Насколько я понимаю, никто из жителей Уэйлера, кроме Занни и детей, никогда не ездит в город.
Капитан остался калекой еще с прошлой войны, после того, как он своей железной клюкой уложил двух парней, пристававших к Мэй. Потом, когда он как-то ночью, возвращаясь домой, переходил через дамбу, из засады выскочили с полдюжины парней, товарищей тех двоих, и избили его до полусмерти. Они повредили ему позвоночник, и с тех пор он не может двигаться. И вот после этого Уэйлер и побережье на двести ярдов по обе стороны дамбы стали территорией, на которую солдатам был вход воспрещен.
Я забыл еще упомянуть, что старый пастор Уоллабы, городка, растянувшегося примерно на милю вдоль берега Южной Уоллабы, – давний друг Капитана. У меня вошло в привычку забегать к нему на минутку, чтобы обеспечить себе алиби на время моих увольнений. Пастор – милый человек, но ужасно занудный, он часами может рассказывать эпизоды из истории этого района, выпуская клубы дыма из своей вонючей трубки. Меня же интересует только Уэйлер, только его история. В конце концов мне все же удалось вытянуть из него кое-что об этом местечке и о его людях.
– Да, славная семья эти Свонберги, – сказал пастор. – Мне пришлось готовить самых маленьких отпрысков к поступлению в бесплатную государственную школу, и так хотелось бы, чтоб хоть кто-нибудь из них пошел учиться дальше. Но тут существуют всякие трудности. Не все имеют настолько широкие взгляды, чтобы предоставить подлинным хозяевам этой страны возможность продвинуться.
Из-за этих слов он мне и понравился. Когда я приходил, он был доволен, но и не сожалел, когда я отправлялся восвояси. Мне думается, в компании с самим собой он чувствовал себя лучше всего. Ведь многие пожилые люди живут только своими интересами. Это, впрочем, не имеет отношения к тете Лилиан, которая остро нуждается в людях.
Он одолжил мне свой велосипед, и теперь я могу доехать до Уэйлера по дорожке вдоль берега за минимально короткое время. Одеваться для таких поездок мне ни к чему.
Все в Уэйлере принимают меня таким, каков я есть, и считают своим. Женщины не приносят извинений, если заняты хозяйством на кухне и руки у них в муке, мужчины не видят ничего предосудительного в том, что они с ног до головы вымазаны краской, когда ремонтируют лодку или красят помещение. Я обычно захожу в дом, выпиваю стаканчик-другой пива, которое варит тетя Ева (она очень быстро стала и мне тетей), съедаю несколько огромных кусков пирога (она мастерица готовить!), а потом спрашиваю, не могу ли чем-нибудь помочь. И, конечно же, для меня находится работа.
Но чаще всего – должен в этом сознаться – я просто плаваю в заливе с детьми или спускаюсь с ними по крутой дорожке с утеса к тому месту, где на скалах покоятся выброшенные на берег во время шторма останки погибшего корабля и где ловится самая лучшая рыба. Если Занни не на работе, она тоже идет с нами. Мы возвращаемся по тропинке, уступами сбегающей со скалы, с богатым уловом. Вскоре дом уже полон запахом жареной рыбы, дети начинают бегать взад-вперед в ванную, готовясь ко сну, потом Капитана подвозят в коляске к его месту во главе большого стола и мы все усаживаемся за вечерний чай, и впервые в своей жизни я понял, почему люди перед едой произносят молитву.
Я уже сделал несколько открытий, Дорогой Д., и одно из самых важных вот какое: те стариканы, что с восторгом заливают о семейной жизни, абсолютно правы.
Раньше я считал, что за словами «Войди в семью – и ты завоюешь место под солнцем» скрыто какое-то мошенничество, а теперь понял, что семью иметь приятно и что именно ее-то мне и недоставало всю жизнь.
Я, конечно, отдаю себе отчет, что та семья, которую я сейчас описал, не поможет мне завоевать места под солнцем. Цвет кожи не тот. Уму непостижимо, как некоторые солдаты в лагере относятся к людям с иным, чем у них, цветом кожи. На другом конце городка находится резервация аборигенов, и они говорят о тамошних жителях, как будто это не люди, а дерьмо. У нас в столовой из-за этого разгорелся спор, чуть было не кончившийся потасовкой. Только Джим и Куртин открыто приняли мою сторону. А все началось с того, что наш сержант заявил, будто считает политику Гитлера по отношению к неграм правильной, и, будь его воля, он и сам бы расправлялся с ними так же, как сейчас расправляются в Южной Африке. Большинство наших парней считают, что все люди, независимо от цвета кожи, должны иметь равные права, но только трое – Джим, Куртин да я – открыто говорят об этом. Сержант заявил, что мы просто бунтовщики и красные, а Джим ответил, что это вовсе не довод…»
«Ты прав, Кристофер, это не довод. – Тэмпи отложила дневник в сторону. – Но вы были еще слишком молоды, чтобы понять: существует противодействие, которое сильнее любых, самых веских доводов».
