Филли принялся блевать в ванной этого дилера – его жена, которая знала Филли, впустила нас. Наконец этот парень возвращается и Филли получает свой долгожданный кайф. За наркотики пришлось расплачиваться мне. У меня всегда в запасе деньги на крайний случай, но я не сказал об этом Филли, а то он попытался бы вытянуть их из меня.
Наконец мы сели в поезд на Нью-Йорк. К этому времени я был уже не просто зол, я рвал и метал – у меня так болела рука, будто это перелом. Когда пришло время расставаться, я говорю Филли:
«Слушай, больше ты со мной такие штуки не проделывай, понял меня?» И при этом с выпученными от злости глазами крутил пальцами перед его рожей – пока мы стояли там перед заснеженной станцией Пени.
Тогда Филли говорит мне с обиженным видом: «Майлс, ну почему ты так со мной разговариваешь? Я ведь тебе как брат. Я ведь люблю тебя. Ты же знаешь, как это бывает, когда тебе плохо! Чего тебе злиться – посмотри, сколько снега вокруг, ведь все это из-за этого проклятого снега! Так что злись на Бога, а не на меня, я твой брат и люблю тебя!»
Услышав это, я чуть со смеху не помер, надо же, как он сообразил вырулить! И все же домой я поехал злобный и поклялся себе, что больше никогда не окажусь в таком дурацком положении. .
Похожий случай произошел позже на гастролях. Обычно я заезжал в отель за Филли Джо за час до отъезда, сидел в холле и смотрел, как он выписывается. Он всегда пытался уговорить клерка уменьшить счет, и за ним было забавно наблюдать. Он рассказывал клерку байки о том, что матрацы были прожжены, еще когда он въехал. Клерк обычно говорил что-то вроде:
– Может, и так, но ведь у вас там была какая-то женщина? Тогда Джо говорил:
– Она не оставалась в номере, и вообще она не ко мне приходила.
– Но звонила-то она вам, – говорил клерк.
– Она звонила мистеру Чамберсу, который уже уехал из вашего заведения.
Так они и перекидывались фразами туда-сюда: «Душ целых три дня не работал» или «Две лампочки из четырех были неисправны» – что-нибудь в таком роде. Но в итоге он всегда ухитрялся сэкономить от двадцати до сорока долларов, а потом на эти деньги покупал дозу.
Однажды – по-моему, это было в Сан-Франциско – его дурацкая тактика не сработала. Я был на противоположной стороне улицы в кафе и вдруг вижу, как Филли выбрасывает свои сумки и другие пожитки из гостиничного окна, выходящего в переулок. Потом спускается на первый этаж и, мне видно, разговаривает с клерком в холле. Я стою у двери снаружи и слышу слова клерка о том, что на этот раз придется ему платить, он уже раз сыграл с ним, с клерком, такую шутку и что сейчас он поднимется в номер Филли и запрет там его вещи, пока тот не заплатит. Тогда Джо говорит: «Ну ладно, попробую занять у друга». После чего с возмущенным видом выходит, а клерк поднимается запирать его номер. Оказавшись на улице, Джо бежит со всех ног вдоль гостиницы, хватает свои вещи и, бешено гогоча, удаляется.
Он был настоящий прохвост, этот Филли Джо. Если бы он был юристом, и к тому же белым, он стал бы президентом Соединенных Штатов: ведь для этого требуется как следует заговаривать зубы и вешать лапшу на уши. Лапши-то у Филли на всех бы хватило.
Зато с Колтрейном все было не так забавно, как с Филли Джо. Над выходками Филли можно было посмеяться, а вот Трейн стал уж совсем жалким. На выступления он являлся таким мятым и грязным, что, казалось, он спал в этой одежде. И потом если уж он на сцене не клевал носом, то ковырялся в нем и иногда съедал содержимое. Он совершенно не интересовался женщинами, как мы с Филли. Единственной его страстью была музыка, и если бы перед ним стояла голая баба, он бы ее даже не заметил. Так был поглощен игрой. А Филли был настоящим бабником – ярко и модно одевался, и, когда мы были на сцене, публика уделяла ему почти столько же внимания, сколько и мне. Филли был личностью. А Трейн совсем наоборот – жил только музыкой. Вот так.
