У меня были гувернантки, причем очень хорошие. Но, видимо, было бы лучше, если бы меня отправили учиться в школу. Тогда я раньше привыкла бы видеть жалость и отвращение в глазах людей.
– О нет!
– О да. И в ваших глазах я прочла то же самое, когда вы в первый раз посмотрели на меня. Я не сталкивалась с жизнью до тех пор, пока отец не взял меня в кругосветное путешествие. Мне тогда было девятнадцать лет. Страшная действительность обрушилась на меня на корабле: все девушки танцевали и играли, а я не могла делать даже того единственного, от чего получала наслаждение, – плавать. Обычно нам подавали еду в каюту, это спасало меня от необходимости бывать в общей столовой. И меня видели нечасто.
Это были самые ужасные дни в моей жизни. Когда я сидела на палубе в шезлонге и ноги мои были закрыты пледом, молодые люди останавливались около меня и начинали флиртовать, как это обычно бывает во время морских прогулок. Я до сих пор помню одного юношу с сентиментальными глазами. Он не отходил от меня три дня подряд. На четвертый день он вышел на палубу как раз в тот момент, когда отец усаживал меня в шезлонг. Я увидела ужас на его лице и… жалость. В большинстве своем люди добры. Просто глядя на таких, как я, они не принимают их за нормальных людей.
– Дорогая моя, вы неправы.
– Вот видите, вы сказали мне «дорогая моя», словно я малый ребенок, которого нужно утешить. Я полюбила Кита, потому что он оказался первым человеком, посмотревшим на меня без тени обидной жалости, той жалости, которая у других так заметна, хотя они и стараются запрятать ее поглубже. Видимо, еще до первого визита к нам его кто-то предупредил. Как бы то ни было, но на протяжении нескольких лет, пока он бывал в нашем доме в Мельбурне, мне ни разу не удалось уличить его. Когда мы вместе катались на машине или на лодке, он вел себя так же, как отец. Он разрешал мне самой делать кое-что для себя, хотя делала я все очень плохо.
Вначале я считала, что он бывает у нас на правах друга отца и еще потому, что его личная жизнь не удалась. Я никогда не думала всерьез, что он может относиться ко мне как-то иначе, не только по-дружески. Разумеется, было бы ложью утверждать, что я не мечтала об этом, как мечтает об этом любая одинокая девушка. Из-за него я совсем перестала интересоваться другими мужчинами. Когда он попросил меня быть его женой, я не могла поверить в свое счастье. И вовсе не потому, что это предложение было первым в моей жизни. То же самое предлагали мне и другие мужчины, помоложе его, но у них не хватало ума даже на то, чтобы постараться скрыть свое стремление к богатству. Кит же добивался не денег. Цель у него была другая, и я служила средством к достижению этой цели.
О, лучше бы мне выйти замуж за одного из этих откровенных искателей отцовских денег! Тогда я пошла бы на это с открытыми глазами и не чувствовала бы себя обязанной испытывать к мужу вечную благодарность, потому что такой брак был бы не более чем qui pro quo . А Киту я благодарна, правда, не только за то, что он женился на мне, но и за то, что дал мне вместо любви – товарищеское отношение.
Когда я выходила замуж, я была страшно наивна. В наше время такое, как мне кажется, почти невероятно: двадцать восемь лет – и наивность. Представьте себе: до этого меня никто никогда не целовал по-настоящему. Для молодых людей, которые живут в нормальных условиях, проводят время вместе, танцуют, занимаются спортом, совершают прогулки на автомашинах, поцелуи – в порядке вещей. А ведь насколько труднее – даже если это входит в состав намеченного плана – целовать человека, обреченного на неподвижность. Кит приучал меня к этому постепенно. Приходя к нам, он целовал меня в щеку, если я была на ногах, или же, если я сидела в своем кресле, наклонялся и прикасался губами к волосам. Это были бесстрастные поцелуи, которые я могла понимать как угодно. И по прошествии шести лет мне стало казаться, что он совсем особенный, равнодушный к сексу мужчина. Я стала благоговеть перед ним за это…
Она говорила что-то еще, тихо и торопливо, но Тэмпи ничего не слышала. «Шесть лет» – это было для нее как гром с ясного неба, ее рассудок отказывался что-либо принимать. Наконец она очнулась и услышала:
– И вот, когда его жена умерла и он сделал мне предложение, я буквально бросилась в его объятия.
Во время нашего медового месяца мой первый дикий, легкомысленный экстаз – кто же это так сказал? – был омрачен проблемой, как снять с меня железные оковы, и моей навязчивой идеей, что мне необходимо все время закрывать ноги.
Первая половина медового месяца была платонической. Ему понадобилось довольно много времени, чтобы воодушевиться. Я уже думала, он – импотент. Но когда наконец он стал моим мужем по-настоящему, я сходила с ума от счастья – хоть в этом отношении я нормальная женщина.
