— Это ты прав, командир. Мы ловкие. Эвона куда я забежал. Верно? И тебя сюда же затащило. Умника…
Майор промолчал.
Мисюра выждал, когда вода в котелке яростно забурлила и бросил туда горсть пшенки. Ножом открыл консервы. Сглатывая голодную слюну, вывалил содержимое банки в воду. Пальцем снял с жести остатки томата и облизал их. Лишь после этого снова спросил:
— Скажи, мыслитель, как ты угадал, что я здесь побреду?
И тут же, словно испугавшись собственного вопроса, забил отбой.
— Впрочем, не отвечай. Знать ничего о тебе не хочу. Немного пообщались — хватит. Сейчас подкормимся, встану и уйду. Харч у меня есть. Машинка работает, — Мисюра похлопал себя по груди, где за пазухой лежал пистолет. — А ты припухай. Лежи, сиди. Жди, когда за тобой придут. У вас ведь как в органах? Сам погибай, а товарища задави. Разве не так? Вот и жди, может кто придет. Только не пойми, что я тебя шантажирую.
— Ох, как же это я промахнулся!
В бессильной ярости майор ударил кулаком по колоде, возле которой лежал и сморщился от боли. Тут же отвернулся и стал поглаживать больную ногу. Ко всему у него сильно болело в паху, куда ночью, обороняясь, его пнул Мисюра. Саднило ободранную скулу. И к боли примешивалась отчаянная злость на себя, злость, какой он еще никогда не испытывал.
Угораздило его сотворить столько глупостей подряд. Одну за другой!
Он мог спокойно перейти овраг по дну, как то сделали бы нормальные люди. Так нет, дернул его черт пойти по обомшелому стволу дерева, невесть когда рухнувшего наземь. Ровно посередине колода под ним осела, нога соскользнула, обдирая отгнившую кору, и застряла в сучках. Он сверзился вниз с высоты, и потом валялся в грязи, пока не пришел в себя после болевого шока. Потом он с непростительным легкомыслием окликнул бандита, вместо того, чтобы сразу влупить ему пулю между лопаток, пока то жрал черемшу. И промахнулся…
Как говорят, если не повезет… И еще раз он повторил с убежденностью:
— О, зря я тебя не пришил!
Мисюра засмеялся.
— Мудель ты, как я погляжу. Если казниться за каждый промах — сдохнуть дешевле. Но ты не расстраивайся. У каждой пули бывает своя жертва. Даже если был промах. Она еще в кого-то попадет. Кто стреляет, тот должен об этом помнить.
— Я не казнюсь. Я сожалею.
Он угрюмо смотрел как кипит харч в котелке. Пряный запах томатной заправки дразнил ноздри и разжигал голодную злость.
— Ну, герой! — Мисюра разразился смехом победителя. — Эко тебя на одном заколдобило. Да я сейчас тебе пистолет отдам. Убьешь?
— Как бешеную собаку.
— Уй-уй, да ты социально опасный. — Мисюра подумал. — Хотя так и должно быть. Убьешь и разом с себя все грехи спишешь. Вроде и в плену у меня не был, и пистолет не утрачивал. Верно?
— Кончай трепаться. Я вас, таких, ненавидел и ненавижу.
— Кого вас?
— Всю сволочь. Бандитов, рэкетиров… Это ведь ты золото прихватил? Куда вещмешок подевал?
— Сожрал харчи, а сидор выкинул. Тебя такой ответ устроит?
— Меня устроит все, а вот прокурора — не знаю.
— Да-а, — протянул Мисюра, придав голосу интонации испуга, — прокурор — это серьезно. Но пока, как говорят, суд да дело…
Мисюра стал снимать котелок с огня, сочтя, что хлебово поспело.
— Ладно, пора подхарчиться. Дольше лежать — времени нет. Ты пойдешь со мной.
Последнее прозвучало столь решительно, что промолчать и не ответить было нельзя.