Но во время этих гастролей у меня бывали неприятности и похуже, чем разборки с Филли и Трейном из-за наркотиков. Я зарабатывал 1250 долларов в неделю, а этого не хватало – надо же было платить оркестру. Я брал 400 долларов себе, а остальное делил между ребятами. Во время этого турне они постоянно брали больше, чем им полагалось (когда я окончательно уволил Филли, он, по-моему, задолжал мне 30 тысяч долларов).
И вот что получалось – я работаю, а результата не видно. Все время в долгах – и это при аншлагах в клубах и очередях на квартал! Тогда я сказал себе: хватит, если не будут платить мне столько, сколько я захочу, все брошу. Позвонил Джеку Уитмору и сказал, что больше играть за 1250 баксов в неделю не буду. Он говорит: «О'кей, но на этот раз придется играть, потому что ты подписал контракт». В общем-то, он был прав, но я больше не собирался играть за эту сумму. Я сказал, что буду играть за 2500 долларов в неделю, он ответил: сделаю, что смогу. И мы получили эту сумму! 2500 долларов – прекрасная цифра для черного оркестра. Многие хозяева клубов пришли в ярость, но давали мне все, что я хотел.
А что до долгов, то самым шустрым по этой части был Пол Чамберс. Я выдавал ему деньги и показывал, сколько он мне должен, а он отказывался отдавать. Один раз пришлось даже по морде врезать – так он меня вывел из себя. Пол был очень хорошим парнем, просто недозрел еще.
Однажды мы играли в Рочестере, в штате Нью-Йорк, в не очень прибыльном клубе. Тамошняя хозяйка была моей знакомой, в свое время она очень помогла мне, и я сказал, что мне не надо платы. Вернул ей деньги – мне-то на хлеб вполне хватало, – но попросил ее заплатить остальным музыкантам, она так и сделала. Иногда я так поступал – если клуб не особенно процветал, а хозяин хороший человек. И еще во время турне в Рочестере Пол лакал «зомби» – ром с соком. Я его спрашиваю: «Ну что ты пьешь эту гадость? Почему ты вообще так много пьешь, Пол?»
А он говорит: «Знаешь, что хочу, то и пью. Я могу десять этих „зомби“ выпить, со мной ничего не будет». – «Давай, пей, я заплачу». Он говорит: «О'кей».
В общем, выпил он пять или шесть «зомби» и говорит: «Вот видишь, я в полном порядке». Потом мы пошли съесть спагетти – Пол, я и Филли Джо. Мы все заказали по спагетти, и Пол вылил в свою порцию прорву острого соуса. Я говорю: «Господи, зачем тебе это надо?» – «А я обожаю острый соус, вот зачем».
Ну, мы с Филли Джо разговариваем, и вдруг я слышу, как что-то валится, оборачиваюсь и вижу Пола мордой в спагетти, в остром соусе, в общем, в дерьме. Эти «зомби» вдарили-таки ему в голову. Он укололся, потом нажрался этих дурацких «зомби» – и не смог переварить все это. (Так и помер потом в 1969 году: наркотики, пьянство – все через край, а ведь только-только четвертый десяток разменял.)
Был и другой случай – в Квебеке, в Канаде, мы играли в варьете. Пол напился и начал приставать к белым старухам – к самым настоящим старухам: «Что вы, девочки, делаете сегодня вечером?» Они пришли в бешенство и пожаловались хозяину. Пришлось мне идти к нему извиняться: «Мой музыкант явно не прав, но играть в варьете – вообще-то не для нас. Давай прямо сейчас рассчитаемся: ты нам заплатишь, что положено, и мы уберемся». Он согласился. У нас тогда и Джо вышел из строя – не мог достать наркотики. Все свое дерьмо использовал, а у других ничего не было. Мы купили билеты на самолет, но не могли вылететь из-за снегопада, а на билеты всем на поезд у меня денег не было. Пришлось звонить подруге Нэнси, которая тут же выслала мне башли.
