Всю дорогу от Вирджинии до Силвер-Спринг, Мериленд, он орал благим матом, невзирая ни на какие ласковые увещевания Сары. По пути я излагал Саре всю собранную мной фактографию по истории убийств внутри семейства Эймсов, обильно уснащая ее также и своими умозаключениями. Временами мне приходилось почти кричать, чтобы просто слышать себя и заглушать кота Счастливчика. Надо отдать ему должное — на всем протяжении моего довольно пакостного повествования он так и не проявил к нему ни малейшего интереса.
А теперь мы с Сарой сидим в Джорджтауне, в одном из тех французских ресторанов, что открылись уже после погромов 1968 года. В центр Вашингтона после наступления темноты почти никто не ездит. В 10 или 11 часов вечера вы можете ехать по улицам и не увидеть никого, кроме одного-двух прохожих на квартал, да и те, похоже, спешат как можно скорее укрыться в безопасном месте.
Кормили в том ресторане неплохо, вот только сервис — при всей ненавязчивости — отличался определенной экстравагантностью: официанты бодро рассекали по залу на роликовых коньках. Мы сделали заказ, и я как раз успел закончить рассказ к моменту, когда нам принесли выпивку.
Сара некоторое время молча смотрела на меня, а потом спросила:
— А как у нас дела с капитаном Бонневилем?
— С ним пока небольшая заминка.
Она покачала головой.
— Если ты останешься с Френком Сайзом, с Бонневилем будет не просто заминка. Он вообще навсегда уйдет в сторону. Допустим, ты успешно покончишь с этим случаем, и тебя даже никто не убьет. Тогда Сайз наткнется на другую незаконченную историю, и опять подпишет на нее тебя. Вокруг не так уж много трупов, но ты будешь нырять в эти ямы дерьма еще и еще, все глубже и глубже… А однажды уже не отмоешься.
— Хм… А ты думаешь, что мне приятно нырять туда? В ямы с дерьмом, по твоему изящному выражению.
— Нет, тебе это не нравится, — сказала она. — Но тебя зачаровывают люди, которые в нем плавают. Ты от них без ума, потому что думаешь, что они не такие, как ты. Хотя они точно такие.
— По-твоему, я — как они?
По ее лицу скользнула легкая улыбка. Я безумно любил, когда она так улыбалась.
— Мы все такие, как они, Дик. Просто они оказались поставлены перед выбором, который нам никогда не выпадал. Собственно, вот поэтому-то большинство людей остаются честными. Беднягам просто не предоставляется шанс быть какими-нибудь еще.
— Да ты, никак, записалась в циники? — сказал я.
— Нет, у тебя научилась. Наблюдая за тобой. Скажи — когда ты работал в правительстве, тебе когда-нибудь предлагали взятки?
Я кивнул.
— Несколько раз. Не знаю, может больше, чем несколько. Никогда нельзя быть уверенным, что кто-то предлагает тебе взятку.
— Но ты их отвергал, правда?
— Никогда не взял ни одной. Хотя не сказал бы, что всегда их отвергал. Иногда просто прикидывался, что не понимаю, о чем речь.
— А почему ты их не брал?
Я глотнул своего мартини. Это, кажется, самое то. Лучше, чем скотч с яблочным соком.
— Почему я их не брал? Нравственная чистополотность. Глубоко оскорбленное чувство приличия. Плюс еще сильный страх, что поймают.
— И еще пунктик, — сказала она.
— Да? Что за "пунктик"?
— Еще одна причина.
— Пусть так. И какая же?
— У тебя не было настоящей, нестерпимой нужды в деньгах. Представь, что у тебя был бы ребенок, которому бы срочно нужна была операция на почке, стоимостью как твоя годовая зарплата? А ты бы уже был по уши в долгах? И тут кто-то говорит: «Эй, Лукас, как насчет того, чтобы поиметь шальные десять штук баксов — только за то, что ты кое на что закроешь глаза?» Что бы ты ответил, как ты думаешь? И помни: если скажешь нет, твой ребенок, вероятно, умрет.