Так, значит, это Занни – та самая чернокожая девушка, которую он любил. Шесть лет прошло с тех пор! Ей припомнилось так ясно, словно это было вчера, то отвращение, которое охватило ее, когда она слушала нотацию полковника, а Кристофер стоял рядом как человек, уличенный в преступлении. В какой-то миг ей показалось, что он готов ударить полковника, когда тот обозвал семью Занни племенем полукровок, вождем у которого старый пьяница-моряк. Остановил его лишь предостерегающий жест Роберта.
Оба они были потрясены переменой, происшедшей с их тихоней сыном. Они сошлись в одном (редкий случай, когда они в чем-то сходились): общение с этими ужасными людьми оказало пагубное влияние на него. Что за блажь такая, спрашивали они друг друга, вовлекла его в эту запутанную историю с полукровками?
– Потаскуха, – отозвался тогда о Занни полковник.
Снова с чувством глубокого омерзения вспомнила она, как полковник произнес это слово и как страстно защищал девушку Кристофер:
– Нет, она не такая. Пойдите и познакомьтесь с ней. Судить будете потом. Пойдите и познакомьтесь со всеми, вы все. Вы ведь ровным счетом ничего о них не знаете. Вы никогда их не видели. Вы никогда не были в Уэйлере.
– Достаточно того, что я о них слышал! – закричал полковник. – Нечего мне туда ходить. Я знаю, какая слава идет о них и в лагере и в городе. Нам пришлось даже перенести границу лагеря ради того, чтобы уберечь от них наших молодых солдат.
– Это ложь! – крикнул Кристофер. – Это ложь, и вы знаете, что это ложь. Уэйлер был вынесен за пределы лагеря потому, что солдаты пытались изнасиловать дочь Капитана. Или человек не имеет права защитить свою дочь?
– Не будь смешным, Кристофер, – припомнились Тэмпи ее собственные слова, – полковник лучше тебя знает историю этого лагеря.
– Да, но он не знает лучше меня обитателей Уэйлера. И каждое его слово об этих людях – ложь.
В тот момент она была удивлена да и по сей день не перестает удивляться тому упорству, с каким он защищал их. По телу у нее побежали мурашки при мысли, что ее сын втянут в отвратительную историю с этими грязными, развращенными существами; она мельком видела таких в Уоллабе, когда ехала с Китом в лагерь. Эти существа в каком-то тряпье шлепали босиком по пыльной дороге, их черные глаза затравленно смотрели сквозь спутанные, нечесаные волосы. Что же могло привлечь к ним молодого человека, имевшего возможность выбирать из сотни милых, хорошо воспитанных девушек?
Случись все это теперь, думала Тэмпи, она вела бы себя по-иному. Она, конечно, была бы против его женитьбы, но все же попыталась бы понять его. Или это не так?
«Будь честной сама с собой, – сказала она, – не говоришь ли ты сейчас так потому, что твой сын уже в безопасности – он мертв?»
Она лежала, вспоминая то ужасное время, и старалась угадать, как повели бы себя в подобной ситуации большинство людей. Военная служба в Египте и весьма поверхностное знакомство с аборигенами в Дарвине выработали у Роберта ненависть к цветным. Он слышать о них не мог. «Это не люди» – так Роберт определял цветных. В лучшем случае он считал их своенравными детьми, в худшем – потенциальными ворами и убийцами.
Шесть лет назад она очень легкомысленно отреагировала на то, что произошло с Кристофером. И если теперь она стала более рассудительной, то лишь потому, что в последние годы встречала среди азиатов и африканцев вполне цивилизованных людей, получивших даже университетское образование. Ее закоренелые предубеждения были поколеблены. Что чувствовала бы она теперь, если бы Кристофер решил жениться на одной из их женщин? Этого она не могла себе представить. Хотя она убивалась о нем и винила себя за то, что не воспрепятствовала его отправке в Малайю, ей, в сущности, никогда не приходил в голову вопрос, правильной ли была ее реакция на его угрозу жениться на аборигенке. Она никогда не задумывалась о том, какова же эта чернокожая девушка, раз уж Кристофер – слишком чувствительный, слишком критически настроенный юноша – полюбил ее настолько, что даже решил жениться. Ведь он был готов пожертвовать всем, был готов навлечь на себя гнев отца и матери, подвергнуться наказанию со стороны армейского начальства и в конце концов даже изгнанию из своей среды, потому что никогда не смог бы ввести аборигенку в среду, где он жил всегда и где ему предстояло жить дальше. Тогда она просто возненавидела эту незнакомую девушку – ведь она сбила с пути истинного ее сына, околдовала его какими-то темными чарами, известными лишь первобытным людям. Она оплакивала его глупость, и его упрямство, и его смерть, но лишь теперь ей стало ясно, что плачет она еще и потому, что не сумела его понять.