Прошло целых пять восхитительных месяцев, в течение которых я пыталась возместить ему все годы его одиночества, – ведь я думала, что это было так. Он был очень добр и ласков со мной.
На меня оказали большое влияние ваши телевизионные передачи – я старалась как можно лучше выглядеть дома, стала носить длинные платья, потому что они скрывали мои ноги, и его друзья уже не отводили глаза в сторону. Каждое такое домашнее платье стоило мне столько же, сколько роскошный вечерний туалет. Когда у нас были гости или когда я куда-нибудь выезжала, то наперекор моде надевала длинные платья. О, вы не можете представить себе, какое чувство охватывает тебя, когда чей-нибудь взор с удивлением следует за тобой или, еще хуже, когда впервые люди видят, каким образом ты передвигаешься…
А потом пришло это письмо. Грязная анонимка. Меня все время терзала мысль, кто же этот жестокий человек, написавший ее? Мне почему-то казалось, что это мужчина и сделал он так потому, что завидовал карьере Кита.
Я чуть не лишилась рассудка. Но потом выяснилось, что у меня будет ребенок, и это спасло меня.
У меня было чувство, что Кит вздохнул с облегчением, узнав о моей беременности, но не потому, что хотел ребенка, а потому, что у него появилась причина отказаться от близости со мной.
Я думала, сердце мое разорвется, когда я впервые узнала о вас. В романах никогда не пишут, каким прочным может быть сердце и что оно способно вынести. Мне понадобился лишь месяц или чуть больше, чтобы понять: сердце состоит из множества частиц и, даже если одна его частица вышла из строя, все равно можно жить – ведь можно же жить с изуродованными ногами! Я поняла, что беременность сама по себе приносит удовлетворение, почла это за счастье и более или менее успокоилась. Теперь у меня есть мои дорогие малыши, а от всего остального я отгородилась. Я не думаю, что они что-то значат для Кита, но если он останется со мной, у нас будет полный дом детей, – ведь это единственное, что я могу делать не хуже любой другой женщины. Мой отец будет на верху блаженства, а я просто создана для материнства.
Она закрыла глаза рукой и долго сидела молча. Слышно было только, как на секретере тикают миниатюрные французские часики. Вдруг рука ее упала, и совсем другим голосом она спросила:
– Он снова вернулся к вам, когда мы переехали сюда, в Сидней?
– Нет. Я ни разу не видела его с того дня, когда у бывшего редактора газеты случился инфаркт. Только вчера.
– Вы сами пришли к нему?
– Да. Я позвонила ему по телефону. Он был очень занят, как сказала его секретарша. Тогда я объявила, что буду сидеть у дверей его кабинета и ждать, пока он не освободится. Видимо, это его испугало. Во всяком случае, мы с ним встретились.
– Где?
– Вначале зашли в небольшое кафе. Но там нам подали скверный кофе, и он пригласил меня в какой-то дешевый ресторан, где не бывают его знакомые.
– Он никогда не приезжал повидаться с вами?
– Нет. Свои вещи он забрал в мое отсутствие, когда я была за границей.
Глаза Элспет засветились робкой радостью. Тэмпи ответила ей профессиональным искренним взглядом, которым она обычно одаривала телезрителей. Мысленно она запрятала золотой портсигар Кита на самом дне своей сумочки: ей стало тошно, когда она вспомнила, как низко была готова пасть.
– Благодарю вас, – сказала Элспет. – Я очень ревнива и просто не вынесла бы этого. А ведь мне часто казалось странным, что он такой. Я полагала, что мужчина, который столько лет не жил нормальной жизнью, должен был бы быть… ну, скажем, более требовательным. Позвольте мне быть откровенной – я надеялась, что он будет более требовательным. Вас не шокируют мои слова?
– Нет.
– Многих это покоробило бы. Почему-то считается, что такое создание, как я, должно быть более утонченным.
– Я вовсе не думаю, что утонченность заключается в том, чтобы избегать подобных разговоров.
– Вы иначе подходите к таким вопросам. Вас всегда окружали мужчины. Я совсем не собираюсь сказать что-либо оскорбительное в ваш адрес – напротив, я завидую вам до глубины души.
Она снова вытерла губы платком. Очевидно, хотела спросить о чем-то еще. Наконец решилась. Вопрос ее прозвучал слишком громко:
– А с вами он был требовательным?
Тэмпи почувствовала, как краска заливает ее щеки, шею. Ей даже показалось, что все ее тело стало пунцовым.
– Скажите мне правду. Разве вы не понимаете, как мне необходимо знать правду? Ведь мне придется прожить с ним всю жизнь.
Тэмпи неохотно кивнула, ее захлестнул стыд, словно она сделала что-то непристойное.
Элспет откинулась назад в кресле, из груди ее вырвался продолжительный вздох.
