Антон Краснов
Белый Пилигрим



Антон КРАСНОВ
БЕЛЫЙ ПИЛИГРИМ

ГЛАВА ПЕРВАЯ, ЛИРИЧЕСКАЯ
Два болвана и три диковины


1

– Винни-и-и!..
После того как Макарка заявил, что рожки, выросшие на голове моей племянницы Нинки, суть переизбыток кальция в организме и сопряженное с этим флуктуативное явление выброса вещества (он не договорил), я выбросил его из окна второго этажа. У-yx! Эта жирная скотина угодила в вишенник, переломала несколько кустов акации. А потом несколько раз перекатилась с боку на бок по аккуратным кустикам пионов, которые высаживала в палисаднике наша добрая соседка тетя Глаша по кличке Лысая Мясорубка. Макарка встал, несколько раз жалобно шмыгнул носом, разглядывая испакощенную футболку, и пошел за портвейном. Раз уж я сопроводил его в магазин таким нестандартным способом. Именно за портвейном, а не за водкой, потому что на последнюю у нас решительно не хватало денег. Собственно, у нас не хватало денег и на портвейн, но это – другое. Когда не хватает денег на водку, это явление угрюмо-бытовое, а вот нехватка финансов на портвейн «72» или же «777», в просторечии «три топора», – метафизическое. По мнению всех университетских пьяниц, если у человека хватает денег на портвейн вдруг и сразу, то он недостоин вкушать сей напиток.
Стоп, стоп!.. Я увлекся предметом, имеющим к нашему повествованию хоть и самое прямое отношение, но не заслоняющим тех прискорбных событий, которые развернулись не где-нибудь, а у меня дома, на моих честных тридцати девяти метрах полезной площади! Да!.. Когда я расскажу, то конечно, вы скажете, что я выжил из ума в свои неполные двадцать три. И подобное случалось. К примеру, такой замечательный деятель мировой культуры, как Сократ, при жизни считался несносным желчным старикашкой и отъявленным пьяницей к тому же. За что неоднократно был бит собственной женой Ксантиппой. И если он вел себя таким милым манером уже в преклонные годы, то что же он делал в моем неоперившемся возрасте? Неудивительно, что древнегреческие источники об этом умалчивают с максимальной стыдливостью.
Правда, и вино в Древней Греции, верно, было существенно лучше, чем то, которое приволок через четверть часа после своего неуклюжего падения в палисадник мой приятель Макарка. Хотя и говорят, что древние греки самым возмутительным образом разбавляли вино водой. И в таком испорченном виде употребляли.
Прежде чем откупорить хотя бы одну из трех принесенных Макаром бутылок, хочу немного рассказать о себе. Меня зовут Илья Винниченко. Макарка, он же Макар Телятников, именует меня Винни, из-за чего порой я несказанно злюсь (бывает). Что же касается моих жизненных пристрастий и склонностей, то с некоторых пор я не стыжусь сказать: я – прирожденный неудачник. Практически профессионал. Нет, не то чтобы я получил образование в какой-то школе неудачников, или колледже недотеп, или даже академии лузеров. Впрочем, уверен, что, буде такие учебные заведения утверждены, они немедленно пополнились бы мною и Макаркой, который в смысле невезения, хронического, как весенне-осенний насморк, еще похлеще меня. Я даже полагаю, что нам с Макаркой удалось бы окончить там первый курс, с чем нас и выгнали бы. Неудачники!..
Если же об образовании серьезно, то я – журналист-недоучка. Это надо же было зарекомендовать себя в университете таким прекрасным образом, чтобы тебя выгнали с пятого курса непосредственно перед защитой диплома, а декан, железный человек с каменными челюстями (вот такое железобетонное строение!), даже прослезился от радости, когда увидел наконец в списке отчисленных две фамилии: ВИННИЧЕНКО Илья, ТЕЛЯТНИКОВ Макар.
Деканат ликовал. Преподаватели пели и танцевали джигу, а препод по зарубежной литературе, бывший в жестокой завязке, в тот же день напился и заснул на лестнице прямо под списком отчисленных. Нежно прижимая к себе, как любимую женщину, «Женитьбу Фигаро» Бомарше с вырванными пятью первыми страницами.
