Нет, не слышно… Лишь шорохи атмосферных разрядов да неистовые вопли джазов на всех диапазонах.

Рано утром, изнемогая от усталости, инженер Щеглов закончил проверку последнего каскада и, обессиленный, сел на тумбу главного интегратора.
На протяжении нескольких последних дней почти не приходилось отдыхать. Почему-то всегда случалось так, что расстроенный каскад обнаруживался лишь перед рассветом, и для его налаживания необходимо было часов пять-шесть поработать вдвоем с Петерсоном.
Американец вначале злился, что ему выпала роль обыкновенного лаборанта, чертыхался, требовал поменяться сменами, отказывался от помощи, но затем притих. Теперь он почти все время молчал и что-то сосредоточенно обдумывал.
Нет, Петерсон был не плохим инженером, – Щеглов имел достаточно оснований для такого заключения. Отказ от руководства при ремонте интегратора означал, что американец что-то задумал.
Подозрение Щеглова укрепилось, когда Джек сказал:
– Прошу, не проговоритесь, что наладка почти закончена. Это опасно и для вас, и для меня.
Щеглов понимал это и сам, но заявление Петерсона его удивило: лакей хочет провести своего хозяина. К чему бы это? Не стремится ли Джек захватить интегратор в свои руки?
Щеглов припоминал странное поведение Петерсона при их первой встрече, бессмысленную угрозу сделать из мнимого шпиона «честного человека», намеки на необходимость вырвать у Вагнера секреты, – и терялся, не зная, какой из всего этого сделать вывод.
Несомненно было одно: в борьбе против Харвуда появился хоть и временный, но все же союзник. Оставалось выяснить его позиции.
Во всяком случае, и Петерсону не стоит говорить, что ремонт интегратора закончен. Прежде чем предпринимать решительные действия, нужно иметь хотя бы день-два на обдумывание.
Щеглов включил агрегат, убедился в его безукоризненной работе и, не чувствуя радости большой победы, задумался над тем, как повредить интегратор, чтобы это было и незаметно, и давало бы возможность легко отремонтировать его в случае необходимости.
Теперь Щеглов знал это сложное радиотехническое сооружение до мельчайших деталей. Конечно, человеческая память неспособна сберечь хаотическое нагромождение знаков и линий на схеме, зато был схвачен принцип действия каждого узла и всего интегратора в целом. Щеглов постепенно убеждался, что конструкция профессора Вагнера далеко не безупречна. Мало того: в мозгу инженера все четче и четче вырисовывались контуры иного, вполне своеобразного, даже противоположного по своему действию аппарата. Возник лишь первый, робкий намек на возможность применения этого агрегата, но Щеглов в уме уже окрестил его «дифференциатором» в противовес интегратору профессора Вагнера.
Но подобный аппарат пока что оставался далекой мечтой. А сейчас предстояло отыскать уязвимое место, только что отремонтированного сооружения. Как оказалось, это было не легким делом, и Щеглов едва справился с ним до прихода Петерсона.
– Неудача! – проворчал он в ответ на молчаливый вопрос Джека и вышел из лаборатории.
На этот раз он сыграл плохо. Как и всякий смертный, он торжествовал победу над соперником, поэтому в то-лосе его звучали интонации, несколько отличающиеся от нужных.
Петерсон внимательно посмотрел ему вслед, запер дверь лаборатории и направился к интегратору.
Помог ли ему счастливый случай, пригодился ли длительный опыт исследования сложных конструкций, но повреждение, причиненное Щегловым, он обнаружил и устранил быстро – часа через два. И тогда, гордясь своей проницательностью, взволнованный близкой возможностью осуществления мечты о перевоспитании всего человечества, он включил главный интегратор и надел «радиошлем».
…И как два месяца назад, он отчетливо, словно совсем рядом, услышал знакомый голос Бетси Книппс. Но теперь в нем звучало уже не восхищение, а обида, злость, ненависть:
– …Мерзавец!.. Вы воспользовались моей светлой любовью, чтобы стать на ноги, а затем изменить и моему отцу, и мне!.. Вы клянчили у меня деньги – я вам их давала. Гак где же моя корона «Королевы вселенной»?.. Вы отдадите ее племяннице Паркера?.. Х-ха! Не дождется!.. Я заберу у вас все – ваши страшные машины, этот жалкий Гринхауз, даже ваши лакированные туфли! Тут все мое. Мое!.. Я купила вас всего вместе с потрохами и могу купить еще тысячу таких, как вы! Даже теперь, когда мы потеряли на «Деплоп Раббер» половину со стояния!.. Прочь отсюда и возвратите мне все!
Она визжала как торговка, и разрыдалась как ребенок.
После паузы заговорил Книппс, сухо, угрожающе:
– Убытки вы мне компенсируете немедленно – во-первых. Во-вторых, как владелец Гринхауза и всего, что в нем находится, я могу конфисковать ваши аппараты. Чтобы этого не случилось, я должен получить тридцать четыре процента акций компании по производству интеграторов. А что касается мисс Бетси – это ваше личное дело. Во всяком случае, вы можете свободно жениться на Эдит Паркер, поскольку официального обручения с моей дочерью у вас не было.
