Притом не из хитрых продувных бестий, всегда знающих свою выгоду, не из виртуозов воров, достигших высот в своем ремесле. Крот принадлежал к числу классических гоп-стопщиков, привыкших орудовать кастетом на большой дороге. Такие и на воле, и в зоне способны подписаться на самые поганые, темные дела и относятся к числу чрезвычайно опасных хищников.
— Ну что, бродяга, поговорим? — спросил Пашка. «Бродяга» на блатном языке означает вор.
— Охота язык напрягать, — буркнул зло Крот.
— Еще как охота. Увяз ты по самые уши.
— Не твоя забота.
— Я о тебе беспокоюсь.
— Если ты, мусор, такой заботливый, иди в детсад спи-ногрызов нянчить.
— И такие грубости от человека, которому ломится покушение на убийство представителя власти. Статья 102 пункт «в»…
— Свежо предание… Ничего ты мне не навесишь.
— Почему?
— Потому что максимум, что вы докажете, это мелкое хулиганство.
— Да? Для раскрутки двести шестая часть третья — особо злостное хулиганство. От трех до семи. Тебе с твоей биографией точно семь будет. Потом еще что-нибудь найдем. Глядишь, и до сто второй доберемся.
— Да? А доказывать как все будешь? Оглянись, мусор, какой год на дворе. Контора нынче не в авторитете, не при козырях. Судья скорее честному бродяге поверит, чем менту. Через трое суток на свободе буду.
— Ты чего, Крот? Газет начитался, и у тебя крыша съехала? Твой дом — тюрьма. И как вчера ты срок мотал, так и сегодня будешь. А Железнодорожный райсуд таким гаврикам всегда по максимуму давал. Даже в условиях нынешнего гуманизма. Сидеть тебе и сидеть. Кроме того, если бы ты просто с нашей конторой связался, было бы на что надеяться. Так ты же на прокурорского следователя полез. Такие дела не прощаются.
— Неинтересно слушать. — Крот демонстративно зевнул, хотя я видел, что последние Пашкины слова достигли цели.
— Теперь тебя опасным рецидивистом признают. Особый режим. Не сахар.
— Ну что ж. Там тоже люди живут.
— Как в песне: я Сибири не боюсь, Сибирь же тоже русская земля.
— Хорошо поешь, опер. Сплясал бы еще. А я похлопаю.
— Спляшу. На твоих костях.
— Чего тебе надо от меня? Чего прикопался?
— Да ничего. Просто ты хотел завалить следователя. Вот я и пытаюсь понять — зачем.
— Никого я не хотел валить.
— А свинцовая труба и финарь тебе для чего?
— Это вы все подбросили.
— Подбросили?
Пашка из сидячего положения врезал Кроту носком ботинка по голени. Крот взвыл и согнулся, держась за ногу.
— Я с тобой по-дружески говорю, а ты выдрючиваешься тут как б… последняя, — кинул Пашка.
— У, волчина, — зашипел Крот, держась за ушибленную Ногу.
— Кто тебе указку дал? Кто заказчик?
— Хрен в кожаном пальто!
Удар по другой голени оказался более болезненным, и Крот повалился на пол, подвывая.
— Я тебя тут замочу, и ни хрена мне не будет! Слишком много на себя взял, Крот.
— Ну, давай, опер, бей! Меня и не такие били! На зоне все срока в «отрицаловке» ходил, а там твои братья похлеще, чем ты, на молотки ставят! Бей! Ни перед кумом, ни перед хозяином не гнулся! Из ШИЗО не вылезал!.. Убьешь? Давай, волчья харя! — Он приподнялся и рванул на груди рубаху, открывая впалую татуированную грудь.
— Да не ори ты так, — махнул рукой Пашка и выразительно зевнул. — Дело говорю — нам лучше сейчас без протокола кое-что обсудить.
— Нечего обсуждать.
— Почему нечего? Рассказал бы, за что того же Новоселова вы завалили.
— Кого?
— Новоселова. Директора комбината бытового обслуживания.