Жизнь вносила свои коррективы не только в перечень изгнанных из С-ского госуниверситета. Да уж! Будучи позорно отчисленными, мы с Макаром попытались преуспеть на другой стезе. В частности, я попытался разобраться в своей личной жизни, в которой царил не меньший беспорядок, чем в моих учебных конспектах, выкинутых в мусорное ведро за ненадобностью. Личная жизнь… Это словосочетание с некоторых пор ассоциируется у меня с чем-то вроде мятого плавленого сырка, который забыли в кармане, мяли-мяли, мяли-мяли, а потом извлекли… Впрочем, меня снова заносит не туда. Итак. В доме напротив меня жила с мамой прекрасная девушка. Собственно, почему «жила»? Она и сейчас там живет, вот только добраться до ее дома для меня теперь ненамного проще, чем до Марса. Девушку звали Лена. Лена Лескова, если вместе с фамилией, почти классической такой фамилией. В свое время, когда она была совсем юной и только-только поступила в наш университет (я, так понимаете, там еще учился), ее угораздило в меня влюбиться. У нее вообще были своеобразные пристрастия: в четыре года она была влюблена в асфальтоукладочный каток, в пять – в водителя этого катка, в семь Леночка влюбилась в маляра Куваева, в восемнадцать – в меня…
Последнее ее чувство оказалось даже более устойчивым, чем любовь к асфальтовому катку. Вы пробовали опрокинуть асфальтовый каток?.. Вот то-то и оно. Леночка убедила себя в том, что лучший человек на земле не кто иной, как я. Хотя я вел себя как скотина и, собственно, продолжал делать это уже и тогда, когда мы с год жили вместе в одной квартире. В один прекрасный день она ушла. Другой бы сказал: «Никогда не забуду ее широко распахнутых влажных глаз, во взгляде которых прихотливо слились любовь ко мне и ненависть ко всему тому, во что я превратил ее жизнь; не забуду ее тонких трепетных рук, которыми она пережимала чемодан, укладывая туда свои веши… » К таким описаниям полагается прикладывать несколько дежурных малодушных вздохов из серии «вот если бы я!.. » или «как бы вернуть то время, когда!.. » В моем случае такого не было. Я смотрел на нее осоловевшими глазами человека, который вторую неделю отмечал свое двадцатидвухлетие. Она постояла у порога, наверно еще надеясь, что я остановлю ее, вырву из ее рук этот мерзкий чемодан, под тяжестью которого она вся изогнулась, побелела… Или чемодан тут ни при чем? Я ДАЖЕ НЕ ВСТАЛ С ДИВАНА. Я открыл рот, зевнул и сказал что-то о том, что, перед тем как убираться самой, убралась бы на кухне. И что это совершеннейшее свинство бросать меня вот так, на диване, и вообще…
Она хлопнула дверью.
Нельзя сказать, что мы с Макаркой и еще некоторыми моими друзьями тогда выпивали много. Или даже пили. Или вообще бухали. Вовсе нет. Пьянство было вполне среднестатистическим, правда, отягощенным филологическим образованием и декадентскими штучками вроде выдавания себя за Росинанта, коня Дон Кихота, в три часа ночи. Либо хождением за продуктами (три водки, пять литров пива и пачка сосисок – зачем так много сосисок?) в женском платье и в туфлях с расшатанными каблуками. Конечно, Ленкино терпение лопнуло, хотя оно всегда и было безразмерным. А ведь совсем недавно меня уговаривали жениться на ней, жить в квартире, которую оставила мне бабушка. Хорошая такая квартира, двухкомнатная, довольно опрятная, хотя и запустил я ее изрядно. И из окна которой только что выкинул Макарку, да. Говорила и сестра, говорили и родители, и даже некоторые из друзей: женись! Человеком станешь, окончишь университет, поступишь на работу, заведешь ребенка. Словом, впихивали мне в мозг тот уныло-бытовой перечень, который я, помнится, высокомерно считал запущенным мещанством и скукой смертной. Без чего не могу прожить сейчас, но, кажется, уже поздно. Поздно.
У меня были здравые порывы примириться с Ленкой. Это, правда, осложнялось тем, что ее матушка, своеобразная такая женщина, считала меня скотиной, негодяем, ничтожеством, которое сломало бы жизнь ее дочери, если бы та вовремя не ушла. Все эти эпитеты были одушевлены той экспрессией, с какой сенатор Катон настаивал на уничтожении Карфагена, а месье де Робеспьер призывал к казни на гильотине новых и новых представителей привилегированного первого сословия, то есть дворян. Матушка Лены, Людмила Венедиктовна, оберегала дочь от моих возможных набегов по всем фронтам: так, ею контролировался домашний телефон, домофон и дверной звонок. Еще есть рабочий телефон, спросите вы. Да, есть! Как же! В фирме, где работала Лена, секретарскую нишу занимала близкая подруга ее матушки, отъявленная мегера, четко стоявшая на той позиции, что все мужики сволочи. Все звонки в фирму шли через нее, так что тут ловить было нечего.
Попытка примирения закончилась достаточно позорно, хотя начиналась куда как многообещающе. Мне удалось найти брешь в оборонных редутах Людмилы Венедиктовны и позвонить Лене на работу так, чтобы обойти зверовидную секретаршу. Она взяла трубку:
– Да.
– Лена, это я, – начало было не очень уверенным, а то молчание, которое последовало в трубке после этих моих вводных слов, тоже не настраивало на оптимистический лад. – Лена, я хотел…
– Я же, кажется, просила тебя не звонить… Илюша.
