Почему?
– А потому, что тварь земную мы уже приносили богам в жертву. Тварь очистила себя от скверны, а кара как шла, так и идет. Неужели вам непонятно, что пришло время очиститься людям?
Те, которые стояли ближе и хорошо поняли, что сказал волхв, замерли. Это оцепенение передалось и остальным.
Правда ли это?..
Оно вроде и так: тварь очистила себя, а гнев божий продолжается, кара посылается и посылается на землю Тиверскую. И все же в своем ли уме волхв? Давно, ох как давно приносили в жертву богам людей. Тогда пал такой страшный мор, что трупы тиверцев лежали и дома, и в лесу, и вдоль дорог. А в беде разве кто решится сказать: «И так жертв достаточно». Люди слепли от страха и на все соглашались. Однако, пережив страх, они, казалось, поумнели, князья и волхвы утихомирились, а если и вспоминали прошедшее лихолетье, то для того только, чтобы предостеречь: не делай так и не накличь беды: вон что бывает, когда не слушают старших и идут против закона и обычая. Ныне же уверяют: тварь неповинна, виноваты люди, вот и пусть тянут жребий и отдают того, кому выпадет, в жертву богам. Пойдет ли на это вече и даст ли свое согласие князь?
– Люди давно не очищали себя, это правда, – первым нашелся и обратился к волхву князь Волот. – Но правда и то, Жадан, что очищение будет стоить самого дорогого – человеческой жизни. Уверен ли ты, что иначе богов не умилостивим, что необходимо посылать на огонь кого-то из нас?
– Уверен, княже.
– Чем докажешь это?
– Гневом божьим. Дождя не было, когда засевали нивы весной, и не будет, если не умилостивим богов, и когда придет время засевать их осенью.
– А если будет? Понимаешь ли: если боги смилостивятся до осени и пошлют дожди, на огонь пойдешь ты как лживый жрец, который торгует божьим повелением.
– Знаю, княже.
– И настаиваешь на своем?
– Настаиваю.
– Тогда выношу на суд веча. Моя воля такая: подождать до конца лета. Если не выпадет дождь до осени, потянем жребий. На кого укажут боги, тот и будет принесен в жертву.
Теперь вече уже не кричало: «Слава мудрому князю!» Но и не молчало, как до сих пор. Оно загудело, забурлило, словно океан-море под бурным ветром. Одни размышляли, другие спорили, третьи были согласны с князем, четвертые – нет.
– Пусть будет так, как говорит князь!
– Нечего ждать, пора расплачиваться за вину свою!
– Почему бы и нет? Если такова воля богов, что поделаешь, должны умилостивить их.
– Только не жизнью князя и его семьи.
– Это верно. Где такого возьмем, если потеряем? Хорошо ли, чтобы князь-добротворец расплачивался за наши провинности?
– Так и скажем: все будут тянуть жребий, кроме семьи князя. Так и скажем!
Мысль эта стала вскорости требованием, и волхв вынужден был замолчать.
Слово взяли те, что созывали вече:
– Согласны ли, чтобы жребий тянули все, кроме семьи князя?
– Согласны!
– Согласны ли с тем, что, если до осеннего засева пройдут дожди, покараем, яко лживого жреца, вещего волхва, если нет – принесем в жертву кого-то из поселян?
– Согласны!
На том и заключили договор.
XV
Предсказание Жадана сбылось: дожди так и не выпали за лето. Выгорели не только нивы, голой стала вся безлесная Тиверская земля, в большинстве колодцев упала, а то и совсем исчезла вода. Еще вчера, в последний день первой осенней седмицы, съехались в стольный Черн самые уважаемые мужи, идет малое вече, названное советом старейшин, а решения совета все нет и нет. И неудивительно: пришло время умилостивить богов человеческими жертвами, а на совете не нашлось таких, кто отнесся бы к этому равнодушно. Вот и советуются, спорят.
Большинство склонялось к мысли: кара идет от Хорса. Тиверь изменила ему, своему верховному богу, все надежды после исцеления княжича возложила на Перуна. Отсюда божий гнев, отсюда и беспощадная кара. Все сошлись на одном: жертву приносить Хорсу, и только Хорсу.
– А кто же будет брать жребий? – спросили с дальней скамьи. – Только отроки и девицы или весь народ?
– Издавна метали жребий на отроков и девиц. Пусть так и будет.
– Почему это должно быть так?
– Потому что так было.
– Ну и что?
– А зачем богам старые кости? Можно ли старым умилостивить богов?
– А все же старые больше нагрешили. Почему за повинности старых должны расплачиваться отроки и девицы?
И пошло, слово за слово, старейшины на старейшин. Кто говорил, что отроков и девиц соединяют со старыми кровные узы, это будет плата и за себя, и за родителей. Другие возражали, ссылаясь на тех же молодых, которые вроде пеняли: «На старых потому не мечут жребий, что решение принимают старейшины. Значит, оберегают себя, детьми и внуками откупаются».
