Никто не подвязал ему нижнюю челюсть и даже не позаботился набросить на лицо тряпку. Рот был широко открыт, будто Пол открыл его во сне, пытаясь втянуть глоток воздуха, да так и не смог этого сделать.
Бекка постояла рядом с трупом отца, а потом положила руку на его навеки умолкшее сердце.
— О па, почему? — Слова падали осколками боли. Ее руки были так холодны, что она не ощутила никакой разницы в температуре своей плоти и отца. — Почему ты не сумел проявить свою силу в этот раз? Что случилось? Почему ты проявил нерешительность сейчас, а не тогда, когда держал в руках жизнь Джеми? Почему Адонайя проскользнул у тебя сквозь пальцы? Ты же с такой легкостью оттрепал его во время праздника Окончания Жатвы? Что помешало тебе убить его? — Из глаз Бекки текли слезы, хотя добела раскаленный костяк внутри нее приказывал им остановиться. Из носа тоже побежала тонкая жидкая струйка, которую она небрежно отерла тыльной стороной ладони.
Из груди Бекки вырвался всхлип, за ним другой, третий. Никакие усилия не могли их сдержать. И напрасно протестовал Червь в ее голове, совершенно справедливо указывая, что ее отец на пути к власти прошел по той же усыпанной пеплом тропе, по которой сейчас шел Адонайя. То, что знала Бекка, сейчас не имело значения — ни то, что в свое время он тоже провел Чистку стариков и детей, ни то, что по его приказам добавилось множество слепых детских черепов к длинному ряду тех, что хранятся в глубинах Поминального холма, ни то, что он предал Джеми милосердной смерти. Все, что она сейчас помнила, — это счастливые игры с детьми да то, как смягчался при этом его голос, то, как он любил их.
Невзирая на испытываемую боль, разум Бекки не спал, он был нацелен на действия. В городах… и внезапно все стало просто и ясно. Здесь, под ее рукой, в этом самом столе лежит секрет ее па, который он доверил ей одной. В нижнем ящике, под фальшивым дном, хранится коричневая металлическая шкатулка, а в ней — сокровище па. Револьвер и пули — могучая сила для защиты, как она читала в старинных рассказах. Но это еще не все. Там лежит еще бумага, которая, возможно, для ее па была столь же важна, как и самое оружие, раз он держал их в одном и том же месте столько лет. Револьвер был нужен, чтоб доставить Елеазара в город в целости и сохранности, если горожанам не удастся вернуться за ним; вероятно, и бумага имела к этому какое-то отношение. Она еще узнает об этом. То, что могло привести ее брата в город несколько лет назад, сможет помочь и ей достигнуть того же.
Она заберет шкатулку, во что бы то ни стало найдет способ выйти из дому, заберет Шифру из ее убежища и убежит с ребенком. Вместе они доберутся до города. А оказавшись там, разыщут Елеазара. Он встанет на их защиту против Адонайи, тут сомнений быть не может. Горожане сильнее, умнее, их боятся и на хуторах, и в имениях. Как только они найдут Елеазара, все будет хорошо. Вот такой план был у Бекки.
«Как? — шептал Червь. — Как долго, как далеко придется идти, как ты потащишь на себе малышку по дороге, о которой не имеешь представления?»
Бекка заставила его умолкнуть, ее глаза высохли, они сияли той надеждой, с которой она когда-то слушала истории из Писания о Руфи, Иоали, Истер и Мириам. Она решила не вникать в нудные вопросы Червя. Все это только сон. Но если она сейчас не воспользуется возможностью, если не ухватится за тоненький лучик надежды, то уверена — она свалится в такую пропасть, из которой уже никогда не найдет выхода. Вера стала неотъемлемой частью ее плоти и крови, чтобы ее можно было так вот небрежно отбросить. Бекке было необходимо верить хоть во что-то.
Сейчас она заберет все нужное из потайного ящика и уйдет, но до этого ей надо совершить еще кое-что. Она встала на колени перед смертным ложем отца и молитвенно сложила руки.
— Господь всемилостивый и Дева Мария, дайте ему покой. Простите ему дела его. Пусть не ляжет на него вечным грехом смерть Сьюзен и других. Он не ведал, что творил, он поступал так, как поступали до него. Он был хорошим человеком, когда освобождался от ярма Господина нашего Царя. Раз вы стоите несравненно выше нас, простите его.
«Слова», — насмехался Червь, но сердце Бекки вкладывало в них гораздо больше, чем просто звук. Она кончила молиться, и с того места, где стояла на коленях, протянула руку к ящику, чтобы вытянуть его.
— О, какая очаровательная картинка…
Адонайя боком протиснулся в дверь и тут же захлопнул ее. Большим и указательным пальцем правой руки он придерживал манжету на левом рукаве рубашки. Свет лампочки играл на небольшой прямой булавке, которую он только что вытащил из манжеты. Острый конец булавки был тускл и более темен, чем полированная поверхность стерженька. Адонайя поднес булавку к глазу, как будто хотел проткнуть себе зрачок.
