Отто Криш
Клотц, рассудительный, спокойный Александр Клотц, впадает в столь ужасную ярость, что набрасывается на собаку и как одержимый тузит ее кулаками, – приходится его оттащить. Потом он сидит подле растений, которые выращивает в матросском кубрике, неотрывно глядит на горшки с жерухой (без солнечного света стебельки у нее не зеленые, а сернисто-желтые) и разговаривает с Халлером на диалекте, понятном лишь им двоим.
Когда сделано все необходимое, все, что они на себя возложили, когда они сидят в кубрике – одни с книгой или с дневником, другие, неграмотные, просто так, с пустыми руками, – и только хронометр удостоверяет бег времени, тогда лишь крик вахтенного порой выводит их из оцепенения: Un orso! Медведь! Мгновенно стряхнув задумчивость, они, в чем были, нередко без сапог, без шуб, мчатся на палубу. Нет большей радости, чем охота. Каждому хочется выстрелить первым. Когда зверь на прицеле, нет ни печали, ни свинцово-тяжкого времени.
6 октября налетает юго-западный ветер, метель… После полудня я для моциона вышел на палубу и, к величайшей моей радости, увидал по левому борту белого медведя, сей же час я сообщил в кубрик: «Медведь рядом!» – все мигом устремились на ют и поспешно расхватали ружья; медведь шел мимо борта, на прежнем расстоянии, временами поднимаясь на задние лапы и принюхиваясь в сторону корабля, все изготовились стрелять и притаились за бортовой стенкой, но медведь зашел за торос и там остановился, незримый для нас, мы ждали, когда он выйдет из-за льдины, однако тщетно, терпение наше было напряжено до предела, я взобрался на бизань-мачту, чтобы высмотреть медведя, и увидал, что оный начекается уйти, я предупредил остальных, и было решено двинуться в погоню; по льду мы направились к медведю, а поскольку из-за тороса он нас не видел, сумели подойти поближе, первым выстрелил г-н Пайер и попал разрывною пулей в спину, так что медведь упал, но продолжал еще ползти вперед; поскольку же ему оставалось недалеко до полыньи за кормой, по нем сделали еще шесть выстрелов, и он, касаясь мордой края полыньи, испустил дух… Восемь человек с большим трудом втащили его на борт; когда тушу свежевали, в желудке не нашли даже малой частицы пищи, кишки тоже были дряблые и пустые, бедняга, как видно, очень давно голодал.
Отто Криш
Но охота – развлечение редкое, а снежные бури, когда дышать можно, лишь отвернувшись от ветра, все чаще вынуждают их сидеть в кубрике. И даже когда буря утихает и слышны только звон и скрежет разламывающихся вдали ледяных полей, остается стужа, да такая, какой большинство из них в жизни не испытывали. Темнеет. Мягко пламенея, угасает свет в их искристом ледяном театре. Однако ж занавес больше не откроет великих спектаклей. Драмы ледовых сжатий, чьи прелюдии теперь тревожат их почти ежедневно, разыграются во тьме. Они боятся за свой корабль. Аварийный провиант и уголь выгружены на лед, ведь настанет день, когда «Тегетхоф» не сможет противостоять напору льдов. Необходимая предосторожность, говорит Вайпрехт, «Тегетхоф» выдержит. 28 октября солнце в этом году окончательно скрывается за горизонтом. Но через два дня исчезнувшее светило вдруг появляется снова, неправильный эллипс, впрочем, нет, это не само солнце, а его образ, искаженный, да еще и умноженный, отражается из-за горизонта, мираж, сотканный из лучей, преломленных в морозной дымке, оптический обман. Всего лишь образ? Что есть реальность? Ведь они видели и земли, горы, пронзавшие небо и растаявшие, фата-морганы, впрочем, земли были ненастоящие, хотя нет, все-таки настоящие – окаймленные серебром, парящие миры.
31 октября, четверг. Погода прекрасная. Лед возле корабля довольно спокоен. Шил войлочные сапоги г-ну обер-лейтенанту. 30 октября я в последний раз видел солнце, а 31 октября – последнюю чайку. Гарпунщик подстрелил ее.
Иоганн Халлер
Уже в начале ноября нас окутали глубокие сумерки; волшебная красота преобразила нашу пустыню, морозная белизна корабельного такелажа призрачно рисовалась на фоне серо-синего неба. Тысячи ледяных изломов, укрытые снегом, казались чистыми и холодными, как алебастр, как нежные кристаллы аргонита. Лишь на юге в полдень еще поднимались фиолетовые завесы морозных испарений.
