.. увлеченно штопали обмундирование и чинили обувь: кожаные чувяки, остатки ботинок, сапог. У кого и этого не было – обвязывали ноги кусками шинели и сверху заматывали проволокой – для прочности.
Выслушав донесение разведки, командир приказал разбудить всех и подготовить к отходу. Взглянув на Онищука, промолвил:
– Осторожненько сбегай к ручью. Принеси воды. Онищук схватил несколько котелков, выскочил из помещения без ремня и оружия, скользнул по сыроватому склону к ручью. Едва набрал один котелок, как почувствовал неопределенную тревогу. Поднял голову и тотчас застыл, инстинктивно прислонившись к густо разросшемуся кусту шиповника с ярко-красными ягодами. В нескольких десятках метров от него, наискосок спускались к тому же ручью фашисты, держась в колонну по одному. На груди у каждого из них поблескивал автомат. Обвешаны они были и другим оружием, но каким – Онищук не успел разглядеть. И когда последний немец прошел поле видимости, он бросил котелки и стремглав, насколько позволяла осторожность, кинулся в столовую. Глазами нашел командира, выдохнул:
– Немцы...
Командир быстро повернул голову к комиссару. Они встретились глазами, и комиссар встал рядом. В бою он действовал как рядовой боец, сам подчиняясь приказам командира, но тут вдруг спокойно и властно заговорил:
– Немцы не стреляют, значит, не заметили. В дверь не выскакивать – все погибнем. Лезьте в амбразуру, – он показал рукой на открытое раздаточное окно, – в через кухню – в горы. Место встречи – то самое, где оставил нас проводник...
Вмиг попрыгали в кухню, там вышибли окно и “выпорхнули”, как выразился Василий Михайлович. Немцы все же заметили их уже на подъеме и начали преследование. Почти на гребне они стали настигать отставших, послышались автоматные очереди. Тогда моряки сказали комиссару:
– Разрешите нам остаться. Вы уходите. Прикроем... Комиссар, внимательно осмотрев их, кивнул головой:
– Хорошо. Постарайтесь не погибнуть...
Кроме моряков, задерживать “ромашек” остались дядя Саша, Онищук и еще три солдата. Уходившие оставляли им патроны и гранаты...
До темноты они сдерживали немцев на этой крутой, обрамленной непроходимыми скалами, тропе. Моряки погибли почти все, потому что ходили от укрытия к укрытию во весь рост: “Не будем гадам кланяться”. Наступившая ночь пронзила темноту еще двумя-тремя залпами. Оставшиеся в живых бросились через гребень и, мимо тропы по осыпавшемуся из-под ног каменистому склону буквально покатились вниз. Остановились лишь утром, в лесу. Посмотрели друг на друга, и то ли нервная разрядка наступила, то ли действительно смешным показался вид друг друга, но только начали хохотать все, как сумасшедшие. Между тем вид их вряд ли был смешон: в кровь исцарапанные, избитые до синяков, в разодранной в клочья одежде.
Надо было двигаться дальше. Комиссар приказал пробираться назад, к Красному Карачаю, к партизанам. Продолжая спуск, искали глазами съедобные ягоды, обрывали на ходу свежие веточки, жевали, сплевывали горечь.
В середине дня услышали невдалеке пулеметную дробь и отдельные выстрелы. С тоской заглянули в опустевшие диски и магазины. У моряка – единственного, оставшегося в живых, – в автомате пусто. У артиллериста три патрона, у Онищука – два. У дяди Саши – пусто. Молча взял он из рук Василия Михайловича карабин, клацнул затвором. Блеснул на солнце один патрон, упал в траву. Поднял его дядя Саша, вставил в магазин своего карабина. Второй подобрал в траве, утопил его в карабин Онищука, закрыл затвор, спустил курок, отдал карабин.
– Чтоб живым не попадаться, – буркнул коротко... Через некоторое время сели передохнуть. Говорить от голода никому не хотелось. Молча привалились спинами к деревьям, вытянув по траве уставшие ноги. И вдруг где-то совсем рядом услышали немецкую речь и почти одновременно с этим долетел к ним вкусный запах пищи. Усталости, как не бывало. Словно кошки, бесшумно и быстро заскользили они вперед. Потом дядя Саша сделал знак рукой, дескать, оставайтесь на месте. Сам пополз дальше. Ожидание было мучительным, но вот дядя Саша появился вновь и показал на пальцах: шестеро! Схватил у артиллериста винтовку, вынул у него один патрон, погрозил пальцем, чтобы артиллерист молчал, вложил в свой патронник. Кивнул:
– Пошли...