— Твоя мама приходила и ушла. Наступило время поговорить, Бекка. Только теперь ты будешь беседовать со мной.
18
Иаков служил Лавану семь лет за Рахиль, которую он любил. Но Лаван обманул его и хитростью заставил жениться на Лие, которую тот не любил. После чего Иаков прослужил ему еще семь лет за Рахиль, которую он любил куда больше сестры ее, потому что была она красива. По этой причине Рахиль стала презирать свою сестру Лию и сказала ей: «Вот видишь! Иаков с охотой прослужил ради меня семь и семь лет. Да, и он рад был бы проработать ради меня и семь, и семь, и еще семь лет».
Лия укорила свою сестру, сказав: «Неправильно это, так говорить о нашем господине». Но Рахиль не могла удержать языка своего, и случилось так, что слова ее дошли до ушей Иакова. И Иаков этим очень огорчился.
Обратился тогда Иаков к Господу своему и сказал: «Мое сердце склоняется к Рахили, но она в речах своих не так сдержанна, как положено женщинам. Потому что я нахожу ее красивой и ценю выше сестры ее Лии, которая некрасива, она возгордилась и перестала меня бояться. Скажи, как научить ее правильному женскому поведению и излечить ее от гордыни?»
«Не бойся, — ответил Господь Иакову. — Гордыня не украшает женщину, она готовит ей падение. Я исправлю ее». И тогда Лия родила Иакову десять сыновей, но Бог не отверз врат чрева Рахили, так что она оказалась бесплодной. Более того, Господь наказал ее еще и таким образом, что, несмотря на всю любовь, которую чувствовало сердце Иакова к Рахили, он не смог познать ее до тех пор, пока не минует время ее наказания.
И узрела Рахиль, что она бесплодна, и что муж не может ее познать, и что гордость завела ее далеко в скорбь и грех. И стала она унижена и воззвала к Господу в печали своей. И Господь услышал ее и разверз чрево ее, и муж смог познать ее. Рахиль родила Иакову двух сыновей, но чтоб она больше не впадала в грех гордыни, Господь в милосердии своем взял Рахиль к себе при рождении второго сына. Она похоронена в Вифлееме, который является домом неисчерпаемого изобилия.

Бекка послушно сложила руки на коленях. Когда проклятые глаза Адонайи впивались в нее вот так, как сейчас, ей казалось, что он обладает силой, способной сорвать с ее черепа весь толстый слой кости и читать ее мысли прямо с поверхности обнаженного мозга… Школьные книги, в которых говорилось об оружии, были полны рассказами о людях, знавших, как им пользоваться. Это, видимо, было Мужское Знание — как овладеть оружием, оно являлось частью самой мужской природы, чуждым и греховным для женщины. Сила заключалась в самом оружии. Вот, пожалуй, и все, что она помнила.
Он не должен найти револьвер, не должен его отыскать. Ее мысли бешено метались, подстегиваемые страхом перед тем, что Адонайя благодаря своей дьявольской проницательности способен догадаться о цели ее прихода, обнаружить второе дно у ящика и найти то, что там лежит. «Горожанин оставил револьвер моему па. Адонайя не должен заполучить его в дополнение к тому, что он уже украл. Я не допущу этого. — И в сердце своем Бекка дала безмолвную клятву мертвецу, лежавшему на столе. — Это будет наш с тобой секрет, па. Только наш. Я заплачу сколько придется, чтоб сохранить его».
— Где Хэтти, Адонайя? — Она заговорила, только чтобы отвлечь его от мысли о том, что она искала в этом ящике. А кроме того, она говорила для того, чтобы ослабить свой безумный и мгновенный страх перед этим человеком. — Ушла с остальными, которых ты убил?
— Хэтти? — передразнил он ее. — Неужели так в Праведном Пути обучают девочек величать своих матерей? — Острая булавка в его пальцах дрогнула, когда он расхохотался. — А его ты тоже называла по имени? — Он воткнул обмазанный чем-то липким конец булавки в труп и снова расхохотался. — Нет, Бекка. У твоей матери впереди еще годы жизни — хорошей работы и плодовитости. Мы заставили вашу хуторскую вещунью порыться в своей сумке, поискать, что там у нее есть, чтоб отпугнуть молоко из грудей Хэтти и поскорее подготовить ее для меня. Зелье, приготовленное этой каргой, сработало отлично, освободив чрево Тали, но если у нее ничего не выйдет, я пошлю за Линн. У нее тоже найдутся кой-какие способы.
Бекка тихо сказала:
— Грешно нарушать покой беременных или кормящих матерей.
Каменные глаза Адонайи сверкнули.
— Хуже, чем грешно. Это противозаконно. Но если Хэтти — кормящая мать, то где ее дитя, а? Может, ты мне скажешь, Бекка?
Бекка упорно смотрела на свои сложенные руки.
— А что касается брюха Тали, — продолжал Адонайя, — что ж, та бедная жалкая старушонка сказала мне, что зелье, которое она дала ей, было предназначено совсем для другого. Вот бывают же такие несчастные случаи! Да, наш мир — очень суровый мир. Но если мы будем беспрекословно следовать Слову Божию, то мы как-нибудь выживем.
