тут готовят кролика, тут оленью ногу, тут дикую утку, тут запекают тюрбо, тут жарят на решетке лосося, тут готовят нежную телятину. До них доносились запахи фруктов и соусов к дичи, и даже запахи сыра — иные датские сыры такие выдержанные, что их можно почуять даже на зимнем воздухе.
Ради забавы они считали пришвартованные у причала корабли и лодки. Над статуей на площади у отеля "Англетер" стояла арка, вся в огнях, они решили, что это добрый знак; да и сам отель был украшен к Рождеству.
Отправляясь домой, Алиса и Джек обязательно заходили куда-нибудь выпить рождественского пива — темного и сладкого, такого крепкого, что Алиса разбавляла его для Джека водой.
Один из Алисиных клиентов, банкир, у которого на спине и на животе были вытатуированы купюры различных стран и достоинств, сказал ей, что рождественское пиво полезно детям — от него, мол, перестают сниться кошмары. Джек вынужден был признать, что банкир не врет, — с тех пор, как Джек стал пить это пиво, кошмары ему не снились, а может, и снились, только он об этом не помнил.
Во сне Джек скучал по Лотти, по ее объятиям, вспоминал, как они задерживали дыхание и слушали, как бьются их сердца. Однажды ночью в "Англетере" Джек попробовал так обнять маму; ей эта затея не понравилась. Джек почувствовал, как у Алисы бьется сердце — медленнее, ритмичнее, чем у Лотти, и сказал:
— Кажется, ты живая, мама.
— Еще бы, конечно, — ответила Алиса с нетерпением в голосе, большим, чем когда он попросил ее задержать дыхание. — Да и ты тоже живой, как я погляжу, Джеки; по крайней мере, когда я проверяла в последний раз, ты был живой.
Каким-то неведомым образом она уже успела выскользнуть из его объятий.
На следующий день, до рассвета — в то время года в Копенгагене солнце встает не раньше восьми утра, — мама повела Джека в Цитадель, старинный копенгагенский форт. Кроме казарм, там находился дом коменданта и церковь, Кастелькиркен, где и играл на органе Уильям Бернс.
Есть ли на свете мальчики, которым не интересны крепости? Как Джек радовался — надо же, мама привела его погулять в настоящий форт! Он обрадовался еще больше, когда Алиса разрешила ему побегать вокруг одному.
— Я хочу поговорить с органистом наедине, — так она сказала.
Перед Джеком открылись невиданные перспективы. Первым делом он забрел в тюрьму. Располагалась она за церковью, у них была общая стена, а в стене — отверстия, чтобы заключенные могли слушать службы, а прихожане их не видели. Джек расстроился, что заключенных в тюрьме нет — одни только пустые камеры.
Органиста, типичного датчанина, звали Анкер Расмуссен. По словам Алисы, он вел себя уважительно и приветливо. Джеку потом показалось странным, что органист был в форме, но мама объяснила ему, что церковь находится в крепости, и там служат солдаты, и, конечно, органист — просто один из них.
За тот недолгий срок, что Уильям пробыл учеником у Расмуссена, он выучил несколько баховских сонат, прелюдию и фугу си минор и третью часть "Упражнений для клавира". Все эти названия мама запомнила по-немецки, и Джек ею страшно гордился. Еще у Уильяма очень хорошо получалось играть "Мессу для монастырей" Куперена; не обошлось и без генделевского "Мессии", так что Алиса угадала насчет татуировки.
О соблазненной прихожанке, юной жене военного, мама почти ничего не рассказала Джеку, но дала ясно понять, что папу попросили из Кастелькиркен не за то, что он взял фальшивую ноту в кантате.
Когда Джеку наскучило в тюрьме, он вышел наружу. Был жуткий мороз; неверный серый свет лишь чуть-чуть окрасил небо. Мальчик был просто счастлив увидеть, как по плацу маршируют солдаты, но решил держаться от них в стороне, а потом пошел смотреть на ров, окружавший крепость.
Ров Кастельгравен — на взгляд Джека, не ров, а целое небольшое озеро, — к удивлению мальчика, был покрыт льдом. Татуоле сказал ему, что в канале Нюхавн вода почти не замерзает, а Балтийское море — так и вовсе никогда, разве только в самые-самые суровые зимы, потому что там соленая морская вода. Так что же тогда за вода во рву? Наверное, пресная, подумал Джек, но, так или иначе, ее не было видно — везде лежал лед.
Лед черного цвета — что может быть увлекательнее для четырехлетки? Как Джек вообще догадался, что на воде лед? А как же, по нему ходили чайки и утки, а Джек знал, что ходить по воде они не умеют. Чтобы проверить, Джек кинул в воду камень. Камень отскочил ото льда, чайки разлетелись; утки, напротив, побежали к камню, думая, что это кусок хлеба, но, убедившись в обратном, лениво разошлись. Чайки снова приземлились на лед, утки уселись на него, видимо собравшись на совет; чайки презрительно ходили вокруг.
