– Голос сестры, как рашпилем, проскрежетал по нервам. – Вы и выглядите лучше. Доктор обрадуется. А теперь не хотите ли чашечку крепкого чаю? Ваша милая тетушка принесла целую пачку отменного индийского чая. Она говорила, что вы любите крепкий чай без молока. Ведь так?
Тэмпи кивнула, и острая боль пронзила затылок. Дверь закрылась, открылась, и сестра поставила на столик хромированный поднос.
– Может быть, чуть приподниметесь?
Сильная рука скользнула ей за спину, ловко переложила подушки. Когда она стала усаживаться, у нее закружилась голова. Полотенце, смоченное теплой водой, прошлось по лицу и рукам.
– Это только чтобы освежиться. Потом я вас умою как следует, а может, вы будете чувствовать себя настолько хорошо, что сами дойдете до ванной. А теперь выпейте чаю. Когда немного поправитесь, начнем строить планы, согласны?
Она увидела, как пухлые пальцы взялись за ручку чайника, как полилась струйкой янтарная жидкость, почувствовала вкусный запах, когда сестра поднесла чашку к ее губам. Она пила, стыдясь своей беспомощности.
– Ну, вот и хорошо, – сказала сестра с раздражающей веселостью, когда Тэмпи допила вторую чашку, – это снимет сухость во рту.
Действительно, сухость во рту прошла. Приподнялся покров, сковывающий тело и мысли, но теперь ее словно оголили, словно содрали с нее кожу, превратив все ее существо в комок обнаженных нервов.
Каждое действие, рассчитанное на то, чтобы возвратить ее к жизни, лишь усугубляло ее отчужденность. Тетя Лилиан принесла из дому все, что могло ей понадобиться: в ванну насыпали ее любимую ароматическую соль, шампунь был тот, которым она всегда пользовалась, шелковая ночная рубашка была тоже ее собственной. Освеженная, она снова откинулась на подушки. Даже стены палаты были выкрашены в такой цвет, чтобы он успокаивал тех, чьи нервы на время сдали. Она сомкнула веки, но как бы хотела она замкнуть свой разум!
Очнувшись, Тэмпи увидела у постели тетю Лилиан; она вязала, от нее веяло покоем, надежностью. Ее добрые глаза были полны немых вопросов, на губах – готовый вырваться наружу нескончаемый поток бессвязных рассуждений.
Тэмпи вспомнила, как длинными вечерами тетя Лилиан вязала, а она сама сидела за столом, помогая отцу составлять гербарий. Свет лампы падал на его квадратные ладони, на пожелтевшие от табака пальцы, на обкусанные ногти, вечно перепачканные мелом. Круг на столе, освещенный лампой, стал для нее символом мира детства, мира, где руки отца и тети Лилиан защищали ее, как бы создавая преграду тьме и ужасу, таившимся за его пределами.
Но так было лишь в детстве. Потом, как-то вдруг, наступило девичество с его романтическими мечтаниями, и тогда руки любящих опекунов превратились в оковы. Именно такое настроение охватило ее, едва ей исполнилось восемнадцать – тогда ей показалось, что к ней пришла любовь.
Теперь, после всего случившегося, присутствие тети Лилиан наполняло ее сознанием вины. А тетя Лилиан, несмотря ни на что, продолжала изливать на нее свои нежные чувства. Чувства эти, однажды возникшие по отношению к оставшемуся без матери ребенку, она пронесла сквозь годы, невзирая на измену и вероломство этого дитяти. Приглушенным голосом тетя Лилиан говорила:
– Доктор не советует тебе жить одной, пока ты полностью не поправишься, особенно теперь, когда у тебя нет Джаспера. О господи, вот уж беда! Я всегда говорила: этих лихачей шоферов нужно сажать в тюрьму. Такой милый был песик! Теперь будешь скучать без него. Вот я и подумала, может быть…
Тэмпи знала, тетя Лилиан намекает на то, о чем никогда не говорила открыто, – ей хотелось переехать к Тэмпи и вести хозяйство. Раньше Тэмпи старалась не замечать ее намеков. Теперь они были для нее не только выражением любви тети Лилиан, которая всегда оставалась неизменной, но и вестью о собственном одиночестве.
Она положила ладонь на руку старушки и заставила себя улыбнуться.
– Может быть. Посмотрим, когда я немного окрепну.
Она закрыла глаза, сделав вид, что засыпает, почувствовала, как губы тети Лилиан слегка коснулись ее лба, и ощутила запах лавандовой воды, вечно преследовавший ее.
Дверь притворилась. Пустота поглотила ее.
Жизнь безжалостно возвращалась. Одиночество повисло над ней грибовидным облаком, опустошая ее всю без остатка, пожирая разум, сердце, проникая до мозга костей.
Бесконечно долгие часы лежала она без сна – снотворное больше не действовало – и думала, сколько еще лет суждено ей жить, тая в душе желание умереть и не решаясь на самоубийство.
