Но что мог сделать один против нескольких сильных и по-собачьему верных навикулярию челядников? Только разозлил их и придал им решительности.
Плакал и плакал, все жаловался и жаловался кому-то. А выплакал горе свое и омыл слезами раны, изловчился и выскользнул со двора навикулярия. Покалеченный, но все-таки убежал.
На этот раз его исчезновение быстро заметили и умудрились разузнать, куда пошел. Но взять уже не смогли. Над самым морем стоял, когда настигли его. Он, как увидел, к чему дело идет, так и бросился в пучину морскую. «Будьте вы прокляты!» – успел крикнуть и исчез в волнах…
Женщины сокрушенно качали головами и печалились вслух. Кто-то посочувствовал рабу, кто-то осудил за жестокость навикулярия Феофила, даже помянули недобрым словом его жену, а Миловидка, слушая, почувствовала: вот-вот не выдержит, от отчаяния разорвется ее сердце. Может, так бы и случилось, если бы не зародилось сомнение, спасительная мысль.
– А ты… – умоляющими глазами она посмотрела на ту, которая решилась поведать грустную историю об анте. – Можешь ли ты показать мне, где живет навикулярий?
Молодица приумолкла сразу, не знала, как ей быть.
– Зачем он тебе?
– Должна твердо знать, тот ли это ант, которого ищу…
– Могу и показать. Вот только возьму рыбу, и пойдем, покажу, где живет навикулярий. Только станет ли он говорить с тобой?..
– Это уж моя забота.
Еле дождалась рыбаков с моря, а пошла следом за молодицей и почувствовала: земля уходит из-под ног… Как на грех, и Исидоры не было рядом – ушла с покупками домой. А без поддержки и надежной советчицы не знала, что делать. Шла и призывала на помощь своих богов: «Спасите меня! О боги, услышьте меня, смилуйтесь и спасите! Сделайте так, чтобы то, что сотворил навикулярий, было не с Божейкой. Пусть мы никогда не встретимся с ним, пусть до конца своих дней будем жить в разлуке, пусть не изведаем радости-утехи, сделайте так, чтобы я убедилась: то, о чем сейчас поведала молодичка, случилось не с Божейкой!»
Предупрежденная своей провожатой Миловида не стала звать навикулярия, больше надежд возлагала на жену его: она, по всему видно, жалела раба и должна рассказать все, что знает о его судьбе. Поэтому и сказала челяднику, который вышел на ее стук:
– Я из рода-племени того анта-раба, который бросился от доброты господской в море. Пришла спросить у достойной госпожи вашей, не мой ли это брат был?
Долго и терпеливо ожидала за воротами, а дождалась немногого. Вышли и сказали:
– Вельможная госпожа болеет, принять не может.
– Тогда… тогда позовите навикулярия Феофила.
– Его нет дома.
Челядник хотел было закрыть ворота, но Миловидка успела придержать их.
– Но, может… но, может, достойный воротник будет так добр и скажет, как звали того молодца, который бросился в море?
– Божейкой звали, – ответил за воротника другой, тот, что прибирал (Миловидка только теперь заметила его) в саду навикулярия.
– Да, Божейкой, – подтвердил и тот, что открывал ворота.
Девушка побелела и без чувств рухнула около не запертых еще ворот.
А когда брызнули ей в лицо водой, пришла в себя и увидела перед собой не только воротника, но и другую челядь.
– Что здесь случилось? – услышала суровый и, как показалось ей, знакомый голос. Оглянулась и онемела: к ней шел тот самый навикулярий, который вез ее из Венеции в Фессалоники и был суровым судьей мореходу, который попрал закон моря и посягнул на ее ценности…
Куда же ей идти теперь, где и зачем искать зашиты? Тот, ради которого жила на свете, за кем кинулась в неизвестные чужие края, крикнул: «Будьте вы прокляты!» – и сгинул в морской пучине, не захотел оставаться с Миловидкой, узнать, где она, что с ней. Все теперь потеряло для Миловиды смысл, все, что укрепляло в ней веру, держало возле людей, заставляло им верить. А сейчас хоть падай замертво прямо здесь, на дороге, и говори себе: хватит… А может, и правда хватит?.. Не лучше ли сделать, как он: отмерить наболевшими ноженьками последнюю свою стежку, выйти к морю, крикнуть всем и всему: «Будьте вы прокляты!» – да и броситься в объятия волн?
Забыла затуманенная горем Миловидка и о своей хозяйке, что дала ей приют, не вспомнила и о щедрой сердцем Исидоре. Шла куда глаза глядят, потому что не могла не идти. Но вышла не на дорогу, которая вела из Фессалоник, а к морю. Казалось, уже не чувствовала своего опустошенного болью сердца, а остановилась на берегу, глянула на голубую бескрайнюю ширь и снова почувствовала, как подступила к горлу и сжала каменной рукой тоска и безысходность.
