А лепесток можно сделать и круглым и остроугольным, говорила она Джеку.
Из "Кирстен" получилось больше листьев, чем ягод, плюс одинокий лепесток. В результате на икре у Ларса расцвел довольно странный букет; иной наблюдатель сказал бы, что видит неухоженный сад, по которому какой-то мясник разбросал вырванные у каких-то маленьких зверюшек сердца.
Джек думал, что закрыть "Элизу" у него получится лучше, но решил, что на фоне черных звеньев цепи листья и ягоды будут смотреться странно. Поэтому "Элиза" превратилась в ветку падуба — острые листья и ярко-красные ягоды показались мальчику идеальным вариантом. Впрочем, получилось скорее сорванное с елки новогоднее украшение, которое кто-то привязал к цепи.
Татуоле, однако, сказал, что даже легендарный Лес Скьюз из Бристоля гордился бы такой работой. Высокая оценка, без дураков, — более лестным в устах Оле стало бы только: "Сам Билл из Абердина вышел бы из гроба посмотреть на такое". Впрочем, Оле знал — Алиса не любит, когда слова "Билл из Абердина" и "гроб" встречаются в одном предложении.
Когда отец умер, она была в Галифаксе, так что не могла разбросать его пепел над могилами на кладбище при Южной церкви; папин пепел разбросал над Северным морем один рыбак. К тому же все татуировщики Северного моря и Балтики знали, от чего умер Билл, — от пьянства; Оле позволил себе помянуть этот печальный факт лишь единственный раз.
Отчего Алисин отец спился? Оттого ли, что дочь родила вне брака и сбежала в Галифакс? Или же он вообще был пьяницей? Учитывая знаменитые выходные в Абердине, можно полагать, что отъезд дочери лишь немного усугубил застарелую болезнь.
Дочурка Алиса сама об этом никогда не говорила, и Татуоле больше не поднимал эту тему. Джек Бернс рос на питательном бульоне из слухов и молвы, каковой в изобилии подавали в доме 17 по Нюхавн.
Как и полагается четырехлетнему мальчишке, вымыть пол и перебинтовать икры Ларса Джек предоставил маме. Нанесенная татуировка обычно заживает сама, ее нужно лишь несколько часов подержать под бинтом, а затем промыть с простым мылом, без запаха, но не водой, а влажной марлей. Оле сказал Джеку, что боль от новой татуировки такая же, как когда немного сгоришь на солнце.
Если даже работа четырехлетки Джека с эстетической точки зрения и не была шедевром, цели своей он достиг — имена "Кирстен" и "Элиза" уже никто больше не мог прочитать. Другое, конечно, дело, что на ногах у Ларса теперь красовалась, по словам Оле, какая-то мясная лавка и "антирождественская пропаганда" — но уж в этом Ларсу было некого винить, кроме самого себя.
Бедняга Ларс! Оле нарек его "Бабником", но никто не видел, чтобы за Ларсом толпой ходили девушки. Джек ни разу не встречал его в женском обществе, ни разу не слышал, чтобы тот говорил о женщинах. Конечно, Кирстен и Элиза тоже ни разу не попались Джеку на глаза — если не считать их имен на Ларсовых икрах.
Как любой нормальный ребенок четырех лет, Джек не прислушивался к разговорам взрослых. Линейное время, возможно, он и в самом деле воспринимал как одиннадцатилетний, но всю информацию об отце черпал из бесед с мамой, а не из случайно подслушанных ее разговоров с другими взрослыми. Когда она такие разговоры вела, Джек слушал невнимательно — послушает немного и забудет; настоящий одиннадцатилетний ребенок, конечно, постарался бы не отвлекаться.
А ведь с Уильямом Бернсом виделся даже Бабник Ларс, хотя татуировал его Оле — ноты не нужно было закрашивать. Все татуировки на Уильяме были черные и контурные. Оле так говорил:
— Чернота сплошная, вот как у него все.
Если бы Джек слушал Оле внимательно, он, наверное, решил бы, что папа предпочитает черную одежду. А для Алисы, наверное, слова Оле (который питал к ней нежные чувства) о черноте скорее относились к душе органиста.
Оле всем придумывал прозвища и папу Джека назвал "Партитурщик". Это его словечко Джек запомнил.
Оле нанес на левое плечо Уильяма какую-то рождественскую музыку Баха — Алиса, зная репертуар органиста, предположила, что это либо "Рождественская оратория", либо "Канонические вариации на тему рождественской службы"; казалось, к его плечу приклеился вырванный из книги кусок нотной бумаги. Еще он вывел у Уильяма над почками — татуировки в этой области особенно болезненны — длинную и довольно сложную фразу из Генделя.
— Тоже что-то рождественское, — отмахнулся Оле, когда его попросили вспомнить поточнее. Алиса решила, что ноты — из рождественской части генделевского "Мессии".