«Из-за собачки такого не делают», – сказала медицинская сестра. «Да, не делают, – думала она. – Это делают из-за того, что жизнь рушится».
Покинув Тэмпи, Кит унес с собой опору ее существования, и теперь ничто не поддерживало, не защищало ее от неумолимых ударов судьбы.
Она представила себе Кита в сияющем ореоле. Таким она запомнила его в тот день, когда он вторгся в ее жизнь. Она стояла на коленях на берегу моря, помогая Кристоферу строить крепость из песка.
– Вы ничего не будете иметь против, если я сфотографирую вас? – спросил он.
Она взглянула на него изумленно и надменно. Он стоял между ней и солнцем. Покрытые солью волосы образовали сияющий ореол вокруг его головы.
Ее фотография была опубликована в тот же день во всех вечерних газетах: «Соломенная вдова фронтовика со своим сыном». Она стремительно вынесла Тэмпи из небогатой событиями жизни предместья.
Теперь его лицо предстало перед ее закрытыми глазами как в фильме, крупным планом, таким, каким она постоянно видела его: густые брови над глазами неопределенного цвета туманного моря, желтоватые, выгоревшие на солнце жесткие волосы, резко очерченные губы под щеточкой светлых усов.
Если чувство, которое она питала к нему все эти годы, можно назвать любовью, то она полюбила его с той первой минуты. И сколь глубоко и близко она ни узнавала его, сколь более неотрывной частью ее существа он ни становился, сколь более зависимой от него ни делалась ее собственная жизнь – все же никогда она не знала его лучше, чем в тот первый момент их встречи, когда он не только встал между нею и солнцем, но и затмил его для нее.
Когда Кит покинул ее, она узнала, что есть на свете боль, которая хуже смерти.
Смерть Кристофера явилась для нее сокрушительным ударом. Разочарование, душевные страдания, обида разрывали ей сердце. Уйдя из жизни, он, как по волшебству, снова стал для нее ребенком, который первые пять лет своей жизни олицетворял смысл ее существования. Все, что казалось давно забытым, опять возвратилось к ней в эти часы бессонницы: крошечные ручки, хватающие ее за пальцы, губы у ее груди, беззубая улыбка, первые неуверенные шаги.
Когда его убили в джунглях Малайи, ей стало страшно, что со временем из памяти может уйти все то, что лежало в глубине ее чувства к нему, потому что сын к тому времени превратился в неуклюжего юнца, чьи слова и поступки ежедневно и ежечасно в клочки разрывали ее любовь к нему. Неблагодарный и чужой. Он не любил ее и не хотел ее любви. Теперь Кристоферу ничего не было нужно, да вряд ли нужно было и раньше. Если бы хоть в прошлом осуществились какие-то ее заветные мечты… Но так как и в прошлом не было ничего, кроме разрушенных надежд, ссор, непонимания, ничего, кроме весьма поверхностного общения, то потеря сына лишь усугубила горькое чувство, что силы ее потрачены впустую.
Ей хотелось остаться одной, наедине с собой пережить первые недели своего горя, но тетя Лилиан приехала, чтобы побыть с ней. И хотя их объединяла общая скорбь, они были разделены молчаливым укором тети Лилиан. Каждый раз, встречаясь с ее покрасневшими, полными слез глазами, Тэмпи видела в них упрек – ведь у нее самой слез не было. Смерть Кристофера иссушила ее.
Много душевных мук принесла ей смерть отца. Ее терзала мысль, что она омрачила последние годы его жизни. Нет, он этого никогда ей не говорил. Лишь один раз сказал об ее отношениях с Китом. Это было в самом начале их связи – до него дошли какие-то слухи. Конечно, он не перестал любить свою дочь, но честно и открыто заявил о своих взглядах на подобного рода связи. Она нечасто виделась с отцом, но все время получала от него письма с известиями о новых открытиях, сделанных им на заросших кустарником землях, и ей казалось, будто они по-прежнему, как в дни ее детства, бродят вместе, присматриваясь, прислушиваясь ко всему.
С его смертью умерла частица ее самой, жизнь ее стала гораздо беднее. В сердце надолго осталась тихая, щемящая тоска, к ней примешивалось раскаяние за всю боль, которую причинила отцу, хотя ни разу она не пожалела о том, что сделала.
Так она и жила с постоянной тоской от потери отца, с незаживающей раной, нанесенной ей смертью сына. Но без отца и сына жизнь продолжалась. Без Кита она остановилась.
Когда он в первый же год улетел обратно в Англию, она скучала по нему так, как никогда не скучала по мужу за все то время, что он был на войне. Бодрствовала ли она или спала, днем и ночью, она всей душой и сердцем стремилась к Киту. Ее плоть, утратив свою физическую сущность, превратилась в пустую оболочку.