— Когда же кончится ложь, Адонайя? Что это — грех, или преступление перед законом, или несоблюдение того, что предписывают обычаи? Ты лгал Хэтти. Ты внушил ей, что убьешь ее, если она не заставит меня заговорить.
Адонайя присел рядом с ней.
— Я скажу ей, что все обстоит иначе, когда мы с тобой покончим с этим делом.
— Ты хочешь сказать, что она об этом еще не знает? — Бекка еле обуздала боль, пронизавшую ее сердце при мысли о той пытке, которую сейчас переживает Хэтти. «Она ценит свою жизнь выше жизни Шифры, выше, чем жизнь рожденного ею ребенка, и все же я не могу не жалеть ее. О Пречистая Богоматерь, как могла ты позволить появиться на свет такому бездумно жестокому человеку, как Адонайя?»
Булавка теперь танцевала перед глазами Бекки, точно голова свернувшейся в кольцо змеи. Во рту у нее пересохло, смелость начала увядать. Ей были хорошо видны два-три беловатых зернышка, приклеившихся к чему-то серому, как дым, чем был обмазан конец булавки.
— О, она узнает, узнает, — гнусил Адонайя. — Я ей это постепенно расскажу. — Он задумчиво вертел булавку в подушечках пальцев. — Не сердись, что я так затянул это дело. Чего-чего, а времени у нас много. Мне же надо было испытать ее, верно? Отличная женщина — твоя мать. Вполне оправдает затраты на свою кормежку. Но мой родитель говорил мне, что она всегда была любимой женой Пола. Так как же я мог пустить ее к себе в постель, так сказать, подставляя спину собственной смерти (которой я, безусловно, не заслуживаю), не будучи уверен, что Хэтти служит мне от всего сердца. — Его свободная рука мгновенным движением зажала руку Бекки. — Но теперь я знаю. — Булавка вонзилась ей в руку так быстро, в самый разгар обманчиво мягкой речи Адонайи, что Бекка не успела отдернуть ее.
Бекка вряд ли расслышала его последнюю фразу. Ее слабый испуганный крик заглушил ее. Она откинулась назад, прижавшись спиной к столу, зажимая другой рукой больное место. Адонайя своими шершавыми губами выводил длинное заботливое о-о-о!
— Да простит меня Господин наш Царь, я, кажется, сделал тебе больно, Бекка? — Он даже не пытался скрыть всю фальшивость своей заботы. Он отшвырнул булавку куда-то в темноту за своей спиной. — Впрочем, это всего лишь булавочный укол и ничего больше. Ну-ка, дай твое бо-бо, и я его хорошенько поцелую. — Он снова потянулся за ее рукой.
Бекка отшатнулась. Вернее, попыталась отшатнуться. От крошечного пятнышка на тыльной стороне ладони по телу расходился странный холодок. Ее руки повиновались отданным волей приказам с какой-то нелепой замедленностью. Когда она попыталась ухватиться за край стола, чтобы отодвинуться от Адонайи, то между испуганной командой ее мозга и замедленной тягучей реакцией ее членов оказалась целая вечность.
Для Адонайи не составляло труда схватить Бекку в объятия и с притворной нежностью прижать ее к сердцу, отчего у нее в желудке появилось мерзкое кислое и жгучее ощущение.
— А ты уже не так застенчива, как раньше? И больше не боишься меня, правда? Если б боялась, так давно бы вырвалась, а сейчас ты вот так покоишься в колыбельке моих рук. Я же говорил твоей маме, что найду лучший подход к тебе, чем отыщет она. Хэтти, как мне показалось, не была расположена поверить этому, но я объяснил, что у меня для этого есть особый талисман.
Губы Бекки одеревенели. Она с трудом прошепелявила:
— Что ты шо мной шделал? Какой талишман…
— Магия, моя милая Бекка. — Его ладонь погладила ее волосы, а затем скользнула вниз к пуговицам блузки, которые он стал не торопясь расстегивать одну за другой. — Талисман, который не известен ни мужчинам, ни женщинам, его знают лишь те, кого уважают люди Коопа. Талисман бесценен — этакий миленький белый порошочек, чудо в мешке из грубой парусины, прибывшее в Миролюбие уже после праздника Окончания Жатвы. Да, мне оно принесло огромную удачу, это уж точно. И не только сейчас, когда оно помогает мне приручить одну дикую девицу и призвать ее к полному послушанию.
Он сжал ей грудь — ощущение, которое осталось почти незамеченным, пройдя сквозь черную пропасть оцепенения, разверзшуюся между разумом Бекки и ее телом. На мгновение на его лбу появилась морщина неудовольствия — Бекка поняла, что он знает, сколь бесчувственным становится ее тело. Тогда его рука так сжала ее грудь, что Бекка чуть было не закричала — от этого ощущения ей ускользнуть не удалось.
Адонайя оттащил Бекку подальше от стола и уложил на голом деревянном полу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61