— Тебе, опер, палец в рот не клади. На бегу подметки режешь. Ты на меня еще покушение на папу римского повесь. Сразу полковником станешь.
— Слушай, Крот, чей заказ был, я знаю и без тебя. Мне только убедиться надо. От тебя два слова требуется, которые между нами останутся. И сбережешь себе массу здоровья.
— Отвали, волчина!
— Гордый. Все вы, бродяги, гордые. Скажи, Крот, вот ты по жизни правильный уголовник?
— Правильный.
— А на дешевых фраеров пашешь. Зад им лижешь. Все из-за каких-то денег.
— На каких таких фраеров?
— На торгашей и цеховиков.
— Отвали, ничего не знаю.
— Жадность — страшное дело. За деньги вы торгашам сегодня зад лижете. А завтра у них «петухами» работать подвяжетесь. Или уже работаете, а, Крот?
"Петухами» в тюрьмах именуют пассивных гомиков, для урки это слово — смертельное оскорбление,
— Сука! — Крот вскочил и бросился на Пашку, получил прямой, точный боксерский удар и устроился на стуле, хватая ртом воздух. Пару минут мы смотрели, как он приходил в себя.
— Я тебя, опер, замочу… Посидишь, сука, на моем пере. Я тебя запомнил.
— Испугал-то как. Я весь в смятении. Можно прощения попрошу, а? Хочешь, даже на брюхе перед тобой поползаю?
Пашка подошел к Кроту и резким движением выбил из-под него стул, потом склонился над уголовником.
— Когда ты выйдешь, если выйдешь вообще, я внуков буду нянчить.
— Свидимся. Из-под любого замка выйду.
— Надоели вы. Сколько лет работаю — а все одно и то же. Угрозы какие-то. Крики… Крот, подумай еще. Тебе лучше все сказать.
— Я тебе все, падла, сказал…
Следующим приятным собеседником был Друзь. К моему удивлению, он так и не снял своей кепки с синим плексигласовым козырьком, хотя смотрелся в ней как полный придурок. Он весь состоял из квадратов. Квадратные плечи, квадратный лоб, квадратная челюсть. Даже глаза — и те квадратные. По разговору и замашкам — тоже урка, правда, несколько другого, чем Крот, розлива.
— Начальники, я же ничего не хотел плохого… Я же никого даже не ударил. Может, все-таки решим по-хорошему?
— Не зуди.
— У меня тугрики есть. Три… нет, пять тысяч. Хватит? Ладно, семь косарей — и по рукам… Ну, извините. Я же просто так финарь вынул. Начальник, я не хотел вас резать… Ну, извините.
— Бог простит.
— Ну, чего вам стоит? Не надо заявы… Мне нельзя в тюрьму… Нельзя. — Он всхлипнул, и по квадратному лицу поползла слеза.
— Почему нельзя?
— У меня мама больная. Сердце. Я жениться собрался… Мне нельзя в тюрьму. Пожалейте, начальник.
Пашка усмехнулся.
— Десять штук, да? «Волгу» купить можно. По корешам пойду, в долги влезу, но отдам… Нельзя в тюрьму мне. Мать Не выдержит.
— Не суетись под клиентом, Знаток. Давай лучше сыграем в телешоу «Что? Где? Когда?». Не для протокола. Просто на интерес. Тебе минута на размышление. Блиц. Два вопроса. Первый — за что отправили на тот свет Новоселова?
— Что? Да вы чего? Я ни про какого Новоселова не знаю.
— Та-ак. Товарищ не понимает… Ладно, пропустили, к этим баранам мы еще вернемся. Вопрос номер два — кто вас надоумил завалить вглухую следователя?
— Что? В какую глухую? Ничего не знаю. Просто спросили закурить.
— С кастетами и финкой. Кстати, финка не твоя? Может, подбросили?
— Моя. А куда сегодня без финки? Вон сопляки как распустились. Где я живу, без финки не пройдешь. Но никого мы вглухую делать не собирались…
— Ответ неверный. Приз уходит к телезрителям… Дурак ты, Знаток. Лучше тебе язык немного развязать. Иначе куковать тебе лет десять на нарах. Я все сделаю, чтобы добрую половину Уголовного кодекса тебе приклеить.