К моменту нашего возвращения в Нью-Йорк в марте 1957 года чаша моего терпения переполнилась, и я окончательно прогнал Трейна, а заодно и Филли Джо. Трейн присоединился к Монку в «Файв Спот», а Филли получал приглашения в разные клубы – он ведь был теперь «звездой». Я заменил Трейна на Сонни Роллинза, а ударником взял Арта Тейлора. Противно было второй раз увольнять Трейна, а прогонять Филли Джо еще противнее – он был моим лучшим другом, мы с ним пуд соли съели. Но другого выхода не было.
За последние две недели наших выступлений в «Кафе Богемия», до увольнения Трейна и Филли Джо, произошло одно событие, которое мне очень хорошо запомнилось. Кении Дорэм, трубач, зашел к нам как-то вечером и попросил меня разрешить ему сыграть с нашим оркестром. Кении был шикарным трубачом – прекрасный стиль, присущий только ему. Мне нравилось качество его звучания. К тому же он по-настоящему творческая личность, с фантазией, настоящий артист. Он так и не получил того признания, которого заслуживал. Вообще-то я не пускаю в свой оркестр кого попало. Такой музыкант должен уметь играть, а Кении играл на отрыв. И мы давно были знакомы. Как бы там ни было, зал в тот вечер был битком набит, впрочем, тогда это было обычное явление. Сыграв свою часть, я представил публике Кении, который вышел и сыграл совершенно великолепно. И начисто стер из голов слушателей впечатление от моей игры. Я был взбешен – а кому понравится, если кто-то придет на твое выступление и тебя же переиграет. Джеки Маклин сидел в зале, я к нему подошел и спросил: «Джеки, как я звучал?»
Я знаю – Джеки любит меня и любит мое исполнение, от него я не ждал подвоха. Он посмотрел мне в глаза и сказал: «Майлс, знаешь, Кении сегодня так здорово играл, что ты казался своей тенью».
Черт, у меня ноги подкосились, когда я это услышал. Не сказав никому ни слова, побрел домой, благо это был последний сет. Только и думал про это дерьмо – я ведь жутко самолюбивый. Когда Кении уходил, на его роже была мерзкая улыбочка и росту стало будто три метра! Он прекрасно понимал, что сделал, – даже если публика и не догадалась. Он знал – и я знал, – что именно произошло.
На следующий вечер он, как я и думал, опять явился – для того же самого, он ведь знал, что на меня собирается самая крутая публика в городе. Спросил, можно ли ему еще сыграть с моим оркестром. На этот раз я позволил ему выйти на сцену первым, а потом поднялся сам и сыграл так, что он был посрамлен. Понимаешь, в первый вечер я старался играть, как он, чтобы он чувствовал себя комфортнее. И он знал про это. Но на следующий вечер я с ним расправился, он даже не сообразил, откуда пришел удар. (Позже, в Сан-Франциско, эта же история повторилась, и тоже, по-моему, кончилась ничьей.) Вот так мы играли в те времена, на джемах музыканты пытались уничтожить друг друга. Иногда ты побеждал, иногда проигрывал, но, проходя через такие испытания, как я с Кении, приобретал опыт. Либо ты извлекал урок, либо пасовал, хотя иногда это заканчивалось неловкими ситуациями.
