да ведь он же дословно повторил то, что предлагают коммунисты!.. Оружие против оружия! Уничтожить монополистов!..
Так какой же смысл мучиться, мечтать, существовать лишь ради создания чудесного интегратора?
Джек шел все медленнее и медленнее. Остановился, оглянулся.
Нью-Йорк, город-великан, город-хищник, возник перед ним во всей своей неповторимой красоте.
Огни… Миллионы огней… Мерцают, переливаются, изменяются в цвете. Сосредоточиваются в группы. Тянутся полосами. Все живет, пульсирует, словно город переваривает людей, попавших в его утробу.



Слева, на южном конце Манхеттена, огни вскарабкались на невероятную высоту. Это сгрудились небоскребы, которые должны каждого подплывающего к Нью-Йорку поразить, напугать, подавить своей надменностью, массивностью, бездушием. Где-то там, в порту, стоит статуя Свободы, но тусклого огонька ее факела не видно. Его надежно заслонили долларовые цитадели Уолл-стрита.
– Свобода! – прошептал Джек Петерсон.
Он взглянул вниз, через перила.
Резкий ветер сорвал с него ветхую шляпу, понес и очень далеко швырнул в грязные и холодные волны Ист-Ривера.
А вслед за этой шляпой, словно сожалея о ней, прыгнул с Бруклинского моста и Джек Петерсон, – человек, нашедший правильный путь лишь тогда, когда уже не было сил сделать по этому пути ни шага.
Он летел долго, – Бруклинский мост очень высок.
И в последнее мгновение, в момент наибольшего напряжения мозга, пред Петерсоном ярко, как на экране, вспыхнула полная схема интегратора, – схема, которая была ему уже совсем не нужна.

Щеглов привел Париму в большой светлый зал, улыбнулся и с подчеркнутой торжественностью сказал:
– Вы хотели видеть дифференциатор?.. Вот он!
– Где?
Парима удивленно оглянулась: не то, что дифференциатора, а вообще ничего, говорившего о медицине, она не замечала. Помещение походило на радиостудию: на полу – мягкий ковер, у стен – прожекторы и громкоговорители; небольшая тумба, обрамленная красивой пластмассой. Вот и все.
Девушка поочередно заглянула в углы, постучала кулаком по мягкой обивке стен, посмотрела даже на потолок и смущенно повела плечом:
– Не вижу.
Ей казалось, что инженер шутит. Она окончила курсы радистов, свыше года работала на сингапурской радиостанции и, конечно, сразу заметила бы то сложное радиотехническое сооружение, о котором так много говорил Щеглов.
Инженер подошел к тумбе и открыл крышку:
– А это?
– Это?! – удивилась Парима. – И здесь свыше пяти тысяч радиоламп?
– Этого я не говорил, – засмеялся Щеглов. – Я сказал – «триодов». Но это не лампы, а кристаллы. Каждый из них имеет объем два кубических миллиметра. Схема – печатная. Лишь это и дало возможность достичь такой портативности.
Он приподнял крышку прибора, и Парима восхищенно вскрикнула: какой монтаж!
Однако слово «монтаж» сюда уже не подходило. Тут не было проводов и обычных радиотехнических деталей, к которым эти провода припаиваются. Каждый из каскадов дифференциатора представлял собой тонкую пластмассовую пластинку, на которой серебром и специальными красками была отпечатана радиосхема. Сопротивлениями служили полоски краски. А крохотные кристаллические триоды, играющие роль электронных радиоламп, были заштампованы в пластмассу, и лишь точки металла в местах присоединения к схеме указывали на их присутствие.
– Необыкновенно!.. Необыкновенно! – Парима не удержалась и по-детски всплеснула руками. Затем улыбнулась смущенно. – Ах, простите… Петр Сергеевич, скажите: так это и есть тот интегратор, который вы начали проектировать в Гринхаузе?
– Не интегратор, а дифференциатор, девушка! – с шутливой назидательностью ответил Щеглов. – Это – во-первых. А во-вторых… Как бы вам сказать?.. Я, действительно, мечтал о чем-то подобном. Но… Но когда я вернулся из Малайи в Советский Союз и предложил свой проект, мне без лишних слов показали два агрегата. Один из них – интегратор, но такой мощности, которая Харвуду и не снилась. А другой… – инженер кивнул головой в сторону пластмассовой тумбы.
– Дифференциатор?
– Да. Моя заслуга состоит в том, что я дал ему это короткое название вместо длиннейшего, которого натощак не произнести. Ну, да еще в том, что я предложил применить печатные радиосхемы и этим уменьшил объем конструкции ровно в двадцать раз.
– Вы обещали объяснить принцип работы дифференциатора.
Щеглов посмотрел на часы:
– Пусть попозже, Парима. Сейчас начнется сеанс. Я приведу Михаила, а вы забирайтесь в уголок и сидите тихохонько, как мышка. Хорошо?
Парима серьезно качнула головой. Она согласна выполнять любые условия, лишь бы присутствовать на первом лечебном сеансе, от успеха которого, возможно, зависит все.