– Не оскверняйте себя речами неподобными! – прозвучал чей-то громкий голос. Это вышел вперед, требуя тишины, князь Волот. – Старейшина Доброгост правду сказал: будем тверды, не будем забывать – на нас вся Тиверь смотрит, она ждет от нас мудрости, а не ссоры и непотребных речей. Что скажет совет старейшин, то станет законом для всех. Вот и давайте думать о мудрости, а не о злоязычии.
И мужи утихомирили свои страсти, стали поустойчивей друг с другом и сумели договориться. Чтобы чья-то злая воля не помешала богам выбрать себе жертву, пусть каждый придет и возьмет жребий сам. Идти же и решать судьбу свою должны все поселяне, кроме тех, кто не успел прогневить богов по малости лет.
А еще вече лучших мужей и старейшин устанавливает: чтобы не было споров и обид, какая вервь должна идти первой, какая – последней, пусть потянут жребий между собой и установят очередь. Это тоже будет воля богов, и пусть она станет превыше всего.
Князь Волот, казалось, должен бы быть доволен и большим, и малым вечами народа тиверского: ему оказали уважение и почести. «Другого такого, – сказали, – не будет, пусть все тянут жребий, только не князь и не княжеская семья». Но нет, не было у Волота от этих слов утешения на сердце. Хорошо, что согласились с ним и не стали возражать на вече мужи лучшие и думающие властелины; в лихую годину народу нужно поступиться всем, чем он только может поступиться. Хорошо и то, что люди довольны его милостью. Однако никто не переубедил князя, да и вряд ли переубедит, что тиверцы будут довольны решением принести кого-то из них в жертву богам. Как стояла, так и стоит все лето жара, а вместе с той жарой умирает надежда на спасение от голода и мора, – весь люд тиверский поднят на ноги, идет по дорогам, которые ведут к капищу Хорса, чтобы взять жребий. Разве легко оставить на произвол судьбы дом, хозяйство и отправиться в такое тревожное время в стольный град, не ведая, возвратишься ли обратно, а если и возвратишься, то не к разграбленному ли очагу? Татей всегда хватало в их краю, а в тяжкое время и подавно. Вспомнит ли народ свою благосклонность к князю, если потеряет из-за этого похода и то, что имел?
Тоскливо и тревожно на сердце у Волота. А все из-за Жадана. И чего он выскочил со своей угрозой, словно пес из-за тына: «Или забыли, что есть вездесущие боги и есть кара божья!» Как будто князь и старейшины не знают, что есть боги и что каждый обязан приносить богам жертвы. Так нет же, вспомнил давно забытое: «Тварь очистила себя, пришло время очиститься людям». А есть ли в этом необходимость? И откуда он может знать об этом?.. От богов? Тогда как же случилось, что боги только Жадана оповестили? Почему не подали знак ему, князю и верховному жрецу Тиверской земли? Не много ли берет на себя волхв Жадан? Не скрывается ли за его напоминанием о человеческих жертвах что-то другое? Хотя волхв не может, не должен чинить зло люду и князю. Ведь не кто другой – князь и народ пригрел его и сделал не только хранителем, но и жрецом при капище Перуна. Разве такое можно забыть и отплатить за все злом?
– Отче… – В дверях стоял сын. – Я к вам с челобитной.
Волот подумал: давно не видел он своего Богданку, не заметил, как он изменился за лето. Вон какой вымахал, стал чуть не вровень с отцом. Только и отличается тем, что тонок станом да уже в плечах. Но почему так много грусти и печали в глазах сына?
– Говори, я слушаю.
– Зоринка Вепрова вместе со всеми пойдет к капищу Хорса и будет тянуть жребий.
– Такова воля веча, ничего не поделаешь.
– Неужто ничего? А если возьму ее в жены? Тогда она будет принадлежать княжеской семье и, значит, свободна от жребия.
– Думаешь, Вепр отдаст ее тебе?
– Теперь отдаст. Люди говорят: боги выбирают лучших, а Зоринка самая лучшая. Разве Вепр не понимает, какая гроза собирается над ней? Неужели и тут не смягчится его сердце?
– У доброго смягчится, только не у Вепра. Не согласится он на родство с нами. Даже в такое страшное время.
Богданко переменился в лице.
– А если согласится? Почему не пойти к нему и не сказать…
– Говорили уже, сын. Унижались, просили, хватит!
– То было когда-то…
– Я сказал: хватит! Не Вепр в своей земле князь – я. Почему я должен бить челом перед ним и раз, и два, и три?
– Тогда… тогда я украду ее.
Богданко был так решителен, что казалось, выйдет отсюда и выполнит свое обещание. И князь поверил в решительность сына. Поверил и поспешил возразить ему. Это бог знает что! Вот тогда у отца Зоринки будут все основания упрекать: «Видели, какой у нас князь? У него воеводы словно черные слуги, он делает с ними, что захочет!»
– О татьбе и думать не смей, слышишь?
– А что мне остается делать, если отец не думает обо мне?
– Насилие над Зоринкой приведет к большой беде. Против нас пойдут все лучшие мужи, властелины, а это погибель, и не только тебе.
– А что будет, если Зоринка пойдет на огонь?
– На то воля божья.
