Он не посещал "Волчьих угодий" со времен невадской истории. Джек не сомневался, что Патрон засыпет его насмешками, даст понять, что все случившееся произошло по его, Джека, вине. Патрон солгал, уверяя, что Гурман – его "второе "я"". Невзирая на всю похвальбу, Гурман попросту не был достаточно умен, чтобы оказаться Патроном.
Значит, в Стае остался один Патрон. Заманить его в ловушку не выйдет – а без помощи Никки Джек вообще не мог охотиться. Если ему суждено бросить свое занятие, сейчас самое время.
Если только есть куда возвращаться.
Он разглядывал большую чашу, покрытую темно-синей глазурью и инкрустированную фотографиями тропических рыб и разрядов молнии. Легко провел пальцем по гладкому, плавно выгнутому ободку, постарался вообразить, что чувствовал Фиарра, работая над чашей. Быть может, это напоминание об отпуске, проведенном в тропиках? Океанская лазурь, блеск рыбьих стаек, внезапный треск расколовшегося надвое неба?
За спиной запыхтел Чарли.
– Извини, Джек. Последние приготовления, сам понимаешь, что это такое. Ясейчас распахну двери, но, если хочешь, оставайся. Поболтали бы еще немного.
– Спасибо, – сказал Джек. – Останусь, наверное.
Люди начали просачиваться внутрь. Джек заметил, что самыми первыми обычно входили одиночки; он решил, что им просто некуда больше податься. Затем начали прибывать парочки и, наконец, группы из трех или более человек, кучки друзей, встретившихся, вероятно, чуть раньше, за выпивкой или ужином. Здесь были все, кто обычно посещал открытия: безупречно одетый мужчина в возрасте, с седой шевелюрой, который с предельным вниманием рассматривал экспонаты; угрюмые с виду женщины с угловатыми фигурами, в деловых костюмах и коже; юноши и девушки в диких нарядах, с вызывающими прическами, со странным блеском в глазах.
Все было таким знакомым. Джеку вспомнилось, как в последний раз открывали его собственную выставку: Джанин следила, чтобы ничей бокал не пустовал, сам Джек нервно наворачивал круги по залу и старался быть обаятельным. Все было совсем как сегодня – этот водоворот цвета, голосов и музыки; легкий джаз играл в динамиках стоявшего в углу "бумбокса", люди смеялись, разговаривали, обменивались впечатлениями, прихлебывали вино и угощались суши.
Все было таким нормальным.
Наполнив вином очередной бокал, Джек обошел выставочный зал. Ему встретилось несколько людей, с которыми он был знаком, но из хорошо знакомых – никого; Джек улыбался им, кивал и шел дальше.
Он изучал полотно, когда рядом раздался голос Фальми:
– Ну как, сытно?
Джек оглянулся на гота Фальми работал с Чарли уже годы, но они с Джеком так и не научились толком ладить. Он подозревал, дело тут в характере самого Фальми: тот носил свой цинизм, как сшитый на заказ костюм, и при всяком удобном случае его демонстрировал.
– Спасибо, не жалуюсь, – ответил Джек.
Фальми вздохнул.
– Я говорю о картине. Она тебя насыщает?
Джек снова повернулся к полотну. Оно изображало статую... вот только, приглядевшись поближе, Джек увидел, что это не вовсе и не полотно, а фоторепродукция картины, изображавшей статую. Точнее, роденовского "Мыслителя".
– Даже не знаю, – сказал он.
– Ну, а я сыт ею по горло, – заявил Фальми. – Впрочем, ничего страшного. Хорошее слабительное всегда исправит дело.
– Она кажется... отдаленной, – сказал Джек. – Столько тут слоев, разделяющих оригинал и зрителя.
– Именно, – сухо подтвердил Фальми. – Слои переработки. Копия копии другой копии – даже сама статуя фальшивая. – Он указал на постамент, на котором Джек разобрал крошечные буквы: "Сделано в Китае". – Всего лишь дешевая гипсовая поделка, какие продают в безвкусных туристских лавчонках.
– Может, в этом все и дело? Об этом нам и предлагают задуматься?
– Точно. И зритель превращается в пятого мыслителя в общем ряду. – Фальми постучал пальцем по маленькой табличке справа от псевдокартины; как и следовало ожидать, она называлась "Пятый Мыслитель". – Как ни прискорбно, она не дает никаких поводовдля размышлений... «Ну и умник этот художник», разве что.
– Она посвящена разрыву связи, – проговорил Джек. – Когнитивный диссонанс. Случается, когда слишком долго думаешь над чем-то, слишком дотошно анализируешь. Ускользает смысл.
– Может, поэтому я терпеть ее не могу? – сказал Фальми. – Чересчур церебрально.
– Да. В оригинале была мощь, глубина, напряжение. Их можно было ощутить, – сказал Джек. – Нутром.
– Ну, а мое нутро ощущает потребность в еще одном бокале. Прошу прощения. – Фальми удалился, чеканя шаг.