Юлиус Пайер
Красота здесь, как нигде, мимолетна, а тишина – лишь пауза, лишь мгновение. Мало-помалу бесконечность и та словно бы уже не в силах вобрать в себя эти льды, такие прекрасные. Как установят в следующем столетии, протяженность полярного ледового покрова изменчива и составляет в год от пяти до двенадцати миллионов квадратных километров. Полярная шапка – пульсирующая амеба, а «Тегетхоф» – заноза, исчезающе-малая щепка в плазме. Сейчас льды растут. Все растет. Тьма, мощь напора на «Тегетхоф», страх за корабль; за свою жизнь они пока как будто не опасаются. Где вчера высилась гора, сегодня поблескивает замерзшая полынья, а завтра – снова торос. Их дворцы раскалываются. Город рассыпался. Может быть, эта льдина, этот остров, защитит их от натиска ледяных гор, притязающих и на то крохотное место, что занимает «Тегетхоф». Пока занимает. Теперь они холят и скрепляют свой остров, свое угрожаемое прибежище. Если во льду открывается трещина, они сшивают ее канатами и якорями, заполняют проломы снегом. Но раны не заживают.
Один-единственный вздох Ледовитого океана – и латка рвется. Как бунтующие народные массы, льды ополчились теперь против нас. На ровном месте грозно вставали горы, тихий шорох оборачивался хрустом, рыком и шипением, нарастая до тысячеголосого яростного воя… Звон и гул все ближе, будто тысячи боевых колесниц мчатся по песку поля битвы. Сила сжатия постоянно растет; прямо у нас под ногами лед уже начинает дрожать, жалуясь на все лады, сперва слышен свистящий шелест, как от полета несчетных стрел, затем с треском, грохотом, пронзительным визгом и басовым гулом, с все более свирепым ревом льды поднимаются, вспарывают окрестности корабля концентрическими трещинами, расшвыривают изломанные ледяные глыбы. Чудовищно быстрый ритм прерывистого воя возвещает высшее напряжение могучей стихии. Затем раздается громовой треск, беспорядочные черные линии во множестве расчерчивают снег. Новые трещины совсем рядом, мгновение – и на их месте уже зияют бездны… Грохоча, сдвигаются и рушатся вздыбленные колоссы, будто разваливается город… Новые массы откалываются от нашей маленькой льдины; плоские обломки стоймя торчат из воды, немыслимый напор гнет их дугою, кое-где ледяные пот вздуваются куполами – устрашающее свидетельство пластичности льда. Повсюду ратоборствуют хрустальные воинства, а меж их порядками хлещут в отверстые провалы каскады воды; ледяные утесы падают, разбиваются вдребезги, снежные реки стекают с разламывающихся склонов… И в этом сумбуре – корабль! Изворачивается, кренится, выпрямляется, но сколь же страшен напор сжатия, если он расплющивает «предохранители», толстые дубовые брусья, и сам корабль начинает скрипеть… Люди давно уже не работают, лишь в духе борются за свою жизнь. Они больше не стягивают лед канатами, только на первых порах чуточку суетятся, бегут с фонарями к разломам, пока трескающийся вокруг лед не берет в тиски сам корабль. У одних на лице тревога, у других – мрачная решимость, то и другое сокрыто в ночи. Неуслышанные звучат слова, лишь крики еще можно разобрать… Где на свете царит такой хаос? Не ведая о своих ужасах, властвуют здесь законы природы.
Юлиус Пайер
Ярость зачастую длится лишь минуты. Потом все стихает, только ветер свистит в такелаже, а они, закутавшись в меха, сидят среди мешков с аварийным припасом и ждут очередной атаки льдов; сделать они ничего не могут, могут только быть готовыми к той минуте, когда корабль разломится и придется прыгать за борт, скорее за борт. Но куда потом? Новое ожидание мучительнее прежнего. Спят они чутко, очень чутко, нередко урывками. Уходите! Хоть бы этот треклятый корабль и правда треснул. Все бы тогда кончилось. Заткнись, незачем черта кликать, ничего тут не треснет. Матросы швыряют за борт медвежьи головы, а затем и привезенные из Тромсё оленьи рога. Гарпунщик Карлсен внушил им, что головы убитых животных приносят несчастье, природная стихия угомонится, только если вернуть ей то, что у нее забрали. Матросы делают, как он говорит. Приносят языческую жертву, ведь сила, грозящая им, – это наверняка не милосердный Господь, а какой-то чужой бог, и они бросают ему свои трофеи. Вайпрехт не протестует. Только на чтениях Библии, как и раньше, каждое воскресенье, все должны быть на палубе; отсутствовать простительно только лежачим больным. В эту пору ледовых сжатий начальник читает из Книги Иова. Несчастный Иов из земли Уц с Божией помощью выдержал испытания пострашнее, чем лед.
Дни мои прошли; думы мои – достояние сердца моего – разбиты. А они ночь хотят превратить в день, свет приблизить к лицу тьмы. Если бы я и ожидать стал, то преисподняя дом мой; во тьме постелю я постель мою; гробу скажу: ты отец мой, червю: ты мать моя и сестра моя. Где же после этого надежда моя? и ожидаемое мною кто увидит? В преисподнюю сойдет она и будет покоиться со мною в прахе… Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай, ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют. В шести бедах спасет тебя, и в седьмой не коснется тебя зло.
Кто же в это верит? Неужто плач Иова им ближе счастья, ожидающего после всех бедствий? Здесь не земля Уц. Они стоят на палубе. Чин чином, по стойке смирно.
