку.
— Ну что ж, брат, — заявил он, — выходит, мне не повезло. Я был совершенно уверен, что поймал Рубриса… А оказалось, это всего лишь один из его бандитов. Ну да ладно, мы расстреляем его завтра на рассвете. Тут и конец моим мечтам прославиться на всю Мексику!
— Расстреляете? — оторопело выговорил монах. — На рассвете?
Опустив голову, он медленно побрел прочь, волоча ноги и поднимая за собой облако пыли.
Глава 22
Первым о новостях узнал сапожник.
Во рту он держал несколько мелких гвоздей, которые брал по одному и частыми ударами молотка загонял на место. По мере того как он слушал, удары все чаще сбивались с ритма, становясь все менее четкими.
Когда человек, принесший новости, покинул мастерскую, сапожник выплюнул изо рта оставшиеся гвозди, не обращая внимания на то, что они рассыпались по всему полу. Потом сдернул с себя истертый кожаный фартук, встал, запер дверь мастерской и, выбежав через черный ход, оседлал стоявшего на заднем дворе старого мула.
Он колотил пятками по бокам бедное животное, пока то не припустило сначала рысью, затем галопом. Так они и скакали, удаляясь от деревни, к одному из самых отдаленных уголков владений Лерраса, где, размахивая тяжелой мотыгой, трудился пеон. Поблизости не было ни души; тем не менее сапожник наклонился с мула и зашептал пеону прямо в ухо.
Тот издал стон, испуганно огляделся по сторонам и бросился бежать сломя голову к холму, а через него — дальше…
Очутившись в низине за холмом, он подбежал к другому пеону, шедшему за двумя тощими лошаденками, осторожно тянувшими плуг между посадками молодого виноградника. Выслушав гонца, тот возмущенно воскликнул, затем не мешкая распряг одну из своих лошадей.
Оставив запыхавшегося гонца рядом с плугом, пахарь вскочил на распряженную лошадь и припустил яростным галопом в долину.
Вскоре он добрался до загородки из колючей проволоки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26