В мае 1957 года я снова пересекся в студии с Гилом Эван-сом: мы записали «Miles Ahead». Я был рад снова работать с Гилом. Мы с ним время от времени виделись после завершения «Birth of the Cool»: планировали сделать еще один альбом и в конце концов воплотили этот замысел в музыке «Miles Ahead». Как обычно, было здорово работать с Гилом, я восхищался его дотошностью и творческой изобретательностью и абсолютно доверял его искусству аранжировки. Мы всегда были отличной музыкальной командой, но именно за время работы над «Miles Ahead» я по– настоящему понял: мы с ним можем создавать особенную музыку. В этот раз мы работали с биг– бэндом, Пол Чамберс и остальные музыканты в основном работали в студии. Позже, уже после выпуска альбома «Miles Ahead», зашел ко мне как-то Диззи и попросил еще одну пластинку – свою он заиграл до дыр за три недели ! И сказал, что «это самый мой лучший диск». Господи, это был величайший в моей жизни комплимент, да еще от музыканта такого класса!
Параллельно с записью «Miles Ahead» я играл в «Кафе Богемия» с Сонни Роллинзом па тенор– саксофоне, Артом Тейлором на ударных, Полом Чамберсом на басу и Редом Гарландом на фортепиано. Потом все лето мы так вместе и играли, разъезжая в турне по Восточному побережью и Среднему Западу. Но, вернувшись в Нью-Йорк, я стал снова захаживать в «Файв Спот» и слушать Трейна в оркестре Монка. К тому моменту Трейн резко завязал с наркотиками – методом «холодной индейки», как и я в свое время. Это произошло в доме его матери в Филадельфии. И, господи, как же он играл, как великолепно они звучали с Монком (сам Монк тоже отлично играл). Монк сколотил крепкую группу: у них еще были Уилбер Уэр на басу и Шедоу Уилсон па ударных. Трейн был идеальным саксофонистом для монковской музыки, дававшей ему много пространства. И Трейн наполнял все это пространство своей особой гармонией и звучанием. Я был горд за него – за то, что он нашел в себе силы оставить наркотики и больше не пропускал выступлений. И хотя я всегда высоко ценил игру Сонни в моем оркестре (да и Арта Тейлора), все же это было не совсем то. Оказалось, что мне недостает Трейна и Филли Джо.
В сентябре в моем оркестре опять произошли перемены: Сонни ушел, чтобы собрать собственную группу, а Арт Тейлор ушел после нашей с ним ссоры в «Кафе Богемия». Арт знал, что мне нравится манера игры Филли. Но он был таким ранимым, что я ломал голову: как попросить его подправить некоторые пассажи и в то же время не задеть его самолюбия. Я старался ему намекать, говорил о роли тарелок и подобном дерьме, чтобы он понял, чего я от него добиваюсь, но только жутко действовал ему на нервы. И все же Арт мне нравился, и я с ним не мог говорить напрямую, как я это обычно делаю, когда мне что-то бывает нужно. С ним я осторожничал.
В общем, так продолжалось пару дней, но потом, на третий или четвертый вечер, я потерял терпение. В зале было полно кинозвезд – кажется, в тот вечер на концерт пришли Марлон Брандо и Ава Гарднер (впрочем, они всегда приходили). Плюс приперлись все гарлемские дружки Арта. Началось выступление, и, закончив соло, я встал – с трубой под мышкой – рядом с тарелками Арта, слушая его, как обычно, и давая советы. Он на меня ноль внимания. Вообще-то он нервничал, ведь в зале сидели его дружки. Но мне-то на них наплевать, мне нужно, чтобы он правильно бил по тарелкам – не так громко. Я ему снова сказал что-то о технике исполнения, но тут он смерил меня таким взглядом, словно хотел сказать: «Да пошел ты, Майлс, прилип как банный лист…» Ну я и прошипел ему сквозь зубы: «Ты, гаденыш, разве не знаешь, как этот брейк делает Филли!»
Арт пришел в такую ярость, что тут же посреди номера прекратил играть, встал и удалился за кулисы, а потом, после окончания сета, вернулся, упаковал свои барабаны и ушел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70