Я одарил Сару ухмылкой.
— Вот что я в тебе люблю, Сара. Ты изобретаешь свои собственные правила.
— А ты попусту болтаешь.
— Ну ладно, в данных обстоятельствах я не знаю, как бы я поступил. Может быть, взял бы деньги. Может быть, нет. Но я знаю одно. Если бы я не взял их и ребенок умер, моя чистоплотность не принесла бы мне ни малейшего успокоения.
— Ну вот, о чем я и говорю, — сказала она. — Люди, которых можно втравить в коррупцию, всегда нуждаются в деньгах. В твоем случае это нужда в деньгах для спасения умирающего ребенка. А кому-то другому срочно нужна новая яхта. И кто скажет, чья потребность больше? Парня, который жаждет яхту, или твоя — в спасении жизни ребенка?
— Слушай, брось, а? — попросил я.
— Я подняла тему, я и брошу, — сказала Сара. — А подняла потому, что ты меняешься.
— Что значит — «я меняюсь»?
— Ты стал гнуть правила под себя, — сказала она. — Раньше ты так не делал. Два месяца назад ты бы не стал тайком забирать ключи из руки той мертвой женщины. Ты бы не пронес спиртное в больницу для этой бедняжки Пиплз. По-моему, ты… да. По-моему, ты зачарован.
— Чем?
— Да этой девицей Мизелль.
— Я ее едва знаю, — сказал я. — Ешь свой салат. Он вкусный.
Сара попробовала ложку и кивнула.
— Ты прав, вкусный.
И она снова переключилась на прайм-тему сегодняшнего вечера — «Что же не так с Декатуром Лукасом?».
— Пускай будет, как ты сказал, — продолжала она. — Вы с ней встречались только пару раз. Но ты ее знаешь. Ты ее действительно знаешь. Я могу так сказать. Ты знаешь ее так же, как этого своего Бонневиля, хотя с ним ты вообще никогда не встречался. По-моему, ты знаешь Конни Мизелль лучше, чем меня.
— Не понимаю, чего ты хочешь, — пробормотал я.
Сара засмеялась, и этот смех был не из разряда приятных.
— А я вот вовсе не знаю эту женщину, но по тому, что ты мне рассказал, я могу сказать, что она хочет.
— Чего?
— Мести, — сказала Сара.
— Какое забавное слово.
— Отчего ж? — спросила Сара. — Оно из того же океана дерьма, откуда жадность, ненависть, алчность и все прочее. Все твои старые друзья. Или знакомцы.
— Нынче вечером ты выдаешь весьма занятные теории, — сказал я.
Сара взяла еще одну ложку салата и запила ее глотком заказанного мною вина. Затем она взглянула на меня, и, по-моему, я что-то заметил в ее глазах. Что-то мягкое. Может быть, даже нежность.
— Ты ведь намерен довести все это до конца, да? — спросила она. — До страшного, горького, кровавого конца?
— Верно, — сказал я.
— Зачем?
— Предположим, потому что я так хочу.
— Потому что хочешь или приходится?
Я пожал плечами.
— А что, есть какая-то разница?
— И эти ключи, которые ты украл. Что ты намерен делать с этими ключами?
— Намерен ими воспользоваться, — сказал я.
Она ничего не ответила на это. Фактически до конца вечера она так больше и не проронила ни слова. Мы заканчивали трапезу в молчании. Холодном, мрачном.
Два тридцать утра, по моему мнению, были самым подходящим временем для взлома. К этому времени уже почти все спят. Охранники тоже на грани отключки, даже в Уотергейте. Успех моего блестящего предприятия зависел от кооперации с заместителем помощника министра сельского хозяйства, которому я однажды оказал незначительную услугу — то есть решил не включать его имя в отчет, тогда как имел полную возможность включить его туда. Я также дал ему возможность узнать, благодаря кому его имени не оказалось в отчете. И с той поры он оставался мне предан — в разумных пределах, конечно. Как и большинство других таких же заместителей помощников.