Это «Илюша» вдруг вдохнуло в меня новые силы. Она могла бы ограничиться холодным канцеляризмом «Илья» или вообще не обращаться ко мне напрямую. Или просто молчать и молча же положить трубку, и тогда, каюсь, я не осмелился бы позвонить снова. Но она назвала меня Илюшей. Я кашлянул и стал говорить глуховатым, чуть сдавленным и чуть в нос голосом:
– Лена, мне сегодня нужно тебя видеть. Сегодня, в семь часов, на набережной. Ты не опоздаешь? (Она опаздывала очень часто. )
– Это ты опоздал, – сказала она. В голосе не было ни агрессии, ни упрека. Только – усталость. Я затараторил:
– Лена, если тебя не устраивает время и место, тогда можно у здания консерватории в восемь или даже в девять у…
Не знаю, что такое она услышала в моем голосе, но вдруг согласилась на последнее предложение, которое «в девять у…». Не надо ей было соглашаться. Не надо?.. Ну конечно, она же давала мне повод думать, что все еще может быть налажено, что эти неурядицы, навлеченные на нас моим идиотским поведением (да и она была порой хороша!), могут быть преодолены. Задавлены, забыты. Что все будет хорошо.
Она согласилась, мы договорились. Я положил трубку, и в горле заворочался колючий тяжелый комок. Неужели еще не поздно и сегодняшняя встреча может все изменить?.. Я прошелся по квартире раз и другой, в голове шумело и путалось, и плыли перед глазами какие-то веселые пятна с мутной радужной окантовкой. Тук-тук. Тук-тук. Я взглянул на мобильный: 15.48. Еще больше пяти часов до того, как я увижу ее. Не так давно я нагло лежал на диване, когда она уходила от меня, уволакивая огромный, неподъемный для нее чемодан. И только теперь, вот сейчас, когда это бессовестное опьянение собственной безнаказанностью – тогда, тогда! – прошло, я увидел воочию, как это было на самом деле: она захлопывает за собой дверь, по щекам текут слезы, чемодан рвется из руки. Она делает шаг и другой вниз по лестнице, оборачивается и беспомощно смотрит на дверцы лифта, отключенного еще на прошлой неделе… На пятой ступеньке чемодан вырывается из рук и скатывается вниз, на заплеванную моими же приятелями лестничную площадку. Она смотрит, смотрит… Чемодан падает, лопается ремень, и высыпаются ее вещи, ее юбочки и платья, все эти коробочки, флакончики и тюбики, которых так много у девушек и в которых мы, мужчины, ни хрена не понимаем. Вещи рассыпаются среди нескольких небрежно брошенных пустых бутылок, вывернутых упаковок из-под крабового мяса и сморщенной упаковки сока, из которого натекла грязноватая лужица… Она смотрит. Еще вчера здесь ждали нас обоих мои друзья. Стояли возле квартиры вот тут, одним пролетом ниже. Насвинничали. Она берется руками за виски и, не отрывая пальцев от головы и растрепанных волос, медленно спускается по ступенькам и начинает собирать свои вещи. И стучит в ее голове метроном, отсчитывая последние мгновения того времени, в течение которого она еще СМОЖЕТ ПРОСТИТЬ меня.
Плохо помню, как я выждал те часы, что отделяли меня от встречи с Леной. Первый час я метался по квартире, не находя себе места. Я прикладывал руку к сердцу и считал, сколько ударов за минуту… Семьдесят восемь. Я подбегаю к окну, из которого видно ее окна, и думаю, что вот сейчас она пойдет с работы домой, чтобы приготовиться к свиданию, в девять часов, у… Восемьдесят три. Мне кажется, что это она, она в каждой девушке, которая идет по улице по направлению к ее подъезду. Восемьдесят семь! Мне показалось, что из машины, подкатившей к ее дому, белой «ауди», выходит Лена. Неужели? А почему нет? Ведь мы расстались полгода как, и в этот срок уложилось столь многое. Сто три удара!.. Девушка стоит у машины и ждет, и только потом оборачивается, и я щурю глаза и отхожу от подоконника, потому что это – не она.
Как мы ценим то, что теряем! Еще недавно мог позволить себе то, о чем сейчас даже стыдно подумать, и все потому, что она уже не моя. Не моя?.. Вот еще посмотрим! Веселая злость наполняет меня, сердце перестает скакать, как накрытая ладонью взъерошенная маленькая птица, и я иду к холодильнику, наливаю себе сто граммов водки и выпиваю единым махом. Кровь весело и зло устремляется по жилам. Я уже могу позволить себе роскошь отвлечься от сегодняшнего свидания с Леной, ведь в конце концов еще только шесть часов. Я вспоминаю о том, что сестра должна отдать мне на недельку свою маленькую дочку Нинку, потому что она сама с мужем уезжает на отдых. Куда? Кажется, в Египет. Или в Чехию. Гм… Чехию. А ведь я так и не свозил Ленку в Чехию, хотя у меня и бывали довольно крупные, хотя и крайне неравномерные, заработки. А– обещал!.. Да что же, ведь еще не поздно, ведь еще поедем, и я скажу ей об этом прямо сегодня! Я сел к компу, вошел в Инет, набрал в поисковике фразу «Тур на двоих в Чехию». Так… Так… От 283 евро на человека. А тут предложение – 800 евро на двоих, с полупансионом. А здесь – ВВ:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41