Высший Революционный Трибунал Арранской Народной Республики заочно приговорил его к смертной, казни, и за прошедшие пятнадцать лет он пережил добрую дюжину покушений. Однажды был ранен, правда, не смертельно, зато его жене и детям повезло меньше — они все погибли. Я покачал головой:
— Ну и ну!..
— Вот именно. Здесь смердит грязной политикой, круто замешанной на международном терроризме. Нашему правительству не очень нравится, что Конноли поселился на Дамогране, но ничего поделать оно не может — как демократическая страна мы не имеем морального права отказывать в убежище человеку, которого преследуют по политическим мотивам. Зато наши спецслужбы довольны — наконец-то у них появилась настоящая работа. За последние три года они уже изловили десяток арранских головорезов, которые охотились за Конноли.
Я почесал затылок и с сомнением произнес:
— А с чего ты взял, что его визит ко мне имеет хоть какое-то отношение к политике? Я думаю, что как раз наоборот — не имеет никакого. Конноли не производит впечатление человека, который обращается к кардиологу, когда у него болит голова. Он, несомненно, навел обо мне справки и знает, какими делами я занимаюсь. Похоже, у него проблемы личного порядка. Ведь и у политиков есть своя частная жизнь.
— Есть, конечно. Но она неотделима от их общественной деятельности. Независимо от того, с каким делом пришел к тебе Конноли, ты рискуешь привлечь к себе внимание революционных властей Аррана. А эти ребята напрочь лишены чувства юмора и не шибко разборчивы в средствах. Они без сожаления расправились с семьей Конноли, — с какой же стати, скажи мне, они станут церемониться с его адвокатом? Им убить человека что раз плюнуть. Так что будь хорошим мальчиком, Игорек, и прислушайся к совету своего старого дядюшки: не ввязывайся в это дело, каким бы выгодным оно ни казалось. Извинись перед Конноли и вежливо попроси его уйти. Ни в коем случае не поддавайся на его посулы… Гм-м. Только не подумай, что я по старой привычке снова взялся командовать тобой. Просто я беспокоюсь за тебя. И за Юльку. И за твою мать, наконец. Как я посмотрю ей в глаза, если с тобой что-нибудь случится!
Я вздохнул, мысленно попрощавшись с тугим кошельком несостоявшегося клиента.
— Все в порядке, можешь не переживать. Ты меня убедил. Я сейчас же выставлю Конноли за дверь.
— Вот и молодец, — одобрил меня Ричард.
Мы коротко попрощались, я выключил видеофон и задумчиво уставился поверх консоли на стену. Юля выбралась из кресла и подошла ко мне.
— Хочешь, я пойду и скажу ему, что ты не возьмешься за его дело?
Я отрицательно мотнул головой:
— Нет, доченька, я сам.
Поднявшись со стула, я ласково потрепал ее белокурые волосы и вышел из комнаты.
Конноли я застал стоящим у окна. Повернувшись ко мне, он спросил:
— Надеюсь, у вас ничего не случилось?
— Случилось, — чересчур резко ответил я. Он посмотрел на меня долгим, внимательным взглядом и произнес:
— Да, понимаю. Вы кое-что узнали обо мне и решили не ввязываться в неприятности.
— Совершенно верно, — подтвердил я. — У меня пятнадцатилетняя дочь, и я не хочу, чтобы она стала сиротой.
— Могу вас заверить, господин адвокат, что вам не о чем беспокоиться. Я принял все меры предосторожности, и никто не узнает о моем визите. А в дальнейшем мы встречаться не будем, потому что…
— Потому что, — перебил его я, — у нас не будет никаких общих дел. Я очень благодарен вам за осторожность, а сейчас, убедительно прошу вас уйти. Нам больше не о чем разговаривать.
Конноли покачал головой:
— Мой уход ничего не изменит. Вы все равно займетесь моим делом. Собственно, вы уже занимаетесь им.
Я вопросительно уставился на него:
— Что вы имеете в виду?
— Тут вот какая ситуация, советник. У меня есть дочь Элен, ей скоро исполнится семнадцать. Девять лет назад, во время одного из покушений, погибли моя жена и оба сына, а Элен лишь каким-то чудом уцелела. Мне удалось скрыть факт ее спасения, и официально она считается умершей. Все эти годы она находилась под опекой верных мне людей, пожилой супружеской четы, которых окружающие считали ее дедом и бабушкой…
Я решительно подступил к нему и схватил его за отворот пиджака с явным намерением вытолкать из кабинета. Наверное, со стороны это выглядело немного комично: Конноли был на полголовы выше меня и раза в полтора шире в плечах, и, хотя я значительно моложе его, я вряд ли смог бы сдвинуть его хоть на сантиметр.
— Господин Конноли! Я не собираюсь дальше…
— Ее настоящее имя, — будто ни в чем не бывало продолжал он, — Элен Розалинда Конноли. Но вы должны знать ее как Алену Габрову.