Щеглов помог Лымарю сесть на диван и вышел.
Парима была не дальше, чем в пяти метрах от Михаила. Подойти бы сейчас к нему, поцеловать, сказать что-нибудь такое нежное, такое хорошее, чтобы после этих слов стало у него на душе легко и светло!
Сидит Ми-Ха-Ло на диване точно такой же, каким был пять лет тому назад, – широкоплечий, высокий, но очень бледный. Никто бы не сказал, что он слепой. Просто задумался человек, устремил в пространство рассеянный взгляд ясных глаз, вспоминает, обдумывает… Вот проскользнуло воспоминание о чем-то досадном – и на лице появилось выражение страдания. А вот разгладились морщины, набежала улыбка… Может быть, о Париме?
Сквозь неплотно прикрытую дверь из коридора послышались голоса. Парима отодвинулась дальше, за ширму. Она еще успела увидеть, как Михаил вскочил, одернул пиджак, а в комнату вошли инженер Щеглов и высокий белобородый человек. Это, вероятно, и был академик Довгополов, руководитель научно-исследовательского института биофизики.
С этого времени, не решаясь высунуть нос из своего убежища, она, как и Ми-Ха-Ло, воспринимала все лишь на слух. Но Парима хотя бы знала в лицо человека, на которого возлагалось столько надежд. А Михаил мог только фантазировать.
Лымарю показалось, что академик чем-то очень рассержен. Он пожал руку Михаила, пробормотал свою фамилию и, продолжая разговор, набросился на Щеглова:
– Дать такое усиление?!.. Мой дорогой, да знаете ли вы, насколько серьезно это дело – изучение человеческого мозга?!
В этой фразе было что-то очень и очень знакомое. Лымарь напряг память и вдруг вспомнил: профессор!.. Да, именно эту фразу, с этими же интонациями, произнес много лет назад высокий седеющий профессор… Это было в институте экспериментальной физиологии, где шестнадцатилетний Миша Лымарь впервые увидел приборы для записи биотоков мозга.
И такой приятной показалась Михаилу эта неожиданная встреча, что он, забыв о торжественности момента о тревоге, не оставлявшей его последние дни перед решающим опытом, придвинулся ближе и сказал басом:
– Альфа-ритмы!
– Да к чему тут альфа-ритмы! – напустился Довгополов и на него. – Для исследования альфа-ритмов эту методику действительно можно использовать. Но здесь… Напрасно, товарищ Щеглов, вы ищете поддержки у больного!.. В нашем случае речь идет о мозге, в котором вследствие травмы возникло торможение. Ну?.. Что вы мне на это скажете?
И снова, едва сдерживая смех, вмешался Михаил:
– Юноша может приобрести новые знания, изменить специальность, постареть, стать совсем непохожим на себя внешне, но «альфа-ритмы» останутся для него неизменными на протяжении всей жизни.
Наступила пауза. Михаил представил себе, как академик ошеломленно поглядывает то на него, то на Щеглова, как бы спрашивая: не сошел ли с ума этот больной? И это была столь выразительная картина, что Лымарь не выдержал и захохотал:
– Товарищ академик, я повторил фразу, услышанную от вас свыше двадцати лет назад. Как видите, юноша успел постареть, стал непохожим на себя, но об «альфа-ритмах» не забыл. А меня, наверное, вы забыли. Я приходил к вам с преподавателем физики.
– Забыл! – засмеялся академик. – Разве мало ко мне приходило таких, как вы?.. Ну, хорошо, мой дорогой, у нас еще будет – время для воспоминаний. А сейчас начнем.
Забилось и вдруг замерло сердце Михаила. Подходит неизвестное, а может… и страшное.
– Садитесь сюда!
Его привели к креслу, посадили, натянули на голову какую-то холодную металлическую вещь.
– Внимание! – сказал академик. – Петр Сергеевич, ток!
Парима уже не могла сидеть спокойно. Она пододвинулась ближе к краю ширмы, выглянула оттуда. В глаза ударил ослепительный, почти фиолетовый свет. Пришлось надеть синие очки, которые заранее дал ей Щеглов.
Михаил с металлическим шлемом на голове сидел перед прожектором. Свет бил ему прямо в глаза. Академик внимательно следил за приборами на пульте дифферентциатора.
– Что вы видите, дорогой?
– Вижу тусклый свет, – хрипло сказал Михаил.
– А сейчас? – академик передвинул рычажок настройки.
– Не вижу ничего! – взволновался больной.
– Ну, так сейчас увидите! – Довгополов подал знак, и Щеглов включил еще один прожектор.
– Вижу.
Несколько раз усиливал свет Щеглов, и каждый раз после какого-то движения руки академика на пульте дифференциатора Михаил заявлял, что не видит ничего.
Парима не понимала, что тут происходит. Щеглов не успел разъяснить методику лечения. Да если бы и объяснил, вряд ли поняла бы Парима все.
Этому больному можно вернуть зрение двумя путями. Усилить, например, электромагнитные колебания поврежденной части мозга с помощью интегратора. Человек начнет видеть. Но слишком дорого придется заплатить за это со временем: интегратор убьет человека рано или поздно.