Татуоле критически отнесся к качеству двух предыдущих татуировок Уильяма — сделанных, конечно, не Биллом из Абердина, его работу Оле уважал, а пасхальный гимн на правой ляжке Джекова папы так даже приводил его в восхищение. Была и еще одна — фрагмент какого-то другого гимна, который опоясывал щиколотку на левой ноге, словно носок, у которого отрезали нижнюю часть. Там, кроме нот, были еще и слова; татуировка произвела на Ларса Мадсена такое впечатление, что он запомнил их. Эти слова пели англикане по всей планете — "Приди ко мне, дыхание Господне".
Алиса знала этот гимн наизусть — и настаивала, что это именно гимн, хотя на самом деле это просто молитва, положенная на музыку. Мама когда-то репетировала ее с Уильямом и частенько пела Джеку. Из восторженных отзывов Оле и Ларса она заключила, что татуировка — работа Чарли Сноу или Матросика Джерри; те не стали ей рассказывать, что выводили на коже у Уильяма.
Ларс не столь критически отнесся к двум "некачественным" татуировкам Уильяма, но признал, что работа "так себе" — ноты располагались на левом бедре, и мастер совершенно упустил из виду, что при движении некоторые из них налезают друг на друга.
Из этого Алиса сделала вывод, что в Торонто Уильям успел забежать к Тихоокеанцу Биллу, но позднее согласилась, что Китаец тоже мог так напортачить. А вторую ошибку на другой татуировке — когда ноты залезли Уильяму под мышку — мог допустить любой из них.
Так Джек с мамой узнали от Оле и Ларса, как продвигаются телесно-татуировочные дела у папы-Партитурщика. Как и предсказал Билл из Абердина, он в самом деле "подсел на чернила".
— А как насчет настоящей музыки? — спросила Алиса.
— Какой такой настоящей? — не понял Оле.
— Он должен где-то играть на органе, — пояснила Алиса. — Не может же он быть без работы.
Джек Бернс хорошо запомнил тишину после этой фразы, куда лучше, чем продолжение разговора. Впрочем, у Татуоле никогда не бывало по-настоящему тихо. Для начала, там круглые сутки играло радио, настроенное на какую-то поп-волну; а когда мама стала расспрашивать Оле, где ей найти Уильяма, — уже в четыре года Джек понял, что сей вопрос ни больше ни меньше краеугольный камень маминой жизни, — в салоне одновременно жужжали три тату-машины.
Татуоле изображал очередную обнаженную деву — на этот раз русалку, без "ресниц", которые так не нравились Алисе. Клиент, пожилой моряк, то ли спал, то ли притворялся мертвым, лежа без движения, в то время как Оле наносил ему на кожу контуры русалочьей чешуи на хвосте — который был не просто хвост, а синтез хвоста и женских бедер (впрочем, это Алисе тоже не нравилось).
Бабник Мадсен трудился над закраской морского змея, выведенного Оле на коже другого клиента, шведа. Змей, судя по всему, был морской удав — он душил сердце, которое грозило лопнуть.
Сама же Алиса завершала свою фирменную татуировку — иерихонскую розу. Это была неземной красоты работа, и пребольшая — закрывала всю левую сторону груди юного клиента. На Алисин взгляд, тот был слишком молод, чтобы знать, что такое на самом деле иерихонская роза. Джек, разумеется, был совсем еще ребенок, и ему просто нельзя было про это рассказывать. Мама объяснила ему, что это особая роза — в ней кое-что спрятано в лепестках.
— В этой розе кроется тайна, — сказала Джеку Алиса.
Кроется в этом цветке другой цветок — женский; если внимательно смотреть на иерихонскую розу и знать, что ищешь, в лепестках обнаружится влагалище. Как Джек узнал позднее, чем качественнее сделана работа, тем тяжелее влагалище заметить, — но если работа на самом деле мастерская, то как только ты влагалище нашел, оторвать от него взгляд совершенно невозможно.
Стало быть, одновременно жужжали три тату-машины, так что в салоне было довольно шумно — добавим сюда радио и стоны юноши, на котором расцветала роза. Алиса его предупредила, что татуировка на ребрах — болезненная, боль пронизывает весь бок и плечо.
Но когда мама произнесла "не может же он быть без работы", Джеку показалось, что электричество выключилось; даже радио замолчало.
Как так получилось, что три татуировщика, не подав друг другу никакого сигнала, отпустили педали своих машин? Так или иначе, машины заглохли, ток чернил остановился, боль развеялась. Старик-матрос вышел из комы и стал разглядывать незаконченную русалку у себя на бицепсе. Швед, которому раскрашивали змея, душащего сердце, — которое, конечно, располагалось прямо над его настоящим сердцем — вопросительно глянул на Ларса. Стонущий юноша задержал дыхание — как там, скоро ли конец его мучениям, скоро ли расцветет иерихонская роза?
Тут снова заиграло радио. Джек узнал рождественскую песенку — датский язык его не смутил. Ответа на вопрос Алисы так и не прозвучало. Она повторила:
— Уильям должен где-то играть на органе. Не может же он быть без работы.
— У него была работа, — ответил Татуоле, сделав ударение на "была".