Я разжал пальцы, отпустив пиджак посетителя. Моя рука соскользнула вниз и безвольно свесилась вдоль туловища.
— Алена… Габрова… — растерянно пробормотал я. Конноли отошел от окна и остановился возле стола.
— Вы, конечно, можете известить суд, что отказываетесь защищать ее интересы, — неторопливо проговорил он, — Но вы так не сделаете. Не в ваших привычках бросать клиента на произвол судьбы только потому, что у того обнаружились неподходящие родственники.
Чувствуя себя загнанным в ловушку, я на негнущихся ногах подошел к двери, заблокировал ее изнутри, затем вернулся к столу и тяжело опустился в свое кресло. Конноли тоже сел и устремил на меня задумчивый взгляд. В его серых с неуловимым зеленоватым оттенком глазах застыло ожидание.
— Значит, — наконец произнес я, — это вы рекомендовали Петру Габрову отказаться от услуг Стоянова и нанять меня?
— Да. Наш первый выбор защитника нельзя назвать удачным. Господин Стоянов оказался самодовольным ничтожеством с дутой репутацией. А о вас я навел тщательные справки и уверен, что на сей раз не ошибся. В определенных кругах вас считают самым удачливым судебным адвокатом Дамограна. И, по-моему, эта репутация вполне заслуженная.
— В гражданских делах, может, и да. Но не в уголовных. Я редко выступал на таких процессах.
— По моим сведениям, шестнадцать раз. И в четырнадцати случаях добились оправдания своих подзащитных.
— Это говорит скорее о моем умении выбирать клиентов, а не об удачливости, — заметил я, — Восьмерых… нет, даже девятерых из них оправдали бы и при самой скверной защите. Но что касается вашей дочери…
Меня перебил зуммер интеркома. Как я и ожидал, дочка, обеспокоенная моей длительной задержкой с выпроваживанием Конноли, решила выяснить, в чем дело. Я нажал кнопку ровно настолько, чтобы сказать: «Извини, Юля, я занят», — после чего выключил интерком.
— Так вот, — продолжал я, — в случае с вашей дочерью дела обстоят хуже некуда. Следствие располагает слишком убедительными доказательствами, и я не вижу ни малейшего шанса опровергнуть их или хотя бы подвергнуть сомнению. Даже сам Перри Мейсон, легендарный адвокат двадцатого века, не смог бы убедить присяжных вынести оправдательный вердикт я на секунду умолк. Томас Конноли спокойно смотрел на меня, и я мог только догадываться, какая боль скрывалась за этим притворно равнодушным взглядом. — Вы уж простите за откровенность, но я не считаю себя вправе внушать вам напрасные надежды. Я уже говорил это господину Габрову, теперь повторяю и вам, что Алена… то есть, Элен…
— Называйте ее Аленой, — посоветовал Конноли. — В противном случае вы рискуете запутаться и назвать ее Элен при посторонних. Да и она сама за девять лет привыкла к своему новому имени.
— Да, вы правы, — согласился я и продолжил: — Так вот, Алена несомненно будет признана виновной. Вопрос только — в чем и какое за сим последует наказание. Я полагаю, именно это вы и хотите со мной обсудить?
На какой-то миг Конноли замялся.
— Ну… Прежде всего, я хотел бы выяснить, есть ли еще возможность освободить Алену до начала суда под залог. Сумма не имеет значения, когда речь идет о спасении моей…
— Молчите! — быстро произнес я, тотчас сообразив, что замышляет мой посетитель. — Ни слова больше. Я все понял, но не хочу ничего об этом слышать. Позвольте напомнить вам, что я не ваш адвокат и не собираюсь им становиться. Поэтому убедительно прошу вас воздержаться от разглашения в моем присутствии сведений, которые закон квалифицирует как информацию о преступных намерениях. Я могу догадываться о ваших планах — догадки не факты, их к делу не подошьешь, но знать о них я не хочу. — Надеюсь, я ясно выражаюсь? Конноли кивнул:
— Вполне. Извините, что увлекся. Так вот, — продолжал он, — если вы добьетесь освобождения Алены хоть на один день, я буду считать, что свою задачу вы выполнили. Такая формулировка вас устраивает?
Я поморщился. Слишком грубо и прямолинейно, можно было выразиться и помягче, не так откровенно выпячивая это «хоть на один день». Следуя букве закона, я никакой конкретной информации не получил, и суд не расценил бы это высказывание как извещение о намерении совершить преступное деяние, но все же… А впрочем, ну его к черту! Какое мне, собственно, дело до того, что Конноли собирается умыкнуть свою доченьку с нашей планеты, оставив правосудие в дураках? Главное, что он не сказал мне об этом прямо. А чисто по-человечески я мог его понять: если бы моя Юля, упаси Боже, попала в такую передрягу, я пошел бы на все, чтобы помочь ей. И не остановился бы перед нарушением закона… Гм-м, хорошенькие мысли для адвоката!