— А если не пойду? Может потащишь?
— А это видел? — Мисюра рукой, согнутой в локте изобразил нечто общеизвестное, символизирующее мужское начало. — Пойдешь, — голос его звучал твердо и убежденно. — Оружия тебе не дам. Жратвы не оставлю. Отсюда до железки — пять дней пути. Для хорошего ходока. Для доходяги — десять. Останешься — загнешься быстрее. Так что сам выбирай. И учти, у тебя открывается шанс прищучить меня и сдать своим. Ты же от этого не откажешься.
— Сволочь.
— Значит, идешь.
Они молча, по очереди, не глядя один на другого, выхлебали супец. Выкурили на двоих одну сигарету. На этот раз Мисюра оставил пленному ровно половину.
Терех перебинтовал ногу, затянув повязку потуже. Мисюра нашел раскидистый куст жостера и вырезал из него нечто, формой напоминавшее костыль.
— Идем?
Мисюра махнул рукой, показывая пленному, что пора вставать. Тот вытер рукавом лицо, расчесал пятерней взлохмаченные волосы, весь подобрался, напрягся и, сдержанно постанывая, встал. Оперся о костыль.
— Помочь?
— Пошел ты!
— Валяй. Все одно тащить тебя не смогу, господин капитан.
— Майор, — обиженно поправил его Терех. Даже в своем трудном положении он не соглашался на понижение чина.
— Так точно, ваше благородие! И шагом марш!
Майор сделал шаг и тут же, тяжко охнув, прислонился к дереву. Лицо его сделалось бледным, на лбу выступил пот.
Он выругался и закусил губу.
— Кишка тонка? — уязвил его Мисюра. — Морпехи они покрепче.
— Пошел ты!
Майор оттолкнулся спиной от дерева и сделал несколько неверных шагов. Каждый метр давался ему с большим усилием. Он то и дело останавливался, ощупывал ногу, будто старался поправить ее, и опять делал несколько шагов.
Так они прошли километра три. Тайга поредела. Показалась пустошь, занятая болотом.
— Все, конец, — сказал майор и лег на траву. — Больше сил нет.
— Давай, давай, — прикрикнул Мисюра. — Вон гривка. Видишь? Дойдем, устроим роздых.
Метрах в пятидесяти от края луговины Мисюра углядел возвышение, поросшее кустарником. По всему пути к нему росли кусты болотного багульника, усыпанные зонтиками белых цветов. Это была удача. Ни одна собака не способна взять след в местах, где есть это растение — эфироносный дурник. Отгородиться на время отдыха от любой возможной погони багульником — лучше и не придумаешь.
Майор нехотя поднялся. И хотя до гривы они добирались минут двадцать, не меньше, он хромал веселее, чем всю остальную дорогу. Ясно видимая цель прибавляла сил и упорства.
Они шли по болоту, утопая по щиколотки в мягком мху, под которым чавкала холодная вода. Лица обоих раскраснелись, щеки горели внутренним жаром.
— Чем пахнет, не пойму, — пробурчал майор недовольно.
— Дурник цветет, — пояснил Мисюра, — болотный багул. От него сосуды ширятся, дыхание становится свободнее. Говорят, лечит астму.
Майор добрался до сухого взгорка, который со всех сторон окружали камышовые заросли и обессилено опустился на землю. Лег на спину, закрыл глаза. Мисюра постоял над ним, сбросил с плеч сидор, положил его под кустик. Предупредил:
— Сигарет не ищи. Они у меня. Пойду разведаю местность.
Миновав густые заросли бересклета, Мисюра вышел на узкий перешеек, пересекавший болото до берегового целика. Там шумела тайга. По краям перешейка стояли непролазные заросли малины.
Мисюра сделал несколько шагов по узкой каменистой гряде, как вдруг кусты зашуршали, задвигались и на открытое место выкатился медведь.
Увидев человека, он встал на задние лапы, чтобы выглядеть грознее и повыше ростом.
