— Признаться, — вскричал Петрус с полным ртом, — прав был Паризьен, утверждая, что старые африканские служивые знают, где раки зимуют! Мастера они отрывать лакомые кусочки, вот оно что! Этот роскошный пир заставил меня помолодеть на шесть месяцев. Он напоминает мне Ребертсау, где мы устраивали такие славные обеды, — прибавил он со вздохом. — Ах, миновало то времечко!
— И опять вернется, — со смехом возразил Оборотень, — известное дело, после дождика даст Бог солнышко! Не сокрушайтесь, сержант, кушайте и пейте, сколько в душу войдет.
— Так и делаю, приятель, — ответил Петрус, давая кость Тому, который глядел на него голодными глазами, — но мне хотелось бы знать, где вы произвели эту приятную фуражировку; не худо запомнить место, можно бы и вернуться.
— За кого вы нас принимаете, любезный Петрус? — вскричал Мишель улыбаясь. — Фуражировку эту, как вы называете, мы произвели посредством добрых пятифранковых монет в деревне, расположенной отсюда милях в трех. Мы не грабители…
— В родном краю, — важно заключил Паризьен. Все захохотали и выпили по стакану доброго вина, принесенного Паризьеном.
— Так здесь есть деревни в окрестности? — осведомился Петрус.
— Несколько разбросано там и сям.
— Закупая эти припасы, которые решительно превосходны, вы, вероятно, и порасспросили кое о чем?
— О многом, ведь для того-то мы и отправились!
— Правда, приятель, ну так что ж?
— Да то, сержант Петрус, — ответил Оборотень, — что полное затишье, говорят, ничего не видно, все тихо в горах, нигде не показывалось ни единого пруссака с рыжими усами, просто можно бы вообразить, что их не существует на лице земли.
— О, о! Это чертовски странно, — заметил Петрус, качая головой, — такая тишина не успокаивает меня нисколько, она неестественна.
— Не правда ли? — сказал Мишель. — Я вполне разделяю ваше мнение, любезный Петрус: такое затишье на поверхности изобличает скрытую под ним измену.
— Так и я понимаю это.
— Я тоже.
— И вы не открыли ничего, ни малейшего признака, хоть бы самого ничтожного, вы, Жак Остер, такой дока разгадывать хитрые уловки наших врагов? — спросил Петрус.
— Ровно ничего. Это усиливает мое беспокойство. Очевидно, что-то есть, но что? При всем старании я не могу не только понять это, но и приблизительно угадать. Одно, несомненно — все делается мастером своего дела с необычайным искусством и ловкостью. Я готов голову прозакладывать, что тут кроются штуки Поблеско.
— Признаться, мы сыграли с ним кровавую шутку, немудрено, если ему смертельно хочется отплатить нам тою же монетою.
— Надо держать ухо востро, стыдно бы потерпеть крушение в гавани, — сказал Мишель задумчиво. — Дня в два, самое большее, мы будем ограждены от всякой опасности; долг велит нам принять усиленные меры осторожности. Я убежден, что между нами закрались шпионы, которые извещают неприятеля о всех наших движениях.
— Это должно быть, — ответил Петрус, — но как прикажете открыть шпионов-то?
— Откроем с помощью Божией. Главное, не дремать и зорко смотреть за всем вокруг; слово, движение могут разоблачить нам истину.
— К несчастью, наша позиция на левом фланге колонны, которой мы служим разведчиками, невыгодна для того, чтобы действовать как следует; мы не можем подходить достаточно близко и знать все, что там происходит.
— Сегодня вечером, когда мы остановимся на ночь, я распоряжусь, — сказал Мишель, — нельзя долее слепо идти вперед. Тем хуже для тех, кто обидится, общая безопасность требует, чтоб немедленно приняты были решительные меры.
Говоря, таким образом, он переглянулся с Оборотнем.
— Позволите вы мне сделать замечание, командир? — спросил Оборотень.
— Говорите, друг мой, вашими замечаниями я всегда дорожу.
— Вы, вероятно, рассчитываете остановиться на ночь в Севене?
— Разумеется, положение этой деревни представляет большое удобство для обороны, там мы будем в полной безопасности и легко можем отбиваться, охраняя женщин и детей, стариков и раненых, которые с нами. Впрочем, мы останемся там несколько часов всего.
Оборотень покачал головой.
— Кто знает? — возразил он.
— Как кто знает? — вскричал Мишель. — Мы выступим завтра с рассветом, это верно. В особенности теперь нам останавливаться нельзя, идти надо, во что бы ни стало.
— Так-то так, командир. А касательно Севена я должен сознаться, несмотря на его сильную позицию, или, лучше сказать, из-за нее именно, селение это мне подозрительно.
— Объяснитесь лучше, приятель.
— Вы позволяете?
— Прошу, положение наше так опасно, что я не могу пренебрегать никакими сведениями, даже и пустыми, а то, что сообщите вы, уж наверно не лишено значения.