– А, не было?! – трагический плач дочери миллионера вновь перешел в пронзительный визг. – Не было?! Я еду отсюда!.. Немедленно!.. Немедленно!!. Немедленно!!!
– Погоди, Бетси, – недовольно попытался остановить ее Книппс. – Дело идет о серьезных денежных делах.
Визг поднялся до таких высоких нот, что у Джека кольнуло в ушах.
– Хорошо, мистер Книппс, – вежливо и твердо сказал Харвуд, воспользовавшись небольшой паузой. – Мы обо всем поговорим послезавтра, в Сингапуре.
– Да. А теперь – подайте нам вертолет. Как видите, мисс Бетси очень расстроена.
– Вам придется подождать, мистер Книппс. Вертолет возвратится из Сингапура только к вечеру. Может быть воспользуетесь моей автомашиной? Это совершенно надежно: вас будет сопровождать бронетранспортер и танк.
Вряд ли такой способ передвижения привлекал пугливого миллионера. Но Бетси вновь завела свое «немедленно!», и он неохотно промямлил:
– Да. Мы поедем. Гуд бай, мистер Харвуд. Я жду вас во вторник.
– Гуд бай, мистер Харвуд! – взвизгнула Бетси, а вслед за этим прозвучала звонкая пощечина. – Гуд бай!
Харвуда, пожалуй, ничто не могло пронять. Он ответил таким спокойным тоном, словно ничего не случилось:
– Гуд бай, мистер Книппс!.. Гуд бай, мисс Книппс!.. Кстати, пощечины сейчас не в моде.
Несколько минут в тишине слышались только шаги. Потом загрохотали моторы, звякнули железные ворота, шум начал удаляться.
Негромко выругался Харвуд… Разбилось что-то стеклянное… Шаги… Чей-то шёпот на незнакомом языке… Снова шаги… Заскрипела дверь…
А рокот моторов удалялся и удалялся… И вдруг в той стороне послышался резкий взрыв, затем еще и еще… Затрещал и умолк пулемет… Снова взрыв, очень сильный.
– Партизаны! – побледнел Джек Петерсон.
Да, рокота моторов уже не было слышно. Зато слышалось чье-то радостное лопотанье – то ли по-китайски, то ли еще как-то.
– Партизаны!! – Петерсон едва подавил в себе неудержимое желание броситься, куда глаза глядят.
Он боялся партизан не меньше, чем Паркер и Книппс. Ему представлялось, что там, на автостраде, у разбитых машин сейчас выламываются в диком танце сотни чернокожих, которых нельзя назвать животными лишь потому, что они двигаются на двух ногах. Ему и в голову не приходило, что в «римбе» у полуразрушенного моста было лишь двое честных, миролюбивых, смуглых людей, и один из них – Чен-младший – выстукивал телеграфным ключом радостное сообщение о выполнении задания, не подозревая, что в лимузине, пылающем рядом с развороченным танком, ехал не американский, а английский миллионер.
– Партизаны!!! – шепчет Джек Петерсон. – Надо перевоспитать и их!
И в его мозг, как что-то далекое, второстепенное, несущественное, едва-едва пробивается скрипучий голос Паркера и почтительный Харвуда:
– Ну, так когда вы продемонстрируете мне «излучатель власти»?
– Прошу прощения, мистер Паркер! Вертолет с чернокожими прибудет вечером. Значит, завтра.
– М-м… Плохо!.. Да, советую уничтожить главный интегратор, если он действительно не нужен. А также и…
Петерсон вздрогнул, как от удара электрического тока. Он понял, что может последовать за этим «и»…
– Ну, там увидим!
Он решительно выключил интегратор и вышел из лаборатории.

Глава XVIII
С заклинаниями против бомб и пуль

Джек Петерсон сидел в небольшой камере сосредоточенный, торжественный, молчаливый.
Со стороны это было довольно смешное зрелище: визитный костюм с иголочки и «радиошлем» – нечто похожее на гибрид водолазного шлема и каски пожарника, – представляли странное сочетание. Но для Петерсона сейчас не существовало ничего в мире. Напрягая всю свою волю, он старался думать лишь о радостном, лишь о светлом, лишь о хорошем.
Он вызывал в своей памяти минуты умиления, охватывавшие его в детстве, когда седенький розовощекий пастор с амвона рисовал картины райского блаженства. Он силился припомнить всех тех нищих и калек, кому в свое время пожертвовал хотя бы несколько центов. Он старался восстановить чувства возвышенности и ликования, сопровождающие завершение напряженной работы. Обращался к своей первой любви и к последнему вздоху своей матери. К искренности и к щедрости. К верности и к честности. Он должен был во что бы то ни стало думать лишь о хорошем, обходя плохое.
Но попробуйте-ка не думать о белом медведе, если кто-нибудь вам это запретит!