Их разделало шагов пять не больше. Мисюра видел грязную, свалявшуюся как войлок шерсть косолапого, его потертое брюхо, длинные слегка загнутые когти и маленькие злые глаза. Одного взгляда хватило, чтобы понять — перед ним хозяин этих мест — стервеник . Такой не боится человека и, встречая опасность, встает на задние лапы.
Отец, промышлявший охотой, многое рассказал Мисюре о животных, которые правят в таежной глуши свой закон.
Бывают медведи овсяники, но они меньше размерами и более пугливы. Еще мельче — муравейники. Их отличает от собратьев белый воротничок вокруг шеи. Эти злы и яростны, как собаки, но перед сильным противником не скрывают трусости. Правда, охотники и ученые охотоведы все еще спорят надо ли различать медведей таким образом или их различия происходят от возраста и матерости зверя.
Только вот человек, который столкнулся на узкой тропе нос к носу с хищником, и может даже обонять запахи его грязной шкуры, вряд ли станет думать кто прав — охотники или ученые. Когда опасность оказывается рядом — бывает не до теорий.
Мисюра слегка приподнялся на носках, стараясь в подражание зверю увеличить свой рост, и очень спокойно, тоном, каким обычно увещевают пьяных и агрессивных хулиганов, сказал:
— Иди, иди, Лешак! Ну пошел, пошел, черт ломыга! Пошел!
Сам, не делая резких движений, сунул руку за пазуху, положил пальцы на пистолет.
Сбитый с толку поведением человека, медведь медленно осел на четыре лапы и вдруг, повернувшись к Мисюре задом, на котором как колотушки висели заскорузлые ошурки, заковылял в сторону тайги.
Мисюра убрал руку с пистолета, отер лоб и облегченно вздохнул. Все обошлось. Сытый зверь, должно быть, осматривал малинник — не созрела ли любимая ягода.
Вернувшись к майору, Мисюра застал его лежащим на земле. Единственное, что тот сделал — подложил под голову вещмешок.
Мисюра сел неподалеку, сторожко поглядывая в сторону, откуда пришел. Он устал и хотел хоть немного отдохнуть, но близость медведя все же заставляла остерегаться.
Терех шевельнулся, приподнял голову.
— Ты хоть с толком рисковал?
Он задал вопрос и откинулся на спину, изображая полное безразличие: так просто спросил — из сочувствия, не из любопытства.
— Какой риск? — Мисюра понял, что вопрос относится к его сиюминутного похода. — Встретил медведя. Но он оказался трусливей, чем я сам. — Засмеялся коротким смешком. — Должно быть у него не было пистолета. На том мы с ним и разминулись.
— Я не об этом. Стоило ли тебе в эти места переться?
Теперь Мисюра знал — Тереха интересует его приключения до их встречи, а не те, что произошли после нее. И все же уточнил:
— Что именно тебя интересует?
— Золотишка много взяли?
— Пошел ты, майор! Золотишко! Давай сматываться. Медведи тут шаманаются. До темноты надо уйти за отрог.
Майор покорно, не возражая и не упрямясь, поднялся, и они двинулись в путь.
Миновав болото, вошли под сень тайги и сразу почувствовали, как земля по которой они шли, стала круто забирать в гору. Начался подъем, унылый, выматывавший терпение и силы.
Глухота и полумрак царили в предгорьях Алкана. Сюда во веки веков не прорывалось теплое дыхание южных ветров, а солнце касалось земли лишь вскользь, не прогревая камней, не согревая скудный слой почвы. Грунт, пропитанный непросыхающей сыростью, скользил и полз под ногами.
Чем выше они поднимались, тем заметнее мельчал лес. Искореженные климатическими невзгодами березки, так и не сумевшие вырваться к солнцу из под крон мощных хвойных соперников, покрывались лишайниками, грибами, умирали и истлевали в труху.