– А на это – моя! – уже за порогом выпалил покорный до этого князю сын.
Волот взорвался от такой дерзости.
– Я не приму тебя! – крикнул ему вдогонку. – Ни тебя, ни твою Зоринку не приму. Где хочешь, там и живи, майся как знаешь, нет вам обоим места под моим кровом!
Тревога и тоска не оставляли князя. Богданко сел все-таки на выезженного за время науки у дядьки коня и уехал из Черна, а куда уехал и что собирается делать, одним богам ведомо. Если выкрадет девку, убежит с ней куда глаза глядят – плохо, а попадет в руки Вепра – и того хуже. От помешанного на мести душегуба всего можно ожидать… Долго ли ему настигнуть отрока, который убегает с девкой, и убить его? Разве не найдет, что сказать, если спросят, зачем поднял руку на княжича? «Я не видел, – ответит, – кто умыкал, с меня хватит, что умыкали дочь во второй раз».
«Придется бросать все и ехать следом за ним, – с раздражением подумал князь. – Если решил сделать так, как сказал, будет подстерегать Зоринку в Соколиной Веже, где же еще, туда и возвратится с краденой девкой».
Князь не стал преждевременно пугать Малку, однако и не скрыл, что произошло между ним и сыном, зашел и сказал, куда и зачем едет.
– Может, не мешать ему? – спросила Малка несмело.
– Ты так думаешь?
– Богданко правду сказал: сейчас не такое время, чтобы считаться, кто князь, а кто воевода. Если ты такой же гордый и заносчивый, как Вепр, я сама поеду к тому буйтуру и скажу: если не хочет, чтобы Зоринка стала нареченной огненного Хорса, пусть отдаст ее Богданке, да и забудем все, что разъединяло наши роды.
Князь вздохнул, раздраженно потер лоб.
– Ты, Малка, ослеплена любовью к сыну и за этой слепотой видишь не дальше, чем сын. Нужно быть просто ребенком, чтобы поверить в здравый ум Вепра.
– А как же ты столько лет верил ему?
Наверное, это было лишнее. Князь не нашелся, что ответить жене, и рассвирепел еще больше.
– Пока мы здесь будем переливать из пустого в порожнее, этот глупый отрок может натворить беды. Я еду, хватит!
И когда он ехал мимо капища, расположенного под раскидистым, с дедов-прадедов взлелеянным дубом, и позже, когда выбирался на дорогу, что вела к Соколиной Веже, только и делал, что смотрел, как разминуться с людьми, что шли и шли, согнувшись под бременем горькой судьбы. Семьями и родами-селениями, со стариками и малыми детьми. Все молчаливые, измученные, почти без сил от жары, словно знали: они обречены.
– Из какой верви будете, люди?
– Из Надпрутской, достойный.
– И давно идете?
– Уже четвертые сутки.
Помолчал, провожая их печальными глазами, и уже потом добавил:
– Помогай вам бог счастливо одолеть этот путь.
Неожиданно пришпоренный конь резко рванул в сторону и, только когда Волот взял поводья в обе руки, пошел ровно, в полный мах.
Матери Доброгневы не было видно ни на подворье, ни на крыльце, не слышно ее голоса и из терема. То ли спала-отдыхала старенькая, то ли пошла в лес. А впрочем, чего ей спать в такое время и зачем ей, старой, идти в лес?
Волот дважды громко постучал в дубовые ворота, вызывая челядь.
– Эгей! Есть ли кто в доме?
Двери вскоре открылись, и к воротам подошла челядница.
– Прошу потише, – промолвила мелодичным голосом челядница, – хозяйке нездоровится.
Одета была служанка более пристойно, чем простая челядница: в белую, не по-местному сшитую брачину, в темную, подпоясанную в талии пестрым поясом плахту. Однако не это поразило князя. Где он видел это милое девичье личико, где слышал этот глубокий, идущий от самого сердца голос?
– Миловидка, ты?
Девушка потупила взор и промолчала. А когда заговорила, сказала не то, чего он ожидал:
– Хозяйка ждет вас, княже.
Волот расспрашивал Доброгневу, что у нее болит и правда ли, что ослабела и не может покинуть ложе и выйти из терема. Сам же все время думал о Миловиде. Выходит, недалеко убежала от своего Выпала; неверными были слухи, будто подалась за Дунай искать в ромейских землях своего любимого. Здесь она, в Тиверской земле, даже в его владениях… Спрашивал у матери, не объявлялся ли здесь Богданко, о чем она с ним говорила, знает ли, куда и зачем тот поехал, а сам снова думал о Миловиде… Боги светлые и ясные! Не случайно же прибилась она к его дедовым владениям, стала не просто челядницей – ключницей при княгине, более того, вошла в доверие, стала для матери Доброгневы словно дочь родная. Так и говорит Доброгнева, когда обращается к ней: «Пойди, дочка, нагрей водицы, а нагреешь, налей в корчагу и поставь к ногам. Стынут они у меня». По всему видно, и Миловидка рада, что хозяйка Соколиной Вежи добра с ней, – старается, угождает ей, смотрит за ней, как за родной матерью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61