– Божейко! Божейко! – простонала. – Орлик сизый, орлик милый! Ладо желанный, да не познанный! Видишь, я пришла, разыскала твои следочки, только тебя не нашла. Нет, не нашла! Потому что ты взял да и ушел из этого лютого, дикого мира, выбрал вместо меня глубину морскую. Зачем так сделал, соколик мой ясный? – Она заломила обожженные чужим солнцем руки и упала на вылизанный волнами песок. – Я бы вызволила тебя! Потерпел бы немножко, и была бы у тебя воля, и я была бы с тобой. Говорю, как и ты говорил: пусть будут прокляты они со своими законами и обычаями. Не привелось жить с таким, каким был, жила бы с таким, каким стал. Клянусь богом, жила бы! А как жить без тебя, что скажу твоей матери, когда вернусь в нашу Тиверь?
Плакала, рыдала, билась, израненная своим горем, о берег, как бьется выброшенная из воды рыба. А облегчение не приходило. И сердце истекало кровью. Потому что вместо отчаяния приходило желание размозжить всему ромейскому свету голову, спалить его, пустить по ветру, так, чтобы и следа не осталось, чтобы только земля-пустыня была, да небо над ней, да море над небом. Пусть будет так, как хочет, чего заслужили эти люди-звери, эта проклятая богами земля.
То ли решительность, то ли жажда мести заставила Миловидку вскочить и встать на колени. Протянула к небу руки и крикнула:
– О Хорс всесильный! И ты, Перун! Покарайте их карой лютой. Испепелите, мечами-молниями сразите! Слышите, боги! За муки наши, за горе наше, за слезы тех, кого взяли насильно, и тех, у кого взяли насильно, сожгите, испепелите! Дотла, до корня, до того гнездышка, в котором прорастает их корень!
Наверное, уж слишком уповала на божью кару и ждала-надеялась на нее. Когда же кары не последовало – солнце светило, как и раньше, и огненные стрелы не падали с неба, надломилась, изуверилась Миловидка, поникла, клонила и клонила голову на тот горбочек на берегу, который отделял сушу от моря.
Только теперь поняла: больше не на кого надеяться, да и незачем – даже боги отвернулись от нее. А если так, то о каком утешении думать ей, кто его даст?..
– Матушка моя, – то ли жаловалась, то ли укоряла. – Вы хотели видеть меня красивой и нарекли Миловидой. Почему же забыли о счастье? Где она, та щепоточка радости-утехи, которая есть у каждого человека? Видите, – она подняла голову и глянула в ту сторону, где Тиверь, – все забрали у меня: избу, вас, Божейку, меня же раздавили и бросили на пустом берегу, чтобы исходила слезами кровавыми.
Долго лежала у самого моря, плакала, причитала, призывала беды на голову татя Хильбудия, который привел на ее землю свои когорты и уничтожил жилье, вырезал или насильно забрал в плен народ, и на навикулярия Феофила, который ради безопасности своей жены, мстя ей, так дико и бездушно поступил с Божейкой, на предательство челяди, для которой чужая жизнь ничего не значит. Но ничто не приносило Миловидке облегчения и утешения.
Поэтому и лежала, обнимая раскинутыми руками берег, жаловалась ему на свою беду, а может, и не ему, а морю, что набегало на берег, ластилось, отступая на мгновение, возвращалось, ласкало и нашептывало слова утешения: «Не мучай себя, не мучай себя!..» А как же не мучиться, если боль-тоска разрывает грудь, не только плакать, криком кричать хочется. Так бы и подхватилась и бросилась в море, если бы знала, что найдет там Божейку…
Услышала Миловида, что кто-то приближается к ней настороженно-несмело, но даже не повернулась в ту сторону. Лежала и плакала.
– Успокойся, дитя, – услышала утешительно-ласковый женский голос, а вслед за тем – прикосновение к плечу. – Бог милостив, будет тебе и утешение, снизойдет на тебя и благодать его.
Наверное, было в том голосе что-то материнское – Миловида не удержалась и оглянулась. Она увидела монашенку в черном, одну из тех, которые отреклись от мира, от всех его соблазнов, и отреклись по доброй воле.
– Кто ты? – спросила ласково монашенка. – Откуда? Почему так горько плачешь?
– Я из того рода-племени, которое познало великое зло от людей, а плачу… плачу от обиды, что нет ни сил у меня, ни возможности покарать обидчиков.
– Утешь себя. Они не останутся безнаказанными.
– Думаете? – Миловида недоверчиво посмотрела на свою утешительницу. – Кто же покарает, если даже боги не услышали моей мольбы, не сошли с неба и не наказали обидчиков?
– Еще покарают. Господь сказал: кто высоко возносит желания свои, тот ищет падения.
– Почему же тогда упала я? Разве многого я хотела? Я всего лишь любила молодца, хотела выйти за него замуж, ваши ромеи пришли и спалили нашу землю, разлучили с ладом моим, а теперь навсегда забрали его от меня: искалечили его, сделали евнухом, а он не выдержал этого и бросился с горя-отчаяния в море. Вот здесь, на этом самом месте! – И снова залилась слезами…
Монашенка конечно же сразу поняла: девушка эта – язычница, поганка. И ромеев ненавидит всем сердцем. Однако не отвернулась, не оставила ее, свою сестру по горю, увидела в ней подругу, убитого несчастьем человека, а уж потом – чужеземку. А кто не способен отделить зерно от плевел, кто позволяет брать верх гордыне, кто потешается над несчастьем ближнего своего, тот тоже не избежит кары Господней.