«…Дорогой Дневник, я вдруг вспомнил, что не писал уже целую вечность. Стоит середина мая, южный ветер свищет по побережью, в воздухе чувствуется приближение грозы, разразившейся где-то по ту сторону Хогсбэка. А я живу сразу двумя жизнями. В одной из них я – любимчик полковника и баловень врача: у обоих дрожат поджилки, что мой рапорт может при поддержке отчима навлечь на их головы большие беды. Откуда им знать, что отчим ратует за справедливость лишь в тех случаях, когда это приносит шумную рекламу его газете? А какую рекламу я могу принести?
Ясно, что до бесконечности так продолжаться не может. Прошло уже шесть недель, и теперь даже я не смею больше притворяться хромым. Когда кто-то предложил перевести меня в другой лагерь, где мне было бы предоставлено термо-какое-то лечение и все, что моей душе угодно, я выздоровел сразу, за одну ночь. Впервые в жизни я обнаружил, что существует на свете место, где мне хотелось бы быть все время. Сам удивляюсь, на какие хитрости я способен, чтобы добиться своего. До сих пор я просто сидел и ждал у моря погоды (еще одно меткое замечание Блю), и если бы подо мною разожгли костер, то и тогда я вряд ли сдвинулся бы с места.
Теперь я решил наравне со всеми заниматься строевой подготовкой и учениями, но лодыжка моя пока еще не вполне окрепла для дальних маршей или действий, которые входят в задачу диверсионно-десантных отрядов. Но даже если бы она и окрепла, я все равно не стал бы этим заниматься. Я медленно, но верно обрабатывал нашего врача, внушая ему, что при длительной ходьбе суставы в том месте, где вонзились зубы Кибера, начинают нестерпимо болеть. Этого оказывалось достаточно, чтобы ввести полковника в дрожь, а врача заставить нервничать.
Итак, я занялся повседневными делами. У меня оставались свободными вечера, и я мог ходить куда угодно в течение всей недели. По воскресеньям я выкраивал и дневные часы, за исключением тех случаев, когда была моя очередь идти в наряд или проводились какие-нибудь общие мероприятия в лагере.
Я перестал бывать на берегу, так как врач заявил, что при моем состоянии здоровья ветер с моря может оказаться слишком холодным для меня и уж совсем неразумно плавать в такое время года. Черт бы его побрал! И вот теперь вся моя умственная энергия направлена на решение одного вопроса – каким образом и когда я смогу попасть в Уэйлер.
Да, Уэйлер – действительно необыкновенное место. Там тебя не покидает ощущение, что все они любят друг друга и все нужны друг другу, и даже я чувствую, что нужен им. Впервые в жизни, мне кажется, я начал ощущать свое «я», и все остатки, обрезки моей личности словно вдруг собрались воедино, сплелись в один узел. Так что я уже не разбросан больше по разным местам и не полощусь на ветру, подобно парусу. Никто и никогда не сможет у меня отнять это мое «я»!
Похоже, полковник заискивает передо мной. Видимо, он встретился с отцом на очередной попойке в клубе ветеранов, потому что недавно вдруг спросил, не желаю ли я пойти в офицерскую школу. Я отказался. Разумеется, я не стал говорить, что единственное место, куда мне хочется пойти, – это Уэйлер. И, Д. Д., веришь – нет ли, но я бываю там довольно часто.
А получилось все вот как.
Старый Капитан просто одержим астрономией. Он почти не расстается с огромной подзорной трубой, наблюдая за движением звезд, и у него на этот счет масса интересных теорий. Я тоже, благодаря Уитерсу, смог наконец показать свои умственные способности. Занни тщательно вычерчивает для него звездные карты, на которые наносится движение планет, начиная с Луны и до самых дальних, какие только он может разглядеть в свою трубу. Однажды вечером за чаем, когда я был там, Капитан с Джедом заспорили о световом годе. Оба они запутались в расчетах, и тогда я воспользовался случаем, чтобы показать себя (до этого просто не было подходящего повода), – скорректировал их вычисления. Все чуть с ума не сошли, увидев, как я справляюсь с расчетами, в которых увяз даже сам Капитан. И вот теперь старик время от времени приглашает меня полюбоваться вместе с ним звездами.
А это значит, что все свое свободное время я провожу в Уэйлере. Я настолько наловчился в этих делах, что сам себе удивляюсь. Я и впредь собираюсь делать то же, несмотря на угрозы Джеда.
А тут произошла странная история, Д. Д. Это случилось вчера вечером, когда я пробирался в Уэйлер. Луна только еще всходила и была похожа на огромное желтое яйцо. Я спешил перебраться через дамбу, потому что начинался прилив и волны уже захлестывали ее.
Вдруг из темноты возникла какая-то фигура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33