Джек подумал было, что они с мамой снова опоздали, но совсем запутался, когда мама ничем не выразила разочарования и снова включила тату-машину, продолжив укутывать половые губы в лепестках розы. Юноша снова застонал, старик-матрос снова закрыл глаза (он никуда не спешил), обреченный на закраску Ларс вернулся оказывать змею помощь в удушении сердца.
По стенам у Татуоле висели шаблоны и рисунки. На жаргоне татуировщиков такие наборы назывались "блестки". Джек занялся разглядыванием "блесток", а Оле повел рассказ о беглом папе. Тут-то Джек и отвлекся.
— Он играл на органе в Кастелькиркен, — сказал Оле. — Правда, он там был не главный.
— Помощник органиста, надо полагать, — поддакнула Алиса.
— Типа подмастерья, — вставил Ларс.
— Ну да, но он был хорош, — продолжил Татуоле. — Я никогда не слышал, как он играет, но я слышал, как люди говорили, что слышали его и что музыкант он великолепный.
— Кстати, и бабник порядочный, как я слыхал... — начал было Ларс.
— Не надо при Джеке, — напомнила ему Алиса.
Джек тем временем заинтересовался той частью "блесток", которую у Татуоле называли "Грехопадение". Здесь висели татуировки, изображавшие различные способы, какими мужчины опускаются на дно, — игральные кости, алкоголь и женщины. Мальчику больше всего нравился бокал для мартини, в котором плавала женская грудь, сосок торчал из мартини, словно оливка, а в соседнем бокале таким же образом плавала голая женская задница. На дне бокала вместо кусочков льда лежали две игральные кости.
У Джековой мамы была и собственная шикарная татуировка на ту же тему — обнаженная женщина, как обычно, спиной, пила вино из полупустой бутылки, а в другой руке, обращенной ладонью к зрителю, лежали две игральные кости.
— Ага, значит, в Кастелькиркен возникли проблемы? — спросила Алиса.
Бабник Мадсен завистливо закивал.
— Не надо при Джеке, — сказал Татуоле.
— Понятно, — сказала Алиса.
— Не хористка, — продолжил Оле. — Прихожанка.
— Юная жена военного, — сказал Бабник Ларс, но, наверное, Джек неправильно его расслышал; он все так же зачарованно смотрел на сосок, торчащий из мартини, словно перед ним была не картинка, а кино, и не заметил, как Алиса бросила на Ларса взгляд все с тем же значением "не надо при Джеке".
— Так, значит, он уехал? — спросила Алиса.
— Я бы на твоем месте в церкви спросил, — ответил Оле.
— Полагаю, ты не знаешь, куда он уехал, — продолжила Алиса.
— Говорят, что в Стокгольм, но я не знаю, — ответил Оле.
Тут Ларс как раз закончил татуировать своего шведа.
— Ну, в Стокгольме ему хорошей татуировки не сделать. Видите, вот наш швед — живое доказательство, что оттуда ездят за татуировками к нам. — Ларс глянул на клиента. — Разве не так?
Швед задрал брючину на левой ноге:
— Вот это мне сделали в Стокгольме.
На икре красовалась весьма качественная татуировка — иной сказал бы, что это работа Оле или Дочурки Алисы: роза с воткнутым в нее кинжалом с изукрашенной резьбой золоченой и зеленой рукоятью; края лепестков и лезвия кинжала были окрашены в оранжевый цвет, вокруг розы и кинжала извивалась змея, выкрашенная в зеленый и красный. Судя по всему, швед был большой любитель змей.
По маминому лицу Джек сразу понял, что татуировка произвела на нее сильнейшее впечатление; даже Татуоле признал, что работа мастерская, а Ларс Мадсен просто сидел открыв рот, то ли от зависти, то ли от радости — не иначе ему привиделись большие прибыли в семейном рыбном бизнесе.
— Это Док Форест, — сказал швед.
— И где у него салон? — спросил Оле.
— Я думал, в Стокгольме салонов вообще нет! — воскликнул Ларс.
— Док работает у себя дома, — ответил швед.
Джек знал, что в их списке Стокгольм не значится.
Алиса тем временем осторожно бинтовала измученного юношу. Он хотел, чтобы роза располагалась именно на ребрах — тогда при вдохе и выходе лепестки будут шевелиться.
— Обещай мне, что не станешь показывать это своей маме, — обратилась к нему Алиса. — А если все-таки решишь показать, не рассказывай, в чем тут секрет. И следи, чтобы она не слишком долго и внимательно смотрела.
— Обещаю, — сказал юноша.
Старик-матрос напрягал и расслаблял мускулы на плече, восхищенно глядя, как русалка шевелит хвостом — правда, его еще надо было до конца раскрасить.
Близилось Рождество, клиентов было хоть отбавляй. Но, судя по всему, Уильям сбежал в Стокгольм, и эта новость не добавила радости ни Алисе, ни Джеку.
Они выходили из салона на Нюхавн, 17 после заката, темнело в четыре-пять часов пополудни; уже работали рестораны, пахло кухней. Джек и Алиса даже научились различать запахи:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20