— Начальник, ну я же ничего не знаю. Я честно говорю — не хотели мы гражданина следователя обижать. Если бы я знал, за сто километров его бы обошел. Ну, извините. Свою цену назовите…
— А, ты еще и статью о даче взятки хочешь…
— Не хочу в тюрьму! Мама на кого останется?.. У меня больше никого нет… Ну, простите…
— Продолжаем игру. Еще минута. И еще два вопроса. Вопрос номер один: вспомни, как вы следователя на краденом «жигуле» хотели переехать.
— Что? На каком «жигуле»? Вы чего, начальники? Как переехать?
— Не помнишь?
Пашка поднялся и вышел из кабинета. Через минуту он вернулся с местным оперативником и тонкой папкой. Из папки он вытащил фотографию четкого отпечатка пальца и обратился к оперативнику:
— Толя, ты у нас эксперт. Посмотри пальчики.
— Дай руку, — прорычал оперативник. Друзь послушно протянул квадратную лапу.
— Та-ак, — задумчиво протянул оперативник, просматривая через лупу пальцы. — Вот он. Точно. Указательный палец. Петлевой узор. Смотрите, вот этот и этот элемент совпадают… Заключение могу дать только завтра… Но предварительно могу сказать — его палец.
— Точно? — недоверчиво спросил Пашка.
— Двести пятьдесят процентов. Вот этот палец, — оперативник взял Друзя за указательный палец, сжал и довольно болезненно тряхнул.
— Вы чего это? — чуть слышно произнес Друзь.
— А ничего. Не надо в краденой машине было за ручки хвататься, — хмыкнул Пашка. — Думал, не наследишь… В общем, по ходу дела получается, что ты профессиональный убийца и сделал вторую попытку замочить следователя прокуратуры…
— Что? Нет!
— Следы рук. Доказательство стопроцентное для суда. Тебе хватит…
— Начальники, вы чего? Какое убийство? Угнал я ту тачку… Угнал — и все. Плохо вожу и чуть было не сшиб кого-то. Случайно.
— А, тогда понятно… Вопрос номер два: каким денежным тузам вы с Кротом прислуживали? И через кого указания получили? Еще минута на размышление.
Взгляд у Друзя потух, из тела будто выдули воздух, он устало понурил плечи.
— Не хочу в тюрьму, — всхлипнул он. — Вы бы знали, как там хреново. Конвой. Пайка. Все строем. Хреново…
— Тогда говори.
— Не буду я ничего говорить, — безжизненным голосом произнес Знаток. — Тут такие завязки — меня сразу на перья поставят. Вам хорошо в теплом кабинете. А мне на этапах и в камерах на нож садиться.
— Если узнают, что ты что-то сказал.
— Они все узнают. И по всем зонам и этапам сразу прогон пройдет. Что-нибудь такое: «В хороших хатах такому, как Знаток, места нет. Если с хаты его не выкинут, заморозить, отписать, кто скурвился, и хребет сломать на разборе». Это значит, в камере мне каюк.
— А что мне помешает тебя подставить и такой же прогон устроить?
— Если дело мое правое — перед ворами оправдаюсь. А если не оправдаюсь — и там вилы, и там. Хоть честным арестантом в могилу сойду…
— А давай. Сходи…
— У, бля-а, — опять взвыл Знаток и стал растирать по щекам слезы. — У, бля-а!
— Может, все-таки поговорим?
— Нет, бля-а!
— Как хочешь, покойничек.
— Бля-а! — Вой становился все громче. Вой этот несся и из коридора, когда по нему уводили трясущегося Друзя.
— Ничего он не скажет, — произнес я.