— С залогом весьма проблематично, — сказал я. — Нашими законами не предусмотрено освобождение под залог обвиняемых в убийстве. Правда, Алена еще несовершеннолетняя, и если бы я взялся за это дело с самого начала, то, скорее всего, сумел бы убедить судью выпустить ее на поруки под ответственность господина и госпожи Габровых. Но сейчас… — Я покачал головой. — Нет, это маловероятно. До начала суда осталось лишь две недели, обвинение уже на полную силу раскрутило свою пропагандистскую машину, и я сомневаюсь, что мое ходатайство будет удовлетворено. Тем более что Стоянову уже было отказано, а с тех пор в деле не обнаружилось никаких благоприятных для вашей дочери обстоятельств. Я, конечно, подам прошение об освобождении на поруки, но не советую вам на него рассчитывать. Конноли кивнул:
— Да, я понимаю… — Тут выдержка изменила ему, он вскочил с кресла и нервно заходил по кабинету. — Вы должны что-то придумать, господин Поляков. Вы должны спасти мою дочь. — Он резко остановился. — У вас много говорят о гуманности вашей пенитенциарной системы, но все это ложь, наглое лицемерие. Смертная казнь куда честнее и гуманнее. А ваше так называемое «лечение», оставляя человека в живых, убивает самое ценное — его душу. После этого уже не будет нынешней Алены, от нее останется лишь бледная тень. Ей будут недоступны глубокие чувства, она лишится способности любить и ненавидеть, радоваться и горевать, ее жизнь превратится в пустое, бессмысленное существование. А ведь ей еще нет и семнадцати, она пишет такие милые, такие красивые стихи, у нее настоящий талант к поэзии… Да, конечно, я признаю, что Алена совершила тяжкое преступление — но она все равно моя дочь, мой единственный оставшийся в живых ребенок. Я не хочу потерять и ее!
Так же внезапно, как и взорвался, Конноли взял себя в руки и рухнул в кресло. Достав из кармана платок, он вытер вспотевшее от волнения лицо и тихо произнес:
— Прошу прощения, советник. Порой я не выдерживаю. Уже четыре месяца длится этот кошмар, и мои нервы на пределе.
Я подождал с минуту, давая ему возможность успокоиться, потом заговорил:
— Если вы беседовали с господином Габровым после нашей с ним встречи, то должны знать, что я категорически против еще одной психиатрической экспертизы. Разумеется, я могу добиться повторного освидетельствования, но в случае подтверждения первоначального диагноза о полной вменяемости обвинение лишь еще больше укрепит свои позиции — а они и без того несокрушимые. Я вижу в них только одно слабое место, куда следует направить главный удар, — отсутствие явного мотива. А чтобы обвинить человека в убийстве первой степени, необходимо установить мотив преступления. На сей счет присяжные получают от судьи вполне однозначные инструкции: они не вправе признать подсудимого виновным в предумышленном убийстве, если предложенный обвинением мотив вызывает хоть малейшие сомнения. Насколько мне известно, в конторе прокурора еще не решили, какой из возможных мотивов предложить вниманию суда. Скорее всего, это будет бессмысленная жестокость избалованного подростка. Сомневаюсь, что обвинение рискнет встать на зыбкую почву, рассуждая о какой-то страшной тайне, которая умерла вместе с доктором Довганем.
— Бессмысленная жестокость… — повторил Конноли. — Моя Элен, Алена — и бессмысленная жестокость… Это же просто несовместимо!
— Для вас, может, и да. Но не для присяжных. Они люди со стороны и будут судить о вашей дочери на основании предоставленных им фактов. А факты таковы, что Алена девушка вспыльчивая, раздражительная, неуравновешенная, она легко выходит из себя и часто конфликтует со старшими. Я уже ознакомился с ее школьными характеристиками и отчетами наблюдавших ее психиатров. Эти материалы произведут на суд не лучшее впечатление.
Конноли вздохнул:
— В таком возрасте почти все дети несносны. О любом шестнадцатилетнем подростке можно сказать то же самое, что вы говорили об Алене.
— Не спорю. И обвинение, безусловно, понимает, что в этом вопросе перегибать палку не следует. В своей речи прокурор признает, что все подростки в той или иной мере склонны к жестокости, но большинство умеет обуздать себя, а вот у Алены, дескать, отказали тормоза — и потому она опасна для общества. Конноли снова встал и медленно прошелся к окну и обратно.
— Ну почему, — произнес он, — почему Алена не хочет говорить? Я не верю в бессмысленную жестокость, не могу и не хочу верить… Поначалу я думал, что доктор Довгань узнал тайну Алены и шантажировал ее, угрожая сообщить нынешним властям Аррана, что она моя дочь. Но, будь это так, она бы рассказала мне о шантаже. Алена вспыльчивая и самонадеянная девушка, это правда; но она достаточно умна и рассудительна, для того чтобы самой улаживать столь щекотливое дело… Проклятье!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52