9 ноября, суббота. Ветер и туман. Некоторое время назад я захворал «ломотой в суставах». Ну что прикажете думать на Крайнем Севере при этакой хвори? Трехмесячная полярная ночь… Жить или умереть средь суеты матросов. Утешает меня добрая надежда на нашего доктора. Боли он мне снял сразу, и уже спустя четыре дня я смог встать с постели и очень скоро вновь стал ходить.
10– е, воскресенье. Ветер и туман. Я болен.
11-е, понедельник. Ветер и метель. Я болен.
12-е, вторник. Ветер и метель. Болен.
13-е, среда. Ветер и метель. Болен.
14-е, четверг. Ветер и метель. Болен.
15-е, пятница. Ветреная погода. Я болен.
16-е, суббота. Ясно, ветер. Я болен.
17-е, воскресенье. Вблизи корабля нынче было шумно. Я болен.
18– е, понедельник. Ясно. Возле корабля появился медведь, но его не застрелили. Доктор разрешает мне выйти на палубу, только на минутку, а потом сразу назад в постель.
19– е, вторник. Сжатие льдов опять грозило раздавить корабль. Неутешительно для меня, для хворого.
20– е, среда. Ясная погода. Температура -29°R (-36 °C. – Прим.). Опасность, что корабль будет раздавлен, не миновала. Я болен.
21– е, четверг. Ясная погода. Новое сильное сжатие. Возле корабля образовалась целая гора льда вышиною с большой дом.
22– е, пятница. Ясная погода. Лед вокруг корабля довольно спокоен. Хворь моя идет на убыль.
23– е, суббота. Лед спокоен. С напряжением всех сил я подшил пару войлочных сапог.
24– е, воскресенье. Ясная погода. В 11 часов – церковная проповедь. Я вновь ходил к мессе.
Иоганн Халлер
Наступил декабрь, но обстановка не изменилась. Жизнь наша стала вовсе уединенной и однообразной – зримого чередования дней более не было, только вереница дат, а единственные ориентиры во времени – трапезы да сон… мы сидим на койках в своих одиноких кельях, слушая, как часы отщелкивают секунды. Медленно ползли для нас за два с половиною года эти семьдесят восемь миллионов щелчков; никто не скорбел об их тягостном беге, ибо он не имел ценности для наших намерений.
Юлиус Пайер
Ничего, ничего (!) они не достигли. Снова и снова в лицо рычит лед, рычит смерть. Температура падает до минус 40, 45, 48 градусов по Цельсию, и все окрест тонет во тьме, в которой они уже в двух-трех шагах не видят друг друга. Стены кают давно обросли дюймовым слоем льда, это конденсируется и замерзает влага их собственных тел. Даже в матросском кубрике (его отапливают майдингеровской угольной печкой) температура возле пола не поднимается выше точки замерзания. На уровне головы жарко. Однако до их каморок тепло не доходит. Под койками образуются небольшие ледники. Шерстяные одеяла примерзают к стене. От привычки каждые две недели мыться в бане пришлось отказаться; баня создает сырость и только способствует обледенению внутри корабля, вдобавок частенько то одному, то другому случалось выскакивать нагишом из чуть теплой воды, когда внезапное сжатие грозило им гибелью. В наспех наброшенной шубе или вовсе нагишом выбегать на такой мороз! – красивого разноцветного венца, который, по мысли Пайера, должен был возникнуть вокруг тела, они не видели. Но дыхание у них хриплое, тяжелое. Теперь никто уже не раздевается. Машинист Криш кашляет кровью. Дня не проходит, чтобы несколько человек не остались в койках, с симптомами цинги; десны белеют и начинают разрастаться, кожные поры сочатся кровью, потом больной корчится от желудочных колик и чувствует невообразимую усталость. У них слишком мало свежего мяса; добыть в таких потемках медведя – удача редкая. Сотни бутылок лимонного сока, сушеных фруктов, консервированных овощей и малины против цинги недостаточно. Если охота удачна, они пьют медвежью кровь.
За три дня до Рождества гарпунщик Карлсен, заряжая ружье, случайно спускает курок. Пуля угодила в кормовой склад боеприпасов, а на борту у них двадцать тысяч патронов. Вайпрехт и Криш стремглав бегут на ют, где уже взрываются первые пакеты патронов, и спасают еще не поврежденные упаковки. Пожар невелик. Его быстро тушат. Вайпрехт ни слова не говорит о небрежности Карлсена. Но от укоров своих товарищей ледовый боцман становится еще молчаливее. Ишь ты, говорит Клотц, господин гарпунщик этак блюдет воскресенье, что ни на медвежью охоту идти, ни шкуры снимать не хочет, а нынче, в субботу, надумал весь корабль на воздух пустить. 24 декабря – льдам без разницы, святой это вечер или нет, – обшивка «Тегетхофа» опять скрипит под напором; они вскрывают ящики с подарками от гамбургского поставщика Рихерса и от военного флота:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28