– Я так и думала. Теперь, пожалуйста, еще немного терпения. Я хотела бы узнать у вас одну вещь. Если он захочет вернуться к вам, вы его примете?
– Нет!
Она выпалила это не задумываясь, не рассчитывая на эффект. Только после того, как слово было произнесено, Тэмпи поняла, что сказала истинную правду. Теперь уже она не захотела бы его возвращения ни на каких условиях. То, что он сделал, было хуже предательства. Оправдать и простить можно любой опрометчивый поступок, но не такой преднамеренный обман.
На губах Элспет расцвела улыбка.
– Спасибо. Теперь я могу думать о будущем.
Она нажала на кнопку звонка у кресла.
– Простите, я плохая хозяйка. Сейчас я прикажу подать чай.
– Вряд ли меня можно считать гостьей, поэтому извинения тут ни к чему.
– Нет, почему же? Ведь я сама пригласила вас, когда вы сюда приехали. Я случайно была на балконе с малышами и услышала, как садовник отпирает ворота. А потом миссис Раунтри повела себя как тюремщица. Простите ее. Она со времени моей болезни ухаживает за мной и все взяла в свои руки. Но на этот раз она не виновата – все слуги получили приказание от Кита. Я слышала, как она разговаривала с ним по телефону незадолго до вашего приезда; она сказала, что никто не приезжал к нам. Не знаю, кого он больше старался защитить – меня или себя.
– Думаю, всех вас.
– Вы очень добры.
Служанка вкатила низкий столик на колесиках. На нем стояли изысканные фарфоровые чашки и фамильное серебро, над которым обычно подшучивал Кит. Элспет ловко разлила чай. Когда служанка ушла, она сказала:
– Вы должны простить меня за то, что я так с вами разговаривала. Вообще-то я совсем не такая. Обычно я таю свои думы в себе. Если бы я познакомилась с вами при других обстоятельствах, вы, видимо, мне очень бы понравились.
– Я и не ожидала, что могу понравиться вам.
– Я тоже не предполагала, что вы отнесетесь ко мне так сердечно. Но все равно, мне очень жаль. Вначале я испугалась. Я подумала, вы приехали сказать мне, что хотите вернуть Кита, и не знала, как мне удержать его, чтобы самолюбие мое при этом не пострадало. Но теперь я рада вашему приезду. Сегодня я сказала вам то, что всю жизнь говорила только себе одной. Во время нашего разговора очень многое встало на свое место. Вы разогнали мои кошмары. Я хотела бы еще задать вам один вопрос. Вы ответите на него?
– Если смогу.
– На протяжении этих шести лет до того, как он женился на мне, знали ли вы, что он оказывает знаки внимания какой-то другой женщине, посылает ей книги, подарки, пишет дружеские письма, которые по заблуждению могли приниматься за любовные? Был ли у вас хоть какой-нибудь повод сомневаться в нем?
Тэмпи медленно покачала головой. Ей вовсе не нужно было воскрешать в памяти эти годы. Слишком часто она думала о них после того, как он оставил ее.
Элспет глубоко вздохнула.
– Вот этого-то я и боялась. Возможно, для вас это утешение, а для меня – нет.
– Это вовсе не утешение для меня, но я не понимаю, почему вас это так волнует. Мы обе считали его другим человеком. Я обманулась в нем. Вы тоже.
– А теперь он обманулся в себе сам.
– Что вы хотите этим сказать?
– Он думал, будто женился на тихой и безвольной женщине. Теперь он увидит, что и у меня есть характер. Я не боюсь показать ему это. Пусть это будет для него частью расплаты. Ему придется уяснить себе, что если уж он не может быть хорошим мужем, то по крайней мере должен быть хорошим отцом. Он не посмеет разрушить наш брак по своему желанию. Он вынужден будет считаться со мной. Моим детям нужен отец, который играл бы с ними, когда я не смогу, занимался бы с ними спортом. Я же могу учить их только музыке и плаванию. Отец расширяет здесь плавательный бассейн. Он строит для нас дом на Питтуотере, и мы сможем всей семьей совершать прогулки на яхте, а Кит будет учить детей управлять парусом.
Она замолчала. На лице ее сияла лучезарная улыбка, какая бывает у детей при виде рождественской елки.
– Можете ли вы представить себе мое состояние, когда я думаю о будущей полноценной жизни после многих лет серости и скуки?
– Да, могу. Когда Кит оставил меня, я плакала не только потому, что потеряла его. Я плакала потому, что потеряла в жизни все, созданное вместе с ним. Мне казалось, я умру, но я не умерла. По-настоящему я пришла в отчаяние, лишь когда увидела, что и профессия моя изменила мне, если, конечно, такое пустое и никому не нужное дело можно назвать профессией. Позднее я поняла: я пришла в отчаяние потому, что красота, которой я поклонялась и служила, покидая меня, не оставила мне ничего взамен – я не видела смысла своей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33