Издали доносились голоса и ритмичный стук — солдаты маршировали на плацу. Берега рва окаймлял деревянный настил — узкая дорожка со стенками. Джек спустился к ней и по наклонной стенке сполз на лед. Чайки возмущенно смотрели на него круглыми глазами, а уткам не было до него дела. Когда мальчик сделал первый шаг по черному льду, он решил, что происходит что-то поистине неведомое — еще неведомее, чем местонахождение его блудного папаши. Он шел по воде! Тут даже утки обратили на него внимание.
Дойдя до середины рва, Джек услышал какой-то звук — он решил, что это орган в церкви; доносились только низкие ноты, и на музыку было непохоже. Наверное, органист просто нажимал на клавиши, рассказывая Алисе, как учил Уильяма. Но Джек еще ни разу не слыхал таких низких нот. Нет, это был не орган — это был Кастельгравен, который пел мальчику, недовольный, что тот потревожил его покой. Ров, окружающий старинную крепость, засек лазутчика.
Лед, перед тем как треснуть, стонет — настоящий треск поднимается только потом. Под ногами у Джека во все стороны побежали трещинки, этакая паутина. С плаца донеслись крики солдат, и тут Джек понял, что опускается под воду.
С головой он погрузился только на пару секунд; он поднял руки вверх и схватился за край льда, поставил на него локти. Сил вылезти из воды у него не было, да и лед бы не выдержал. Все, что Джек мог сделать, — это висеть вот так вот, наполовину в ледяной воде, наполовину на морозном воздухе.
Раздался топот солдатских сапог, чайки и утки поднялись в воздух, солдаты спустились к деревянному парапету, крича что-то по-датски. Со стороны казарм били в колокол. На шум прибежала Алиса и какой-то незнакомый Джеку человек, он решил, что это органист. "Чем может помочь органист в такой беде?" — подумал Джек. Анкер Расмуссен, однако, если это был он, больше походил на военного, нежели на музыканта.
Алиса орала благим матом. Джек забеспокоился, не решит ли мама, что и тут тоже виноват его папа. В некотором смысле так оно и было. Джек сомневался, удастся ли ему спастись. Ведь если лед не выдержал его самого, как же он выдержит солдат?
И тут Джек увидел его, самого маленького солдата. В группе, которая прибежала первой, его не было; наверное, Анкер Расмуссен вызвал его из казармы. На нем не было формы — только длинная пижама, наверное, он спал, а спать ему разрешили, потому что он раньше болел, а теперь выздоравливает. Дрожа как осиновый лист, он ящерицей пополз по льду к Джеку, дюйм за дюймом; Джек подумал, что так и должны делать солдаты — ползать по-пластунски, лежа на животе и помогая себе локтями. За собой самый маленький солдат тащил винтовку, зажав ее ремень в зубах.
Добравшись до пробитой Джеком полыньи, он протянул мальчику приклад винтовки. Джек обеими руками схватился за ремень, а солдат взялся за дуло и вытянул его из воды на лед.
У Джека совсем замерзли ресницы, он чувствовал, как на голове образуется ледяная корка. Оказавшись на льду, он решил было встать на четвереньки, но самый маленький солдат крикнул ему:
— Лежи на животе!
Джек не удивился, что солдат говорил по-английски, — он удивился, что у солдата совсем не солдатский голос, а такой же, как у его сверстников, маленьких детей, еще даже не подростков.
Джек лег на живот, и самый маленький солдат потянул его, как санки, по льду к берегу, где ждала Алиса. Мама обняла его, поцеловала — а потом как дала ему по попе! Это был единственный раз на памяти Джека Бернса, чтобы мать его ударила; в тот же миг она разрыдалась. Не медля, Джек схватил маму за руку.
Джека завернули в одеяла и отнесли в дом коменданта, но он потом не помнил, чтобы видел хозяина. Одежду Джеку принес самый маленький солдат; она была ему велика, но Джек удивился скорее тому, что она гражданская, — он ожидал увидеть форму.
— Джек, у солдат тоже есть обычная одежда, они надевают ее, когда идут в увольнительную, — объяснила мама Джеку, но он не очень понял. Для четырехлетнего ребенка слово "увольнительная" слишком сложное.
Покидая Цитадель, Алиса поцеловала самого маленького солдата на прощание; ей пришлось нагнуться, чтобы это сделать, а Джек помнил, что солдат еще и привстал на цыпочки.
Тогда-то Джеку и пришло в голову, что мама должна подарить его спасителю что-нибудь, например, сделать бесплатную татуировку — ведь солдаты это почти матросы, они тоже наверняка любят татуировки. Алиса улыбнулась — кажется, идея Джека ей понравилась. Она снова подошла к самому маленькому солдату и, еще раз нагнувшись, что-то шепнула ему на ухо. Он обрадовался тому, что услышал; предложение явно ему понравилось.
