— Это что-то чересчур! — засмеялся Штанбоу.
— Ей-Богу так.
— Да это очаровательная любезность.
— Не правда ли?
— Признаться, граф, она тем для меня очаровательнее, что я никак этого ни ожидал.
— Да, знаю, он мне говорил, вы немного просчитались.
— Ах! Он сказал вам…
— Все. Речь, кажется, шла о молодой девушке, которую вы похитили и которую он требовал на свою долю добычи, основываясь на том, что, захватив двух красавиц, могли же вы уступить ему одну.
— Неужели я так ошибся?
— Пожалуй, я выболтал, чего не следовало.
— Нет, но вопрос-то щекотливый.
— Понимаю, любовь. Но ведь речь идет только о француженках, не так ли?
— О двух эльзасках, граф.
— Так это и Бог велел! — вскричал генерал с хохотом. — Разве эльзасцы не должны платить контрибуцию, когда мы сражаемся только из-за того, чтобы присоединить их к обширной германской семье?
— Вы не осуждаете, граф…
— Что вы увиваетесь около девчонок? Дер тейфель! Это свойственно вашим годам, барон. Я об одном жалею, что не могу делать того же. Кстати, в самом деле, они хорошенькие?
— Очаровательны, граф.
— Так я понимаю, почему вы с Экенфельсом расхорохорились, как два боевых петуха.
— Правда, но все уладилось.
— Знаю. Что ж, полюбили вас?
— Ненавидят, граф.
— Это в порядке вещей. Тем интереснее.
— Кто знает!
— И вы сомневаетесь, когда все выгоды на вашей стороне?
— Ах! Этот болтун Экенфельс, видно, рассказал вам все.
— Господи! Да зачем ему бы и скрывать? Я с своей стороны ничего в этом деле не вижу, что бы не приносило вам чести. О чем речь, в конце концов? Женщины обвинены и уличены не только в родстве, но и в сношениях с французскими вольными стрелками, то есть с разбойниками, поставленными вне закона, кроме того, женщины эти участницы в громадной краже у немецких подданных, вследствие чего военный совет по справедливости приговорил их к смерти. Заметьте, что с точки зрения закона приговор этот совершенно лишний, и вы полное имели право расстрелять женщин на месте. Вместо того вы даете разжалобить себя и соглашаетесь спасти виновных с условием, чтобы молодые девушки выказали вам некоторую признательность, ведь это сущая безделица, черт возьми! Совсем бездушные они существа, если отказываются от таких снисходительных условий!
Пока генерал говорил, таким образом, Штанбоу всматривался в него внимательно, чтоб убедиться, в насмешку или искренно он излагал такую странную теорию. Он трудился напрасно и ничего не высмотрел, генерал говорил с величайшим добродушием и, по виду судя, с полным убеждением, на лице его, верно, отражались мысли, излагаемые им с таким жаром. Барон улыбнулся, он нашел в графе Дролинге того, кого искал, чтобы впоследствии, если понадобится, оправдать поступок, для названия которого нет слов.
«Гм! — думал он про себя. — Уж не прав ли был Гейне, когда писал: Пруссак глуп, образование делает его лютым. Этот достойный генерал, очень ученый, как я слышал, кажется, лишен всякого нравственного чувства. Какие великолепные орудия подобные люди в руках умеющих ими пользоваться, и как хорошо знает их Бисмарк!»
— Навестили вы своих пленниц, барон? — продолжал Дролинг с улыбкой.
— Да, граф, я был.
— Голову даю на отсечение, что вас прогнали как лакея и осыпали бранью.
— Вы угадали, граф.
— Так я и знал.
— Но что же делается на площади? — вдруг вскричал барон, встав со стула, чтоб подойти к окну.
— Разве там делается что-нибудь? — ответил генерал прехладнокровно, украдкой переглянувшись с своим молчаливым адъютантом.
— Как же, и нечто очень странное в придачу.
— Что же, барон, скажите, пожалуйста?
— Множество мужиков прибыло с телегами, нагруженными зеленью, живностью и всякого рода припасами.
— Э! Да ведь это вовсе не так неприятно, как мне кажется.
— Положим, граф, но это случается в первый раз, тогда как мы здесь уже неделю.
— Все должно иметь начало. Что вы находите в этом опасного?
— Ровно ничего бы не находил, если б не здесь это было, — ответил Штанбоу значительно.
— Дер тейфель! — вскричал граф, ударив себя по лбу. — Из ума вон, клянусь честью!
— А, теперь вы согласны?
— О, еще бы!
— Тотчас надо предупредить полковника. Я бегу…
— Напрасно будет, — сказал генерал, остановив его движением руки, — полковник Экенфельс в отсутствии.
— В отсутствии, Экенфельс?
— Да, он исполняет важное поручение, которое я ему дал.
— Вы, граф?
— Почему же нет, барон, когда я командую здесь?
— Вы командуете здесь?
— Так точно, — ответил генерал ледяным тоном, который буквально заставил замереть слова на сжатых губах барона.
Настала минута молчания.
Барон был поражен, мрачное предчувствие сдавило ему сердце.