Академик Довгополов выбрал иной путь: он заставляет бороться за зрение собственный мозг больного.
Вот в глаза Лымаря падает поток света. Хотя и очень слабенькие, но в мозгу больного все же возникают электромагнитные колебания. Дифференциатор эти колебания принимает, усиливает и посылает обратно в мозг, но, как говорят, «в противофазе». Эти колебания не усиливают колебаний мозга, а ослабляют, угнетают их.
Однако мозг борется. Он мобилизует все силы, и все же преодолевает внешнее торможение. Тогда надо еще усилить действие дифференциатора. И снова мозг бросается в бой. На помощь клеткам, которые были повреждены, приходят другие, – ведь это не шутка, что-то необычное угрожает существованию всего организма!
И вот так, – конечно, постепенно, медленно, – на протяжении многих сеансов мозг, так сказать, «тренируется», учится наново самостоятельно выполнять свои сложные функции. Это нечто похожее на восстановление перебитых, разрушенных и затем сшитых мышц. Лишь тренировкой, как ни болезненна и утомительна она, можно вернуть к жизни почти мертвые ткани.
Сложные, очень сложные это вопросы для малайской девушки, не успевшей закончить даже техникум. Но она верит во всемогущество науки; верит в то, что для ее любимого вновь заиграет всеми красками яркий жизнерадостный мир. И сейчас, в минуты, когда от надежды до отчаяния – один шаг, она боится пропустить что-либо – жест, слово, будто от этого зависит все.
– …А теперь? – допытывается Довгополов.
– Н-не в-вижу… – шепчет Лымарь.
– Как вас зовут?.. – академик внимательно поглядывает на экран, где суетится, выплясывает змейка электромагнитных колебаний мозга больного.
– Как… зовут?.. – медленно, с большим усилием переспрашивает больной. Он морщит лоб, припоминая: а в самом деле, как его зовут и кто он?
Не только слепоту, но и много других заболеваний и недостатков можно вылечить с помощью этого чудесного прибора. Случается, что человек теряет память. Увиденное и услышанное он забывает немедленно. Так пусть же со шлемом дифференциатора на голове заставит свой мозг тренироваться, работать; пусть напрягает его так, как напрягает сейчас этот больной.
– Меня… зовут… Михаил…
– Свет видите?
– Вижу.
Секунду тому назад он не видел. Значит, мозг борется, мозг выздоравливает!
– Достаточно! – шепчет академик. – Кончайте.
Щелкнул переключатель. Погасли мощные прожекторы. Тускло, неприветливо стало в большом зале.
Михаил схватился с кресла и вскрикнул:
– Вижу!.. Вас вижу, товарищ профессор!.. Вы в сером костюме, да?.. Петр Сергеевич, и вас!.. Ой, снова темнеет в глазах!.. Я снова не вижу!.. Не вижу!
– Успокойтесь, успокойтесь, мой дорогой! – ласково, как ребенку, говорит академик. – Это же только первый сеанс. С каждым разом все дольше будет светить для вас свет. И, наконец, засияет навсегда.
– Спасибо! – Лымарь нащупал руку академика и крепко пожал ее. – Спасибо!
Щеглов отвернулся. У него в горле стал терпкий комок, радостной болью сжалось сердце.
Он привык считать себя рассудительным, черствым, не способным к сантиментам, но в это мгновение не мог быть спокойным и он.
Парима плакала не стыдясь. То были светлые слезы радости.
Щеглов взял ее за руку и подвел к Михаилу. Она молча обняла любимого, прильнула щекой к его плечу. И он не удивился, словно знал, что Парима все время была здесь, рядом.
– Пойдем, дорогая! – сказал он тихо.
– Только не волноваться! – погрозил вслед им Довгополов. Он вытер пот со лба и повторил уже с иной интонацией, задумчиво: – Не волноваться!.. Гм… Хорошо говорить!
Академик подергал себя за седую бороду и резко повернулся к Щеглову:
– Прозрел!.. Вы слышите: прозрел!.. Пусть на мгновение, но ведь это начало. Человек, обреченный на самое страшное, спасен… Так разве ради этого не стоило мечтать и бороться?! – Он еще немного помолчал, а затем шутливо пожаловался: – Мой дорогой, о чем же мечтать дальше?.. Покорена земля и воды, энергия атома и межзвездное пространство… Начинает раскрываться самое сокровенное: тайна живого мозга… Что же еще?
Щеглов только улыбнулся в ответ: дорогой академик, впереди еще работы да работы! И всегда, как пылающий маяк, впереди горят яркие мечты. Без мечты – нет жизни.
– Я вижу солнце! – послышался из коридора взволнованный голос Лымаря.
Довгополов и Щеглов оглянулись. Сквозь открытую дверь было видно: у окна, залитые яркими лучами солнца, стояли двое – молодые, сильные, красивые.



К ЧИТАТЕЛЯМ
Харьковское областное издательство просит присылать отзывы об этой книге по адресу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26