— Поработать с ним несколько дней, может, и выдавили бы что, — махнул рукой Пашка. — А может, и нет. Тип похлеще Крота. Посмотри на него. Готов на брюхе ползать, взятки предлагает, весь такой раздавленный, пустым мешком пришибленный… С таким хуже всего встретиться на узкой дорожке. При возможности он тебя на куски изрежет, живьем поджарит. Ради удовольствия. А потом на суде будет слезы лить, кричать о тяжелом детстве, что больше не повторится и станет честным членом общества, если только высокоуважаемые граждане судьи пойдут ему навстречу. Но при первой возможности примется за старое…
— Воров он боится гораздо больше, чем нас.
— Правильно. Потому что из их породы. Они для него свои. Он их привычки знает. И действительно сгинуть готов, на коленях перед нами стоять, гундосить что-то, но ни жестом, ни словом не поможет следствию.
— Ученый.
— Даже чересчур.
— Хоть повинную с угоном написал — и за то спасибо.
— Да, — кивнул Пашка, скомкал фотку с отпечатком чьего-то пальца и бросил ее в урну…
Небо уже начало светлеть, скоро восход солнца. Нам оставалось переговорить с Корнейчуком, тем самым богатырем, который так хотел приголубить меня кастетом.
Здоровенный, накачанный под Шварценеггера, с рельефными широчайшими мышцами, бицепсами, с мощной шеей, он вполне сгодился бы для роли какого-нибудь киборга-убийцы. Лицо у него было смазливое, длинные каштановые волосы падали на плечи. Несмотря на то, что на дворе двадцатый век и человечество далеко ушло от пещер, все равно физическое преимущество над окружающими — большое дело. Имея такую мышцу, можно быть самоуверенным, нахальным и плевать на всех с высокой колокольни. Тебя будут сторониться и обходить, перед тобой будут заискивать хилые образцы человеческой породы. И девки будут ходить гурьбой. Чего не радоваться жизни, имея бицепс сорок пять сантиметров? Окружающий люд для тебя не больше, чем насекомые, которых порой не грех и придавить. И с которыми вовсе не обязательно считаться. Эй, что там за очкарики, интеллигенты, доходяги путаются под ногами? Брысь, я иду. Здоровый, крутой, с кувалдометром вместо руки, питекантроп двадцатого века. Кто сказал, что в современных городах не ценится физическая мощь? Расступись, подвинься…
Сегодня произошло событие. «Питекантроп» получил в ответ каменной дубинкой. Форму его раздувшегося от удара уха красиво подчеркивал аккуратно прилепленный врачом пластырь. Расстегнутая до пояса рубаха открывала перебинтованное туловище — похоже, ребро я ему все-таки сломал, ударив штакетиной. Корнейчук молчал, иногда морщась, когда неосторожный вздох отзывался резкой болью в боку.
— Чего надулся? — миролюбиво осведомился Пашка.
Нет ответа.
— Загрустил, смотрю, Кондратий, затосковал.
Нет ответа.
— В молчанку будем играть?
— Я имею право не отвечать на вопросы, — вызывающе воскликнул Корнейчук.
— Правильно, — сказал я. — И имеешь право молча получить лет эдак десять-двенадцать.
Корнейчук стиснул зубы, а потом произнес:
— Да иди ты к такой-то матери, доходяга.
— Смотри, Терентий, — хмыкнул Пашка. — Крутой мужик нам попался. Решил показать, кто тут хозяин… Зря, сынок. Зря. Если бы Крот такое сказал, я бы ему поверил. Он в тюрьме как дома. А ты… Думаешь, здоровый?
— Не слабый.
— Твоя мышца никого не волнует. В камеру к голубым спрячу, их там пятнадцать человек, включая мастера-тяжеловеса по боксу. И намекнем, что и оперчасть, и воры не против, чтобы тобой слегка попользовались. Им там скучно. Они новых людей любят. Сильно любят. Знаешь, ворам совсем не нравится, когда на сотрудников милиции и прокуратуры покушаются. Ведь это только в блатных песнях доблестью считается мента запороть. По практике знают, что это дорого обходится… Чего уставился? Не веришь в такой расклад? Давай проверим. А через день я узнаю, как оно тебе показалось — может, понравится «петухом» быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36