Невероятная, непреодолимая сила гнала прочь воспоминания о благочестии пастора, а вместо них подсовывала иную, более яркую картину: разъяренный, с пеной на губах пастор стегает прутом его, Джека, за какую-то парочку яблок из пасторского сада.
«Нет, нет, так и нужно было сделать! – старается затушевать Джек давнюю обиду. – Мальчишек нужно приучать к честности!»
Но одно лишь воспоминание о честности вновь приводит к тому же пастору: лукавый поп, использовав неграмотность отца Джека, заставил погасить дважды, – да еще и с процентами! – один и тот же долг.
«Нет, нет! – отмахивается Джек от собственных мыслей. – Там произошло какое-то недоразумение!»
Но едва удалось отделаться от воспоминаний о пасторе и перейти к разделу «пожертвования», как вовсе не захотелось вспоминать о тех жалких центах, которые доставались от Джека бедным и голодным.
Да, Джек однажды отдал два доллара, – все, что имел, – бедняге Эдди Гопкинсу. Гопкинса за долги выселили из фермы; у него умирала жена, а дочь, – голубоглазая, златокудрая, первая любовь Джека, – голодала… Джек не решился предложить ей свою помощь – это было бы оскорблением и для него, и для нее. Он отдал деньги Гопкинсу, а тот сразу же направился в салун да и пропил с горя все до цента…
Вот тебе и щедрость… Вот тебе и честность… А кто виноват? Кто?
«Нет, нет, – умоляет сам себя Джек. – Надо о чем-либо ином. Это слишком печальное!»
Но иное тоже не радует. Друзья изменяли. Напряженная, длительная работа не обеспечивала от грядущей безработицы. Жена, действительно любившая его, погибла… О чем же думать еще?
Исчезает приподнятость, тускнеет торжественность настроения. Навязчиво лезут невероятно прозаические мысли: в этой камере очень жарко – значит, следует улучшить вентиляцию… Проклятые лакированные туфли – так сжали пальцы, что отерпла нога!
«К чертям вентиляцию! К чертям туфли! – злится Джек Петерсон. – Думай о светлом, думай о хорошем!»
…А в кассетах интегратора шуршит и шуршит пленка. Электромагнитные колебания мозга Петерсона, усиленные в сотни раз, ложатся на нее причудливыми зигзагообразными линиями.
У аппарата – Щеглов, выполняя странное желание Джека, он старательно следит за записью.
Вспыхнула табличка: «Закончено». Щеглов выключил интегратор.
Через несколько секунд в лабораторию вошел мрачный и печальный Петерсон. Он сел в кресло, снял и раздраженно швырнул прочь лакированные туфли, в одних носках подошел к прибору.
– Как запись?
– Хороша.
Значит, интегратор работает… Работает… – задумчиво повторил Петерсон. – Смит в свое время пытал людей, чтобы записать на пленку человеческие страдания. А я хотел зафиксировать мысли о счастье. И это было очень трудно… Скажите, господин хороший, смогли бы вы хоть час думать лишь о приятном?.. Отвечайте правду, мне это очень важно знать…
Щеглов посмотрел на Петерсона внимательно, с любопытством Джек и впрямь ведет себя странно. Иногда просто хочется верить, что тоска в его глазах – это чувство честного, но сломанного жизненными невзгодами человека.
– Могу, Джек. Вспоминая свою родину, я думаю о хорошем и день и два… и всегда! Это не значит, что я не видел плохого или что у нас все безупречно. Но то все второстепенное, несущественное. Если у человека есть светлая мечта и он стремится к ней – мозоли на ногах не помешают.
Петерсон раздраженно взглянул на свои туфли:
– А мне мешают. Хоть у меня цель посветлее вашей.
Он помолчал, прошелся по лаборатории. Спросил резко:
– Скажите, в конце концов, мистер Фогель: кто вы?.. Я ненавижу вас и одновременно восхищаюсь вами. Вашей выдержкой. Вашей мастерской игрой. Вашей талантливостью, наконец. Отремонтировать интегратор мог лишь действительно талантливый инженер… Так как же вы, человек образованный, умный, не понимаете, что война во второй половине двадцатого столетия означает самоубийство всего человечества?! Я ненавидел немцев: вы убили мою жену, вы два долгих года издевались надо мной в концлагере. Но я простил вас во имя будущего мира… И вот теперь вы мечтаете о том, чтобы с помощью интегратора покорить весь мир… Неужели же вам недостаточно двух разгромов Германии? Зачем вы тащите ее к окончательной гибели?.. Вот и Харвуд мечтает о том же. Полтора месяца тому назад, вот в этой комнате, я слышал его ужасный бред об истреблении всего человечества ради жизни немногих избранников… Зачем это?.. Зачем?.. И для миллионера, и для безработного вполне достаточно килограмма хлеба и куска мяса в сутки…
Нет, вот так прикидываться честным человеком нельзя! Это – настоящий крик души.
Щеглов подошел к Петерсону, положил руку на его плечо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26