Майор в одном месте потерял было равновесие, не сумел подстраховать себя костылем и попытался опереться о ствол мертвого дерева. С виду еще достаточно крепкое, оно качнулось и с громким сухим треском рухнуло наземь, переломившись сразу в пяти местах.
— Не тронь трухло, — предупредил Мисюра раздраженно. — Огреет по кумполу, мне этого еще не хватало. Майор с опаской посмотрел на обломки лесины и соглашаясь кивнул. От усталости он потерял всякое желание говорить.
Лес окончился внезапно. Дальше до самого водораздела тянулась голая каменистая местность. Едва заметная тропинка вела их дикими увалами. Кто здесь пробирался первым, кто потом натаптывал дорожку среди хилой травы, сказать невозможно, но скорее всего тропа одинаково долгие годы служила и редким охотникам, искавшим здесь добычу, и зверью, бродившему по тайге в поисках мест, куда не добираются охотники.
Они шагали тяжело, часто, совсем не сговариваясь, останавливались отдыхать. Стоило одному присесть, падал на камни и второй.
Тропинка вилась среди чахлых кустов. Она то пересекала каменные осыпи, то жалась к скалам, нависавшим над провалами.
Впереди показалась серая плешь вершины. Вокруг нее клубились рваные клочья тумана.
— Еще немного и перевалим, — Мисюра сказал это ободряюще, хотя знал — им еще ползти и ползти. — Внизу за хребтом я тебя отпущу. Подойдешь к железке сам. Через два дня будешь дома. А я побегу подальше от вас. Не люблю, когда меня ловят.
Майор не ответил.
На изломе горы, где склон круто брал вверх, Мисюра ступил на край осыпи, и вмиг каменный язык ожил, зашуршал, потек вниз по склону гулкой лавиной.
— Держись! — Майор громко рявкнул и схватил Мисюру за руку. Тот, падая на колени, хватаясь за колючие кусты, росшие по склону, выбрался не твердь. Тяжело дыша, опустился на камни.
Из лощины дымясь поднималось столбом серое облако пыли, поднятое камнепадом.
— Дать бы тебе дрыном по кумполу! — Майор все еще злился на спутника и отводил душу. — Ходишь тут как по проспекту!
Он пустил сочного матюка. Потом вслед за Мисюрой присел, со свистом вздохнул и закашлялся. Отдышавшись и прокашлявшись, сказал голосом, полным безысходности:
— Все. Я сдох. Чую, мне копец…
— Ты хоть скажи, что написать на камне. Может так: «Здесь лежит героический майор Терех…»
— Мудак!
— Очень приятно. А я — Мисюра. Олег Борисович.
Терех лежал, заложив руки под голову.
— Не шлепнул я тебя, что ж тут приятного, Олег Борисович?
— Кончай дрочиться. — Мисюра воспринял откровение без раздражения. — Идти надо. Здесь оставаться нельзя. Так что терпи…
— Я сдох, тебе уже сказано.
— Все равно у меня пойдешь. — Мисюра встал над лежавшим Терехом. — Поднимайся.
— Не могу.
— Тогда поползешь. Понял? По-пол-зешь…
Мисюра поднял костыль, брошенный майором, подсунул ему под бок, и как рычагом подковырнул.
— Вставай!
Они двинулись вверх.
Подъем давался неимоверно трудно. Мрачные камни выпирали из глубины горы, нависали над головами, сжимали проходы. Местами приходилось продираться сквозь узкие щели, протискиваясь через них боком.
Терех ослаб настолько, что опускался на камни через каждые десять-пятнадцать шагов. Садился, запрокидывал голову и дышал часто, как пес, выбившийся из сил.
Миновав осыпи и каменные лабиринты, они вышли на гребень водораздела. Отсюда открывался вид на всю систему хребтов Шары-Ундура. Основной кряж лежал среди тайги как скелет могучего ящера, умершего в доисторические времена, чьи огромные бурые ребра природа обглодала и раскидала по сторонам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21