– Поверь ему, девушка, и он заступится за тебя.
– Кому – ему?
– Богу нашему.
Не знала Миловидка, что ответить монашенке, а может, не посчитала нужным говорить. Она лежала на берегу и только всхлипывала.

Часть вторая
КУДА ПРИВЕДУТ БОГИ
Поскольку у них (славян) много князей и между ними нет согласия, выгодно некоторых из них переманивать на свою сторону – или же обещаниями, или богатыми дарами, особенно тех, кто по соседству с нами.
Псевдо-Маврикий. Стратегикон
Разве родился под солнцем такой человек, который покорил бы нашу силу?.. В этом мы уверены, пока на свете есть война и есть мечи.
Менандр Протиктор. Ответ вождя славян аварам

I
Такого за Малкой раньше вроде и не замечал. Беда или радость в семье – всегда умела быть рассудительной, иногда не по-женски мудрой. Сегодня же ни рассудительности, ни мудрости Волот не видит в ее поступках. Вспыхнула, узнав о намерении мужа снова послать Богданку в науку владеть мечом и сулицей. Стала между сыном и им, князем Волотом, стеной.
– Ну пущу! – сказала твердо и неожиданно решительно. – Лучше возьми меч и убей меня, если хочешь сделать по-своему, но, пока я жива, сына к дядьке не пущу.
– Ты в своем уме? – оторопел Волот.
– Как видишь. Эта наука и так чуть не свела со свету сына. Теперь снова?
– А как ты думала? Он наследует от меня землю и престол. Князья не себе принадлежат – всей земле, своему роду-племени, и другой дороги у них нет. Он должен всю жизнь оттачивать ум и меч, иначе сам погибнет и земля за таким князем пропадет.
– Пусть подрастет, окрепнет, а тогда уж и пойдет.
– Опомнись, Малка. Отроку шестнадцатый год идет. Или я не учитывал то, что с ним случилось, или мало ждал, пока забудет все, что произошло той весной? Когда же и учиться ратному делу, когда постигать княжескую науку? Когда князем станет?
И убеждал князь, и кричал на жену – все напрасно. Она плакала и клялась, что не уступит, и снова плакала. И Волот сдался, ограничился полумерой: раз жена противится намерениям мужа и князя, ладно, не будет посылать к дядьке в науку, но возьмет с собой на полюдье, на правеж к поселянам. Дело идет к зиме, в городищах и весях заканчивается веректа, приближается пора, когда смолкают цепы и терницы в овинах, собирается скот в скотницах. Поселяне меряют берковцами и держат в них же или ссыпают в подклети хлеб; ремесленный люд – портные, ткачи, гончары – торопятся сбыть свой товар на торжищах и положить в кису резаны, медницы, ногаты; лучники, седельники, ковали, мастера по золоту делают, как и всегда, свое дело – гнут луки, мастерят седла, куют и золотят кузнечные изделия. Для князя же и его мужей пришло время подумать о пополнении княжеской скитницы гривнами, ногатами или же ромейскими солидами – для покупки у тех же ромеев каменной крупки, которая понадобится для отделки стен в гридницах и вежах, щитов и мечей, снаряжения для лодей, о пополнении житниц новым зерном, медом, воском, а подклетей – волокном, мехами – для нужд стольного Черна, для дружин, для торговли с ромеями. Каждый помнит: чтобы земля была сильной, а жизнь в ней надежной, поселянин должен отдать князю все, что положено, а князь взять все, что ему должно. Всяк знает свою повинность, как знает и место ее сдачи, а все же князь и его мужи должны сами побывать в каждой общине и взять то, что причитается. Теремные, старосты – люди доверенные, хотя не всегда верные, сутяги рьяные, думают и тянут в первую очередь себе.
– Кони и возы приготовлены? – спросил челядника.
– Приготовлены, княже. Походная скитница – тоже.
– Скажи воеводе Стодорке, пусть зайдет ко мне.
С тех пор как Вепр отрекся от высокого звания воеводы в княжеской дружине, его место занял Стодорка, может, не такой отважный, зато сообразительный. Этот не полезет на рожон, этот сначала подумает, потом скажет, сперва взвесит, потом сделает. А все же было бы лучше, если бы его сообразительность соединилась с отвагой Вепра. Было бы у князя больше уверенности в том, что он не один стоит на страже Тиверской земли.
– Звал, княже?
– Да. Уезжаю на полюдье, Стодорка. В тереме оставляю Малку, а в остроге – тебя. Будь бдительным и твердым, ни на пядь не отступай от порядков, что я ввел ради спокойствия, тем паче в дни торгов и больших праздников.
– Так долго собираешься задержаться на полюдье?
– Почему – долго?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61