Жил он двумя этажами ниже пентхауса, занимаемого экс-сенатором Робертом Эймсом и его большим и хорошим другом, а также постоянным партнером Конни Мизелль. Я стоял в телефонной будке на Вирджиния Авеню, через улицу от нужного дома. Опустил монетку и набрал номер. Трубку подняли после пятого гудка, и сонный голос пробормотал «Алло!»
— Привет, Хойт! — крикнул я. — Это Декатур Лукас. Прости, что беспокою.
— Кто?
— Дик Лукас.
Потребовалось еще время, чтобы информация дошла до адресата. Затем он сказал:
— Ты знаешь, который сейчас час?
— Два тридцать, — сказал я. — Ужасно извиняюсь, но я в беде. Все из-за этой вечеринки, чтоб ее… В общем, я потерял свой кошелек, у меня с собой нет машины, и я очень хочу знать — ты мне не одолжишь пять баксов, чтоб я мог добраться до дома?
— Ты хочешь занять пять долларов?
— Совершенно верно.
— А ты где?
— Тут внизу, через улицу.
— Ну, поднимайся. У меня квартира 519.
— Ох, Хойт, ну спасибо!
Охранник, сидевший за столом при входе, откровенно зевая, позвонил наверх, чтобы узнать, действительно ли меня ожидают. Выяснив, что это так, он кивком головы указал мне в направлении лифтов.
В лифте я нажал кнопку 7. На седьмом этаже я вышел и подождал, пока лифт двинется обратно вниз. Затем я открыл дверь, закрывающую выход с этажа на лестницу, нажав на кнопку под большим красным знаком «ВЫХОД». Я вдавил язычок замка обратно в щель и замотал его там скотчем, предусмотрительно купленным мною в круглосуточной аптеке на углу 17-й и Кей стрит. Затем я мягко прикрыл дверь и снова пошел к лифтам. На лифте я спустился на 5-й этаж, вышел и пошел по коридору, пока не отыскал № 519. Я позвонил. Дверь открылась почти немедленно, и мужчина в банном халате и пижаме протянул мне бумажку в 5 долларов.
— Я бы пригласил тебя, Дик, — сказал он, — но моя жена не очень хорошо себя чувствует.
— Огромное спасибо, Хойт. Я верну их тебе завтра же.
— Перешли просто почтой, да?
— Само собой.
Дверь закрылась, и я подождал несколько секунд — не откроется ли она снова. Затем я перешел к двери, выводящей с этажа на лестницу, поднялся на два лестничных пролета, снял клейкую ленту с замка двери на 7-й этаж и прошел по коридору до номера 712.
Достав ключи, взятые мной из мертвой руки Луизы Эймс, я вставил оба одновременно в замки квартиры сенатора. По поводу наличия дверной цепочки я не волновался. На этот случай у меня с собой были тяжелые кусачки для проволоки — жутко, впрочем, неудобные.
Я осторожно повернул ключи и толкнул дверь. Она открылась. Я толкнул ее еще на 5 дюймов, подождал. Опять ничего не случилось, тогда я приоткрыл ее настолько, чтобы пролезть самому, и вошел. Я был в прихожей. На маленьком столике горел ночник. Дверь удалось бесшумно закрыть.
Я надел специально заготовленные тапочки для взлома — на крепдешиновой подошве, но все же из прихожей до гостиной перебрался на цыпочках. Там я остановился и прислушался, дыша при этом через рот. Все хорошие грабители дышат именно так. Где-то я об этом читал. Или видел по телевизору. Из телевизионного ящика можно многое почерпнуть по части того, как правильно нарушать законы.