— Положительного я ничего сказать вам не могу о Севене, командир, хотя давно и хорошо знаю его; со времени войны я не был там. Я просто хочу представить на ваше обсуждение общие данные, которые считаю важными и, надеюсь, приняты будут вами в соображение.
— Говорите, друг мой, я слушаю вас с величайшим вниманием.
— Что я скажу вам, командир, быть может, ничего, а может быть, и много. Впрочем, судите сами.
— Именно, говорите.
— Итак, командир, я доложу вам, что жители Севена неотесанные горцы, честные, преданные Франции, которую боготворят, но грубые, вспыльчивые, дерзкие, по большей части контрабандисты и браконьеры, ига никакого не терпят и вечно в ссоре с местными властями; но они привязаны к своей бедной земле до того, что не могут терять из виду колокольню родной деревни даже на неделю. Ведь это смешно, командир, почва-то не производит ничего путного, а между тем я верно вам докладываю. Не было такого, чтоб когда-либо уроженец Севена переселился в другой край. Вы понимаете меня, командир?
— Да, да, продолжайте.
— Намедни я отправился по вашему приказанию в Кольмар, ведь вы изволите помнить?
— Отлично помню.
— Каково было мое изумление, когда первый мне встретился на улице, едва я сошел с тележки, не кто иной, как Даниэль Рааб, старик лет семидесяти, уроженец Севена, который часто похвалялся при мне, что никогда не выходил из родимых гор и не имеет понятия, что такое город. Вы понимаете, что я был поражен, увидав Даниэля Рааба на улице Кольмара.
— Оторопел вконец, знаем это! — вставил Паризьен, выпустив громадный клуб табачного дыма.
— Действительно, это должно было показаться вам странно, — согласился Мишель.
— Да так, что в первую минуту я не хотел верить и шел дальше в убеждении, что ошибаюсь, но старик, добрый и давнишний друг мой, также узнал меня, окликнул и спросил, отчего я не заговариваю с ним. Я ответил ему откровенно. Он нахмурил брови, стиснул мне руку и увел к себе: он жил в нескольких шагах от места, где попался мне. Там, облокотившись на стол, с трубкой в зубах и с кружкой пива между нами, он рассказал мне голосом, дрожащим от волнения, отчего оставил Севен и жил в Кольмаре. Я передам вкратце сущность его рассказа. Когда после битвы при Рейсгофене пруссаки обложили Страсбург, жители Севена, по роду их занятий — контрабандой, как вам известно, — лучше кого-либо знали настоящее положение вещей. Они собрались на площади все, даже больные приплелись, едва волоча ноги, и там, среди слез и рыданий решено было единодушно, что мужчины, которые в состоянии владеть оружием, примкнут к французскому войску, а женщины, дети и старики будут искать убежища в Везуле, или в Бельфоре, или где бы ни представился им безопасный приют — словом, что деревню надо оставить. На другой день, на заре, решение это было исполнено после заупокойной обедни, отслуженной в церкви старым деревенским священником; все жители поставили себе за честь отслушать ее, и затем выселение началось. Вечером того дня не оставалось ни живой души во всей деревне — жители удалились, унося с собой скудные свои пожитки. Отряхая пыль с ног на пороге опустевших хижин, они клялись, что не вернутся к своим пепелищам, пока будет хоть один иноземный враг на эльзасской почве. Даниэль Рааб не имел духа расстаться с родною стороной, которая для него была дороже отечества, вот потому-то он искал приюта в Кольмаре, откуда мог видеть вдали гору, где родился. Что вы скажете об этом, командир?
— Скажу, любезный друг, что патриотизм этих честных людей достоин удивления и делает им величайшую честь. Однако вы рассказали это не для того только, чтоб передать нам трогательный эпизод из занятия неприятелем нашей несчастной провинции.
— Разумеется, командир, этот эпизод, как вы называете его, ничего нам не представляет особенно любопытного, так как в большей части деревень крестьяне поступили точно так же. И вы не угадываете, почему я рассказал вам все это?
— Признаться, нет еще, мой друг, я прибавлю даже, что вовсе не угадываю, к чему вы ведете речь.
— Странно! А дело-то ведь ясно.
— Для вас, без сомнения, друг Оборотень, но никак не для нас, когда мы ничего не знаем.
— Вы правы, командир, я сдуру воображал, что когда сам себя понимаю, то и вы должны понимать меня с полуслова. Теперь я объяснюсь.
— Послушаем, — сказал Мишель улыбаясь.
— Помните, командир, что вам сказал один крестьянин?
— Говорено было много, как вы сами знаете, когда мы всячески старались собрать сведения.
— Мы закупали припасы, когда крестьянин, у которого мы спросили, в каком доме деревни можно бы запастись водкой, ответил вам: «Здесь у нас нет и капли водки, господин офицер, но если вы пойдете на Севен, как надо полагать, деревню, лежащую немного выше на горе, вы найдете там вдоволь и очень дешево. Жители гонят отличную водку, очень похожую на шварцвальдский киршвассер. Севенская водка славится, не забудьте запастись ею, если пойдете в ту сторону».