Выяснилось, что Алисе и Джеку есть смысл ехать в Стокгольм не только ради талантов Дока Фореста. Анкер Расмуссен сообщил Алисе, что за три года до того умер Эрик Эрлинг, органист в стокгольмской церкви Ядвиги Элеоноры, и на смену ему пришел подающий фантастические надежды двадцатичетырехлетний Торвальд Торен. До Анкера дошли слухи, что Торвальд ищет себе помощника.
Алисе показалось странным, что Уильяма привлекла должность помощника у органиста младше его. Анкер Расмуссен был иного мнения: Уильям умен и талантлив, он, вне сомнения, станет хорошим органистом; и для него как раз настало время попутешествовать, поиграть на разных органах, пообщаться с разными органистами, что-то перенять у них, что-то, может быть, даже украсть. Расмуссен полагал, что Уильяма гонят из города в город отнюдь не только проблемы по дамской части.
Мама сказала Джеку, что эти вот теории Расмуссена ее очень беспокоят; она-то сама влюбилась в Уильяма потому, что он божественно играл на органе, но ей не пришло в голову, что и сам Уильям мог пасть жертвой соблазна — а соблазнителем выступил его инструмент. Что, если Уильям был одержим идеей играть на все более и более огромных органах или, по крайней мере, менять их регулярно? Ведь вот бывает же, что юные девушки влюбляются в лошадей и меняют их, как перчатки? А еще Алису беспокоила, конечно, мысль о том, что, может, Уильяму нравится менять учителей не меньше, чем женщин.
Джек решил, что они уедут в Стокгольм немедленно, но у мамы были другие планы. За Рождество можно было хорошо заработать у Татуоле. А если такому великому мастеру, как Док Форест, приходилось в Стокгольме работать дома, значит, татуировочный бизнес там может быть нелегальным. А если так, то ей будет нелегко зарабатывать деньги в Стокгольме и нужно как можно больше выжать из каникул в Копенгагене. Вот потом они с Джеком отправятся в путь.
Прощание на Нюхавн, 17 затянулось надолго. Джек не помнил, чтобы позировал для фото перед дверью салона, но звук затвора фотоаппарата четко врезался в его память. Кто-то очень много фотографировал.
Клиенты — прежде всего матросы в рождественском увольнении — так полюбили Алису, что она работала до поздней ночи. На Бабника Мадсена спрос был ниже, так что частенько он провожал Джека в "Англетер", пока Алиса делала свое дело.
Ларс садился на кровать, а мальчик чистил зубы, потом залезал под одеяло, и Бабник рассказывал ему какую-нибудь историю, пока тот не заснет. Истории Бабника быстро вгоняли Джека в сон. В основном он рассказывал, как ему жилось в детстве, — и так его было жалко, аж слезы наворачивались! Каких только несчастий он не навидался с рыбой — правда, большинства этих неприятностей, как казалось Джеку, можно было легко избежать; Бабник же считал все эти события не иначе как вселенскими катастрофами.
Мальчик засыпал в своей комнате — узкой, отделенной от маминой спальни ванной комнатой и туалетом со сдвижной дверью; Ларс отправлялся на унитаз читать журналы. Джек иногда просыпался и видел его силуэт сквозь матовое стекло двери. Ларс иногда так и засыпал там, положив голову на колени, и Алиса его будила.
По просьбе Ларса она сделала ему татуировку. Он хотел, чтобы она вывела у него на груди разбитое сердце — его собственное, утверждал он, потому что оно разбилось. Алиса согласилась, и у Ларса на левой стороне груди появилось сердце ярко-красного цвета, разорванное на две половинки, верхнюю и нижнюю. Между половинками оставалось место, где можно было вытатуировать имя, но и Алиса и Татуоле всячески отговаривали Ларса. Разорванного сердца, говорили они, вполне достаточно — и так ясно, как страдает его обладатель.
Ларс хотел, чтобы Алиса вписала туда свое имя. Она отказалась.
— Не я разбивала твое сердце, — сказала она, но кто знает, может, так оно и было.
— Нет, я имел в виду другое, — гордо и с достоинством сказал Бабник Мадсен, — я хотел, чтобы ты вписала туда свое тату-прозвище.
— Вот оно что! Татуировка с автографом! — воскликнул Татуоле.
— Ну это же совсем другое дело! — сказала Алиса.
И между зубцами на коже Ларса появилась надпись изящным курсивом — "Дочурка Алиса".
Алиса была ему благодарна за трогательную заботу о Джеке.
— Это подарок, — сказала Алиса Ларсу, забинтовывая разбитое сердце.
Джек не знал, что мама подарила Оле. Может быть, ему не досталось ничего — даже знаменитой Алисиной иерихонской розы, которой Оле так восхищался.
В последний их вечер в Копенгагене Оле закрыл лавочку пораньше и повел всех в дорогой ресторан на Нюхавн, там был настоящий камин. Джек попросил кролика.
— Джек, как же ты можешь есть Братца Кролика?! — возмутилась мама.
— Да пусть себе ест, — сказал Ларс.
— Знаешь что, Джек? — сказал Татуоле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20