Я прислушивался, должно быть, не меньше минуты, но так ничего и не услышал, и потому достал из кармана последнюю деталь моего грабительского снаряжения — маленький фонарик. Его я приобрел в той же аптеке, где купил и клейкую ленту. А кусачки одолжил у соседа — того самого, который утверждал, будто знает, как звучит выстрел из обреза. По моему скромному разумению, если б он действительно это знал, то имел бы кусачки поудобнее. Да.
Гостиную я пересек медленно, пользуясь фонариком, чтобы не налететь на какую-нибудь мебель. Я полагал, что знаю, какую дверь я ищу. Она была у дальнего конца комнаты, около пианино. Я открыл ее и посветил вокруг фонариком. Это была именно та комната, которая нужна. То ли кабинет, то ли библиотека, то ли берлога хозяина — название зависит от того, что он посчитает наиболее модным.
Я зашел в нее, оставив дверь в гостиную открытой. Чтобы искать, надо иметь хоть какое-то представление о том, что именно ищешь… Я полагал, что знаю. Моя уверенность базировалась на убеждении, что Конни Мизелль — очень хорошая лгунья. И как все хорошие лжецы, она для своей лжи использовала большое количество правды. Правда ведь не только добавляет байке достоверности, но и придает ей ту толику неуклюжести, которую все мы в душе считаем свойством жизненного факта. Увы, она сделала ошибку, позволив себе упражняться во лжи с человеком, обладающим настолько цирковой памятью — то есть со мной. Если бы она не протараторила тот телефонный номер в Лос-Анджелесе, я бы никогда не позвонил в Стейси-бар. Если б она не упомянула в разговоре о том, что мама послала ей по почте Библию, я бы не имел никакого представления о том, что мне сейчас искать.
А именно за ней я сюда и пришел. За Библией. Я предполагал, что именно Библию нашел здесь Джонас Джоунс, когда он проник сюда передо мной. Но это не была уверенность. Это было только чутье — чутье историка. Я зажег настольную лампу, и увидел большой стол, огромный глобус, несколько стульев и книжный шкаф во всю стену. Где же сподручнее спрятать Библию, как не в книжном шкафу? Я напрягся, пытаясь заставить себя думать как Конни Мизелль. Стал бы я прятать Библию здесь, будь я на ее месте? Да… А с другой стороны, нет. Полно — я не смогу думать так, как она. Да и, откровенно говоря, никто не сможет.
Я посветил на книги. Все они выглядели новыми, хотя уже покрытыми солидным слоем пыли. Казалось, что их не меньше полугода бездумно выбирали по спискам Клуба «Книга месяца» и Литературной Гильдии. Они также выглядели так, как будто их никогда не читали.
На самой верхней полке, между двумя романами, которые я дал себе слово прочитать, словно начинка сандвича была втиснута цель моих поисков. Библия. Она была черная, порядка 30 см в высоту и 5–6 см толщины. По мягкому кожаному корешку, отливающему черным, шли мерцающие буквы — Святая Библия. Она была настолько близко к потолку, что мне пришлось встать на цыпочки, чтобы достать ее. Я все еще не знал, что же, собственно, я намереваюсь там найти. Быть может, подлинную историю фамильного древа Конни Мизелль? Я вытащил Библию и пошел с нею к столу.
Положив Библию на стол, я погасил настольную лампу и стал светить на книгу фонариком, держа его в правой руке. И открыл ее. Она оказалась полая. Полая и пустая внутри — не считая пистолета и газетной вырезки.
Я только собрался прочитать вырезку, как вдруг услышал шум. Это был звук закрываемой двери. Отдаленный звук. Похоже, от двери в коридоре. Затем я услышал женский голос. Он звучал на низких, приглушенных тонах, но я все равно его узнал. Это был голос Конни Мизелль. Мне показалось, что она даже засмеялась.
Затем послышался и мужской голос, звучавший как низкое рычание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30