Джек продолжал смотреть на репродукцию. Его охватило вдруг непреодолимое желание протянуть руку и коснуться ее, потянуться сквозь нее, мимо всех подделок и имитаций, прямо к самому сердцу настоящего произведения.
Ощутить тот вихрь страстей, который, он знал, скрывается под холодным, твердым камнем.
* * *
В итоге странная смесь беспокойства и любопытства снова выгнала Никки на панель. Она чувствовала, что должна доказать что-то самой себе, хоть и не была уверена, что именно.
На Бульваре мало что изменилось. Новые лица, разумеется, но это как раз не новость. Сначала Никки осторожно выяснила, что происходит, кто и какую территорию контролирует, и только тогда приступила к работе.
Первой ночью она немного нервничала, что было странно; вне всяких сомнений, она занималась самым безопасным сексом из всех, что были у нее за два последних года. По большей части все шло гладко... если не считать важного господина, который вдруг полез под сиденье, как раз когда Никки принялась сосать. Внезапно ему в нос уперлось дуло пистолета... а потом Никки увидела, что он просто пытался нашарить рычаг, опускавший кресло.
И тогда, по прошествии трех дней с ее возвращения на Бульвар, ей позвонил Ричард.
– Помнишь меня? – спросил он. Сначала Никки не поняла, кто это; прошло ведь уже два с половиной года, да и знакомство их нельзя назвать иначе как шапочным. Так, очередной зануда... но именно он оказался той последней каплей.
– Как же, помню, – ответила она. – Откуда у тебя этот номер?
– Мне много чего известно, Никки. С возвращением тебя.
– Но я до сих пор не в восторге, Ричард. Я не работаю с сутенерами.
– Прошу тебя, Никки... Никакой я не сутенер. Я – владелец агентства сопровождения, все по высшему разряду. Очень взыскательная клиентура. Разве сравнится ровный поток состоятельных, щедрых бизнесменов с теми отбросами, которых ты встречаешь на улице?
– Я уже работала с агентствами раньше... Так себе. У меня есть один недостаток: не люблю следовать правилам, установленным людьми, к которым я не испытываю уважения.
– Но Никки... Мы виделись только мельком. И потом, признайся: лучше ехать на такси в пятизвездочный отель, чем плестись под дождем в какой-нибудь блошиный рассадник у Бульвара?
– Люблю дождь. Он прочищает мозги.
– Слушай, я вовсе не раскручиваю тебя на бесплатные танцы на матрасе. Давай просто встретимся, посидим где-нибудь и все обсудим. Собеседование, ладно? Я расскажу тебе о нашей фирме, покажу кое-какие рекомендации... А потом ты все обдумаешь.
Никки колебалась. Обычно она избегала агентств – потому в основном, что ценила свою независимость. Но они давали стабильность, определенный уровень безопасности... Может, именно в этом она сейчас и нуждалась.
– Хорошо, я тебя выслушаю, – сказала она.
– Замечательно! Давай тогда встретимся в моем любимом кафе, скажем, завтра в два? Я продиктую адрес.
* * *
– Итак, Джек... – протянул Чарли. – Как самочувствие?
– Лучше, – сказал Джек.
Они отдыхали на крыше, устроившись на складных стульях. Открытие выставки состоялось, закуски съедены, вино и пиво выпиты. Художник продал несколько работ, все счастливы. Фальми заканчивал уборку внизу.
– Лучше, чем когда постучал в дверь, или лучше вообще? – спросил Чарли.
– И то, и другое. Давненько я не заглядывал в галереи, – сказал Джек. – Запрокинув голову, он вглядывался в затянутое облаками небо. – Хорошее ощущение. Мне здесь уютно.
– Ну еще бы. Ученому место в лаборатории, актеру – на сцене, певцу – у микрофона. Им там самое место.
– Ты пропустил "жокею – в конюшне", – заметил Джек. – Ну, знаешь, чтобы плавно подвести к другой метафоре: "вернись в седло". Ты ведь к этому ведешь?
– Стало быть, тонкие ходы мне не удаются, – вздохнул Чарли. – Как насчет сигары?
– Почему бы нет? – сказал Джек. Курение не входило в его привычки, но время от времени он не отказывал себе в этом удовольствии. Чарли достал две кубанос и протянул одну Джеку. Насыщенный, терпкий аромат защекотал в ноздрях даже прежде, чем сигару зажгли.
Сунув руку в карман пиджака, Чарли выудил оттуда маленькую зажигалку для сигар и щелкнул ею. Шипение голубоватого пламени приковало к себе взгляд Джека, вызывая в памяти картины, вспоминать которые он не хотел.
Ну конечно. Резкий, благоуханный дымок. Это горят листья, не плоть.
– Ну вот... – начал Чарли. – Ты мне расскажешь, как провел несколько последних лет, или это все еще тайна?
Джек пожал плечами.
– На самом деле ничего особенного. Путешествовал по северо-западу. Занимался единоборствами, чтобы проветрить голову. Много читал.
– Устроил себе отдых, значит. А новых друзей не завел?
Джек немного поколебался, прежде чем ответить:
– Одного.
– Женщина?