Генерал не оставлял его долго под этим тяжелым впечатлением.
— Вам-то что до этого? — продолжал он с неизъяснимым простодушием. — Вместо скрытого врага, вы, напротив, имеете теперь сильного друга, вполне расположенного вам служить.
— И вы действительно были бы мне другом, граф? — недоверчиво спросил Штанбоу.
— Почему нет? Разве есть что-нибудь, за что я могу на вас сердиться?
— Нет, благодарение Богу!
— Почему же мне тогда не быть вашим другом?
— Правда, прошу извинить меня, граф, я не знаю, что говорю, точно голову потерял, прости Господи!
— Любовь — весна жизни, — затянул фальшивым басом адъютант Дролинга.
— Врангель прав, барон, — со смехом заметил генерал, — любовь вам вскружила голову, надо скорее вылечиться, единственное средство, как вам известно, это обладание предметом страсти.
— Увы! — пробормотал Штанбоу глухо. — Я сильно опасаюсь, что эта обаятельная девушка упорно будет отвергать меня.
— Дер тейфель! Если вы сами сомневаетесь в успехе, то вы погибший человек. Какие мокрые курицы теперешние молодые люди! Знаете, барон, я рассмеялся бы над вами, тысячу чертей! Если б, в сущности, все это не было так жалко! Как! С вашею железною волею, для которой не существует преград, вы, способный для вашего честолюбия идти, не смущаясь духом, в крови по колено, приходите в трепет перед двумя детьми, первый раз в жизни колеблетесь, отступаете! Это просто непонятно, дер тейфель!
— Ваше превосходительство, — вмешался Врангель самым мрачным голосом, — предоставьте барону обделать свое дело — он мечтает о пленительной идиллии с барашками в лентах, во вкусе Флориана или госпожи Дезульер. Вы ничего в этом не смыслите, ваше превосходительство. Это прелестно, осмелюсь доложить.
— Доннерветтер! — вскричал барон, стукнув по столу кулаком с такою яростью, что заплясали бутылки, стаканы и тарелки. — Не позволю я этой девчонке безнаказанно насмехаться надо мною. Клянусь, или она будет моей, или ничьей, хотя бы мне заколоть ее пришлось собственною рукою.
— Ну вот наконец-то я вас узнаю, дер тейфель! — вскричал генерал смеясь. — Хотите вместе пойти навестить гордую красавицу?
— Пойдемте! — сказал Штанбоу глухим голосом.
— Вспышка гнева, которая погаснет от одной слезы, — про себя пробурчал адъютант, однако так громко, чтоб было слышно.
Барон подавил крик ярости.
— Увидим! — сказал он с порывом бешеного гнева. Они вышли.
Площадь полна была народа: множество крестьян с телегами въехали в деревню разными дорогами со всех сторон и, став на площади, превратили ее в рынок, где подняли шум и гам, крича, споря и предлагая свой товар встречным и поперечным.
На открытом воздухе барон как будто немного успокоился и овладел собою — он остановился и подозрительно поглядел вокруг.
— Я не пойду, — сказал он решительно, — извините меня, господа, если я оставлю вас так внезапно, другие заботы, более важные, требуют всего моего внимания, здесь происходит что-то, чего я не понимаю, однако разведать должен. Я чую измену. Мы скоро увидимся опять.
И прежде чем два спутника его, вовсе не ожидавшие такого крутого поворота, успели опомниться от изумления, барон юркнул в толпу и был таков.
— Мы остались в дураках, — вскричал генерал, — этот человек надул нас!
— Он пронюхал, кто мы, — ответил другой, — что делать?
— Идти напролом, отступать уже нельзя.
— Да, борьба завязана, надо выдерживать ее до конца, во что бы ни стало и храбро пасть, если мы будем побеждены.
— На Божью волю. А ведь началось так хорошо!
— Правда, но мы неосторожно натянули веревку, она и порвалась в наших руках. Пойдемте.
Они крепко пожали друг другу руки и вернулись в гостиницу.
Общая зала была полна народа.
Крестьянин подошел к генералу и шепнул ему на ухо несколько слов.
— Там! — ответил генерал, указывая на дом, где заключены были пленницы.
Крестьянин тотчас ушел.
Генерал сделал знак угрюмому унтер-офицеру и вышел из залы с товарищем, который преспокойно курил свою громадную трубку.
Едва они вошли в свою комнату, как унтер-офицер появился вслед за ними.
Генерал сделал, было движение, чтоб затворить дверь.
— Напротив, оставьте ее настежь, — сказал унтер-офицер, — никогда не знаешь, что кроется за затворенною дверью, другое дело, если она отворена, можно остеречься: видишь, кто идет.
— Правда, — согласился генерал.
— Ну, что нового? — спросил унтер-офицер. — Дело идет как по маслу, не правда ли? Я связал мнимого трактирщика и поместил его в погреб освежиться, этот молодец страшно сердил меня.
— Друг Оборотень, дело вовсе не идет как по маслу, — сказал адъютант.
— Ба! Что же случилось, господин Петрус? Ведь все шло отлично.