Залегли метрах в пятнадцати от ничего не подозревавших немцев. Дышать опасно – услышат. Два гитлеровца поднесли к обрывистому краю площадки треногу, установили ее, а сверху – оптический прибор приладили. Офицер подошел, подвинул ногой футляр от прибора, сел на него и начал настраивать трубу. Чуть в стороне дымился костерик и около него хлопотал, напевая тихую незнакомую песенку, фриц с закатанными рукавами.
У наших, что в кустах, мелко дрожат руки – от страха или от ненависти... Всего шесть патронов в их магазинах и шестеро гитлеровцев перед ними!
Дядя Саша показывает Онищуку: бей того, что сидит, мишень неподвижная. Сам с артиллеристом выбрал тех, что с автоматами через плечо. Залп получился, как по команде. Офицер у прибора и один автоматчик свалились замертво, второй автоматчик схватился за руку и бросился бежать, но дядя Саша достал его вторым выстрелом. В этот момент моряк прыгнул на площадку и предстал там перед трясущимся от страха четвертым немцем, тем, что готовил обед. Тот попятился, забыл от страха, что находится на узкой площадке, рухнул в пропасть. Двое остальных успели скрыться.
Нашим было не до преследования. Они подобрали оружие, выбрали из карманов офицера документы и, прихватив котел с варевом, помчались в другую сторону. Онищук, правда, почти машинально сорвал с офицера Железный крест, который и до сих пор у него хранится, как память о странных днях боевого бродяжничества в горах Северного Кавказа.
Отойдя подальше, съели содержимое котла, сухие продукты приберегли и пошли, держась примерного направления на Красный Карачай. И вскоре встретили своих, которые расположились у рудника, что выше селения, у начала тропы на перевал Халега и на Марухский перевал. Комиссар выслушал донесение, молча достал блокнот и печать. Написал на листке бумаги, что такие-то и такие-то выполнили ответственное задание и при этом совершили подвиг. Приложил печать. Он в любой обстановке не забывал своих комиссарских обязанностей и выполнял их так же спокойно, как выполнял бы их в штабе дивизии. При этом он так несокрушимо верил в необходимость, скажем представления к наградам оказавшихся в кольце врагов советских людей, что эта его уверенность передавалась другим и всем становилось легче.
– Может, кто и донес до командования подобные свидетельства, – говорит Василий Михайлович, – а может, и нет. Важно не это. Важно то, что советские люди, попав в тяжелейшие условия, не покорялись врагу, сражались, пробивались к своим. И огромная заслуга в том была и нашего комиссара...
На коротком совещании решили идти на перевал, чтобы там соединиться со своими. Пошли по тропе, круто взбиравшейся вверх, и вскоре вышли на высокогорный кош. Людой : там не было, но солдаты быстро разыскали несколько кругов отличного сыра. Тут-то и появился “пастух”. Поговорив с комиссаром и командиром отряда, “пастух” куда-то исчез, но потом появился вновь, сопровождаемый крепко нагруженными людьми. В мешках, принесенных ими, были боеприпасы и немного провизии. Это все, чем могли помочь партизаны отряду...
Но мало уже оставалось в отряде бойцов, кто способен был продолжать дальнейший путь. Больные оставались. Остался и дядя Саша, у которого снова очень сильно разболелась раненая нога. Больше Онищук никогда не виделся с ним.
Многие простудились, так как в горах уже начались холода, выпал снег. Бойцы отряда были почти раздеты, лишь некоторые имели телогрейки. Партизаны, посоветовавшись, опять ушли и потом вернулись, неся шинели. Переодевшись и пополнив боеприпасы, отряд тронулся к перевалу, в сопровождении проводника – местного жителя.
Перевалы уже были заняты немцами. Отряд, вернее, то, что от него осталось, метался от одного прохода к другому, уходя от крупных встреч с противником, уничтожая мелкие его группы. Наконец, по нехоженому длинному карнизу, указанному проводником, бойцы вышли на широкий заснеженный склон, далеко внизу которого виднелся ледник. “Ромашки” заметили их и началась последняя схватка с ними, в которой погибли многие, в том числе и комиссар.