– Да. Только ты не то подумал...
– С каких это пор тебе известно, о чем я думаю? Между прочим, я мозги не под забором нашел! Не сомневаюсь, эта женщина тебе как сестра Нет, как мать... как бабушка! Ей за шестьдесят, она очень добрая, со сморщенным лицом, сиськи висят до колен...
– Ладно, ладно. Ей тридцать с чем-то. Симпатичная, не замужем, традиционной ориентации. Доволен?
Чарли медленно выдохнул дым, косясь на Джека.
– Но?..
– Скажем так: Никки занимается своей карьерой.
– Ясно. А как ты с ней познакомился?
– Мы работали вместе. – Джек тут же сообразил, что сболтнул лишнее.
– Да? И чем занимались?
Джек медленно затянулся сигарой, выгадывая время.
– Она вкладывала мои деньги в ценные бумаги, но ничего путного не вышло. Я не говорил с ней вот уже несколько недель. – Он произнес это без выражения, и Чарли понял намек.
– Что ж, хорошо хоть, она не продавала твоих произведений, – сказал он. Откинувшись на спинку стула, Чарли выдул серию колышущихся колечек дыма.
– Я давно ничего не произвожу. И уже не знаю, что это такое – искусство, – признался Джек.
– Ничего страшного. Искусство меняется. Знаешь, я долгие годы бился над определением искусства, которое подошло бы к любому стилю, к любой технике, ко всем носителям. Вот что у меня вышло: искусство субъективно. В этом все дело. Можно даже обойтись без творца, необходим лишь кто-то, кто воспримет что-нибудь как произведение искусства. И тогда это что-то станет искусством.
– Значит, художник – фигура второстепенная?
– Может и так случиться. Вот смотри: скажем, ты пришел на океанский берег, там очень красивый закат, удивительная игра света на поверхности воды. Ты это создал? Нет. Ты фотографируешь то, что увидел, теперь ты – художник? Да. А что, если ты просто любуешься закатом, не делая снимков? Ты запоминаешь все, что видишь, но никого рядом нет. Замешано ли тут искусство? Мне кажется, да Пейзаж был красив, наблюдатель прочувствовал его красоту, пропитался ею.
– Следуя этой логике, – задумался Джек, – все что угодно может стать произведением искусства. Все, что переживает человек. Вся боль.
– Все восприятие, – поправил его Чарли. – Искусство не вещь, оно чувство.
Джек думал о том, чем занимался последние три года. О том, что его восприятие постепенно трансформировалось. О том, как менялся его взгляд на происходящее.
– И тогда что-то, в чем ты прежде не видел никакого искусства, – медленно проговорил Джек, – может стать искусством. Ни в чем при этом не изменившись.
– Конечно. Основная разница между художником и публикой – в том, что художник видит произведение искусства первым, а затем пытается донести свое видение до остальных. По моему разумению.
– Я всегда считал, что главное в искусстве – это передача мессиджа, послания, – сказал Джек, изучая тлеющий кончик сигары. – Конкретный мессидж, который передается с помощью конкретной техники. Но за несколько лет мои взгляды как бы перевернулись вверх ногами. Теперь... теперь искусство – в том, чтобы получить конкретный мессидж с помощью конкретной техники.
– Боюсь, я не уловил твою мысль.
Джек развел руками.
– Не думаю, что могу это объяснить. Я лишь хочу сказать...
Он умолк. А что он, собственно, хочет сказать? Что, по-видимому, он начинает получать удовольствие, пытая людей, – не потому, что причиняет им боль, а потому, что видит в этом средство самовыражения?
– Я хочу сказать, – повторил Джек, – что вновь начинаю думать об искусстве.
Бросив на него косой взгляд, Чарли заулыбался:
– Потрясающе, Джек! Вот только... – он подался вперед, уже без улыбки. – Только, по-моему, тебе это не очень-то нравится. И я знаю почему.
– Едва ли, – сказал Джек.
– Чувство вины. Мне уже приходилось сталкиваться с подобным. С художником случается что-то скверное, и его первый импульс – дать выход своим переживаниям в искусстве. Вот только художники зарабатывают на жизнь произведениями, а это значит, что он получает выгоду из собственного несчастья. И тогда художник начинает обвинять себя в случившемся, полагая, что каким-то образом сам навлек на себя беду, якобы с целью заработать.
Чарли свел вместе ладони: тлеющая сигара торчала меж его пальцев, как дымовая труба на церковной крыше.
– Это логическая петля, Джек, и ты не должен дать ей захлестнуть тебя. Каждый художник в подобном положении должен это услышать, и я скажу тебе: твоей вины здесь нет. И, что не менее важно, выразить скорбь, потерю, гнев через искусство – правильно. Это не святотатство, это не оскорбит память Джанин, или Сэма, или твоих родителей. Они бы хотели, чтобы ты сделал это, Джек; избавься от яда, который отравляет тебе душу. Выпусти его наружу, не носи в себе, продолжай жить. Если тебе кажется, что на этом нельзя делать деньги, откажись от них, спусти гонорары на благотворительность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40