— Чересчур отлично, мы позволили себе немного лишнее, и машина испортилась.
— Да, подлец Поблеско почуял нас и ускользнул из рук как настоящая змея.
— Отчасти по вашей вине, господин Отто, он был в руках у вас, выпускать не следовало.
— Вы правы, — согласился молодой человек со вздохом, — но сделанного не вернешь.
— Ба! Еще не все потеряно, — с живостью сказал Петрус, — я не отчаиваюсь в успехе. Что Штанбоу чует измену, это очевидно, но до уверенности далеко. Не верю я, чтобы попытка такая смелая, так ловко начатое дело рушилось жалким образом.
— Будем надеяться, впрочем, всегда нам останется средство умереть с честью.
— Хорошо утешение! — засмеялся Оборотень. — Надо спасти дам.
— Увы! Теперь это трудно.
— Вот капитан Шимельман с двумястами человек выходит на площадь, — объявил Петрус.
— Ладно! Держите ухо востро, Оборотень, а нам надо приняться за наши роли.
Я вижу Поблеско, — сказал Петрус, не отходивший от окна, — он говорит с капитаном.
— Не беспокойтесь насчет этого, любезный Петрус, я знаю Шимельмана с давних пор, это дурак, от него Поблеско ничего не добьется.
— Дай-то Бог! Капитан вводит свой отряд в дом на площади, он уходит от Поблеско, который идет вслед за отрядом, а сам направляется в эту сторону.
— Хорошо! Будем готовы принять его. Оборотень возвратился в общую залу.
Протекло несколько минут, потом на лестнице раздались тяжелые шаги, дверь отворилась и капитан Шимельман показался на пороге.
— Войдите, капитан Шимельман, — сказал Отто с самым любезным видом.
— Ваше превосходительство изволите знать меня! — вскричал колосс, польщенный тем, что был назван по фамилии.
— Разумеется, я знаю вас, капитан, — подтвердил Отто, — ведь я и указал вас полковнику.
— Знаю, ваше превосходительство, покорнейше благодарю.
— Я хотел иметь при себе храброго воина. Что делает полковник?
— Господин полковник собрал все отряды, стал во главе их и пошел как будто на Бельфор.
— Так, так, капитан, сведения ваши верны, с этой минуты вы принимаете командование здесь в деревне. Помните, что я выбрал вас преимущественно перед всеми другими, ваше производство в ваших руках, исполните в точности мои приказания и вскоре вы будете уже не капитаном более. Поняли?
— Понял, ваше превосходительство.
— Идите, капитан.
Офицер взял руку под козырек и, повернувшись на каблуках, направился к двери.
— Стой! Направо кругом! — скомандовал генерал. Капитан повиновался с точностью машины.
— Остерегайтесь барона фон Штанбоу, — прибавил генерал, — на него были доносы.
— Прикажете арестовать его, ваше превосходительство?
Генерал задумался.
— Нет, — сказал он спустя минуту, — только следите за ним, не надо допускать, чтобы он имел сообщение с пленницами.
— Слушаю, ваше превосходительство.
В эту минуту на площади поднялся страшный шум, мужики, по-видимому, обуреваемые страхом, бегали, толкались и кричали — суматоха была невообразимая.
Когда капитан отворил дверь, чтоб выйти, громадная собака бросилась на него и схватила за горло, человек и собака грохнулись оземь.
Борьба длилась недолго. Оборотень, который входил в эту минуту, кинулся на растерявшегося капитана, всунул ему кляп в рот и связал его в одно мгновение.
— Вот и товарищи! — вскричал Петрус. — Они входят с трех сторон под командою Мишеля, Ивона и Людвига, они захватили полковника Экенфельса и ведут его пленником, наши, которые вошли сюда крестьянами, схватили оружие и забирают прусских солдат, переряженных мужиками.
— А Поблеско? — спросил Отто.
— О нем ни слуху ни духу.
— Тем хуже.
— Мы найдем его.
— Быть может, поздно, — пробормотал Петрус.
— Долой немецкие мундиры, — скомандовал Отто, — пленников запереть, если сопротивляться будут, стрелять их без пощады! В десять минут, чтоб в нижней зале было пятьдесят человек. Живо, Оборотень! Это последняя ставка!
— И мы выиграем, командир! Да здравствует республика!
— Да здравствует республика! — подхватили два остальных, проворно сбрасывая немецкие мундиры.
Через пять минут Петрус и Отто фон Валькфельд, с обычною уже своею наружностью, появились в общей зале, где пятьдесят вольных стрелков в крестьянской одежде, но хорошо вооруженные, встретили их с восторгом и неумолкаемыми восклицаниями: «Да здравствует республика!»
Между тем в деревне сражались повсеместно, все солдаты, которых не успели захватить, а это была большая часть, сомкнулись в плотную группу под командою пяти-шести офицеров и отбивались от вольных стрелков, со всех сторон нападавших на них с отчаянною решимостью людей, которые считают себя погибшими и пожертвовали жизнью.
— Вперед! — вскричал Отто, размахивая длинною шпагою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68