— Действительно, я теперь припоминаю, что крестьянин сказал мне это слово в слово, между тем как на губах его была злая усмешка, которая удивила меня.
— Вот он самый и есть, и еще прибавил, говоря о жителях Севена: «Это добрые люди настоящие французы, они хорошо примут вас и ваших товарищей, вероятно оставленных вами где-нибудь поблизости».
— Да, да, и я возразил ему: «Не мешайтесь не в свое дело, почтеннейший», повернулся к нему спиной и ушел.
— Так точно, командир, этот крестьянин и некоторые другие еще в деревне показались мне просто переряженными пруссаками, а сведения, сообщенные крестьянином, одно вранье. Никогда жители Севена не гнали водки или какого-либо спирта, да к тому же они целых три месяца уже оставили свою деревню, как я вам докладывал; зная их коротко, я поручусь головой, что ни один не возвращался.
— О, о! Это кажется делом нешуточным, — сказал Петрус.
— Далеко нешуточным, — продолжал Мишель. — Но как добыть сведения, как удостовериться, что ложь, что истина во всем этом?
— В котором часу обоз проедет завтра по той дороге, которую мы караулим? — спросил Оборотень, не ответив на вопрос Мишеля.
— Не ранее двенадцатого часа утра.
— А теперь который час, командир? Мишель поглядел на часы.
— Сорок минут седьмого, — ответил он.
— Ладно, времени еще довольно. Не тревожьтесь, командир, ведь я отправил моего мальчугана вперед, у выхода из деревни, как вам известно.
— С какою целью?
— Да чтоб сведения же собрать! Мальчуган, изволите видеть, везде пройдет, никто его не заметит, никто и остерегаться не будет, ребенка охраняет возраст, а он себе слушает да высматривает, везде сует нос и часто узнает гораздо более, чем можно разведать взрослому, которого каждый шаг на примете.
— Не говоря, что ваш сынишка и маленек, да хитренек со своим видом «знать ничего не знаю», — заметил Петрус.
— Чертенок сущий, весь в почтенного батюшку! — захохотал Паризьен.
— Шутник! — также со смехом ответил Оборотень. — Правда, он парнишка смышленый и расскажет нам всю подноготную.
— Понятно, теперь он высматривает западню, — сказал Петрус.
— Я так и чую ее, — заметил Паризьен и осушил рюмку водки.
— Ничего нельзя решать вперед, — возразил Мишель, — не надо заходить далеко, чтоб не приходилось потом отступать.
— И физически, и умственно, — заключил Петрус, — не так ли, командир?
— Приблизительно, надо выждать верных сведений, прежде чем решить, какого образа действий нам держаться; это не помешает нам быть настороже.
— Капрал Освальд! — позвал Петрус.
— Иду, сержант! — откликнулся молодой человек, подходя.
— Так как вы позавтракали, то возьмите четырех человек и сделайте обход, чтоб удостовериться, все ли в порядке.
Молодой человек поклонился, выбрал четырех волонтеров и вышел с ними.
— Я только что хотел просить вас послать патруль, вы предупредили мое желание, благодарю вас, любезный Петрус.
— Не за что, командир, теперь нам пуще прежнего надо смотреть в оба, я чую измену в воздухе.
— И я, — сказал Мишель.
— То есть так и разит изменой, — подтвердил Паризьен.
— Если они это сделали, — проворчал Оборотень сквозь зубы, — то, надо сознаться, это верх гнусности, из рук вон.
— На что вы намекаете, Оборотень? — спросил Мишель.
Контрабандист тряхнул головою.
— Терпение, командир! Дайте вернуться моему мальчугану — он расскажет нам, что видел, и тогда я узнаю, прав я или нет, до тех пор я предпочитаю молчать — лучшее средство, чтоб не ошибиться.
— Хорошо сказано, Оборотень, и как подобает человеку осторожному, — заметил Петрус. — За ваше здоровье! — прибавил он, чокаясь с ним.
— За ваше, сержант, и много лет вам здравствовать! — ответил контрабандист смеясь.
Потом он залпом осушил свой стакан, и бывший студент добросовестно последовал его примеру.
Протекло довольно много времени.
Мишель Гартман уже встал из-за стола и расхаживал взад и вперед по шалашу с задумчивым видом.
Паризьен растянулся на полу, ногами к огню, и спал, Петрус разговаривал с Оборотнем вполголоса, остальные же вольные стрелки уже давно все храпели громовым храпом.
Вдруг Том, который лежал возле огня, встал, навострил уши, помахал хвостом и, слегка залаяв раза два-три, одним прыжком очутился снаружи.
— Это мой мальчуган возвращается, но он не один, — обратился Жак Остер к Мишелю, который посмотрел на него вопросительно.
— Как же вы знаете это? — спросил Петрус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68