Никогда раньше она не могла себе представить, как можно предать мужа, или сына, или семью. Но страсть к Киту сожгла все. Тело ее расцвело новой красотой, сознание проснулось и потянулось к новому, волнующему миру, о котором она и не подозревала за все время супружеской жизни с Робертом Армитеджем – этим облысевшим, с тяжелой квадратной челюстью человеком, который, казалось, ни о чем в мире не думал, кроме своей работы, своей жены и своего ребенка.
В те годы она, по словам тети Лилиан, просто обводила Роберта вокруг пальца, платила мужу привязанностью, позволяла брать от нее то, чего ему хотелось, – а это было совсем немного после сумбурного медового месяца – заботилась о его ребенке, вела хозяйство в его доме, развлекала его друзей, таких же скучных и нудных, как он, приходивших в одни и те же вечера поиграть в бридж, отсылала мужа по субботам в гольф-клуб, а по воскресеньям навещала его родственников, заезжая к ним на дорогом старомодном автомобиле, который он содержал в образцовом порядке.
Когда началась война, он немало удивил всех, отправившись добровольцем на фронт, хотя возраст его давно уже перевалил за призывной. Его отъезд разрушил привычный уклад жизни, однако никак не затронул ее чувств. Жизнь ее была заполнена Кристофером, а муж постепенно исчезал из памяти, оставаясь лишь автором длинных и скучных еженедельных писем, из которых в ее размеренно текущую жизнь входили чистенькие, приукрашенные картинки войны.
Когда Кит стал ее любовником, она поняла, что ничего не дала Роберту, – проститутка и та дала бы ему больше. На какой-то момент в душе ее всколыхнулись угрызения совести и сожаления: она поняла, почему уже во время их несчастливого медового месяца у него на лбу появилась складка, а взгляд стал хмурым.
Потом, когда их отношения с Китом уже перестали быть секретом и в воздухе запахло скандалом («Прелестная соломенная вдова фронтовика танцует с известным военным корреспондентом»), на нее обратили внимание организаторы показа мод в благотворительных целях. Люди охотно платили деньги, чтобы посмотреть на красивую манекенщицу, придававшую одежде особую элегантность, отсутствующую у других женщин. Сплетни и многочисленные фотографии делали ее еще привлекательнее в глазах толпы.
Она не внимала предостережениям и упрекам близких, потому что в этом новом, очаровавшем ее мире она потеряла не только чувство осторожности, но даже потребность в нем. Тетя Лилиан, с ее возвышенными взглядами на брак, бережно хранимыми в течение четверти века, с тех самых времен, когда в одном из сражений погиб ее жених, не раз говорила ей, что она подменяет действительность мечтами.
– Что-то не похоже, чтобы он женился на тебе, – повторяла она, – даже если Роберт и согласится на развод. А он вряд ли на это согласится, так как он человек глубоко религиозный.
Но Роберт, хотя и был человеком глубоко религиозным, обладал болезненным чувством собственного достоинства. Он сам потребовал развода, опять удивив всех.
Она не узнавала того сдержанного человека, за которого вышла замуж. Роберт вернулся упрямым и несговорчивым после нескольких лет, проведенных в пустыне. И вот он сидит перед ней в форме капитана, вытянув перед собой загорелые руки. Она была потрясена, услышав, как он говорит:
– Я развожусь с тобой. Я намерен привлечь Кита Мастерса в качестве ответчика в бракоразводном процессе и потребовать возмещения убытков.
– Роберт, неужели ты можешь это сделать?
– Могу и сделаю. Ты не только выставила меня на посмешище перед всеми моими друзьями, но опозорила мое имя и имя моего сына, да и свое собственное, если это еще что-то для тебя значит. А раз тут повинен Мастерс, пусть он и расплачивается.
– Я никогда не думала, что ты такой корыстный.
– Дело не в корысти – я просто требую справедливости. Я мог бы понять тебя, влюбись ты в человека молодого. Я не стал бы обвинять тебя, потому что – да простит мне бог! – сам поступил тогда в Сиднее не очень порядочно, уговорив тебя, восемнадцатилетнюю девушку, выйти за меня замуж. Я знал, что ты пошла на это не по любви, а лишь затем, чтобы выбраться из той дыры, в которой тогда прозябала. Я был глуп, надеясь тебя изменить. Я мог бы просто тихо, спокойно отпустить тебя, признав, что в первую очередь должен винить самого себя. Я мог бы и дальше жить с тобой, зная, что ты меня не любишь и никогда не будешь любить, но я не могу жить с тобой, раз ты любишь другого. К тому же ты сама смешала всех нас с грязью. Подумала ли ты о том, что должен был чувствовать я, видя, как солдаты в столовой сосредоточенно разглядывают фотографии, на которых ты снята в ночном клубе с этим известным военным корреспондентом? Подумала ли ты о том, каково теперь Кристоферу в школе?
– Он еще слишком мал, чтобы понять.
– Мальчик никогда не бывает мал, чтобы понять такие вещи. А если еще и не понял, то приятели очень скоро объяснят ему, что его мать – шлюха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33