Было так. Немцы сконцентрировали огонь на центральной группе нашего отряда, в которой находился и комиссар. В одной руке у него был пистолет, во второй он держал три толовые шашки, связанные воедино, со взрывателем натяжного действия внутри. Такие самодельные гранаты использовались бойцами постоянно. Закладывали в шашку взрыватель, привязывали чеку проводком от радиокатушки, отпускали этот проводок на необходимую длину и бросали шашку. Она летела положенное расстояние, потом чека выдергивалась и раздавался оглушительный взрыв.
Так вот, комиссар, держа в руке подобную гранату усиленного типа и пригнувшись, хотел сделать перебежку поближе к позициям фашистов. В то же мгновение застучали немецкие автоматы. Комиссар споткнулся, упал, потом с большим усилием поднялся в рост. Немцы бросились к нему и тут он резко взмахнул рукой, в которой была граната. Взрыв, казалось, потряс все вокруг. Комиссара не стало, но и гитлеровцы, те, что были близко, попадали замертво. Остальные на мгновение пригнулись в укрытиях. Этого было достаточно для того, чтобы оставшиеся в живых наши бойцы сели на карабин и автоматы, упертые стволами в снег, и понеслись вниз по склону. Не все, правда, добрались до ледника. Уже у начала его в одном месте провалился снег, и несколько человек исчезли в гремящем потоке.
Ниже, где-то у языка ледника, бойцы услышали дробь автоматов и покашливание минометов. Мины пролетели над головами бойцов. Немцы тоже отвечали минометным огнем на передний край обороны, но не оставили в покое и прорвавшийся отряд, старались попасть если не прямо в солдат, то выше их голов, в скалы, чтобы поразить их каменными осколками. Это было страшно. Одна мина грохнула в скалу неподалеку от Онищука, и он тотчас почувствовал, будто ему оторвало ногу. Он упал и осмотрелся. Нога была цела, но из колена хлестала кровь. Видно, камень ударил касательно по колену. Разодрав рубаху, он замотал колено и поковылял вперед.
По леднику шли долго. Несколько человек провалились в трещины. Хорошо, если она неглубокая – вытаскивали. В глубоких исчезали навек. Доставить их было нечем.
Почти у конца ледника их встретили бойцы Закавказского фронта. С удивлением смотрели они на отощавших, обросших, оборвавшихся людей, с глазами, глубоко запавшими от пережитого. Потом повели к своим позициям и, накормив, отправили в тыл. Онищуку оказали первую медицинскую помощь и также отправили в тыл, в селение Захаровну, где находился госпиталь. Там впоследствии он узнал, что друзья его по небывалому походу, были отправлены сначала в Сухуми, а оттуда, кажется, в Кутаиси. Он не встретил больше никого из них ни в войну, ни после нее...
Но вернемся теперь к событиям на Санчаро. Давидич, которому повезло больше, чем Онищуку, и он сразу попал в организованное подразделение, рассказывал дальше, как в районе лесопильного завода и у рудников по реке Лабе (Поселки Курджиново и Рожкао Урупского района Ставропольского края) батальон нагнал свой обоз и пулеметную роту с артиллерийской батареей. Оказалось, что впереди в нескольких километрах отходит 25-й погранполк. Командир этого полка приказал капитану Ройзману, оказавшемуся с группой солдат и офицеров в хвосте его, сформировать отряд или полк из отдельных подразделений и военнослужащих и прикрывать пограничников сзади, действуя отрядом, как арьергардом. Из отряда этого позднее и был организован 2-й сводный полк.
Ройзман и Леонов сели на лошадей и отправились догонять погранполк, а мы остались удерживать рудник до той поры, пока в пекарне готовился хлеб и пока по мосту через Лабу не перешли все отходившие подразделения и детские дома с детьми испанских республиканцев. Было им от тринадцати до семнадцати лет, и судьба их не могла не волновать нас. Бойцы делились с ними всем, чем могли, всячески оберегали и поддерживали их...
Хлеб, казалось, выпекался слишком долго, но батальон не терял времени даром. Глазков приказал Давидичу собрать имевшийся на руднике аммонит и подготовить мост к уничтожению. И когда последняя повозка с хлебом, громыхая по бревнам, проскочила мост, сержант Зорин и Давидич (он был тогда младшим политруком) подожгли бикфордовы шнуры. Взрыв разнес бревна моста в щепки к великой ярости егерей.
Таким же образом был уничтожен и второй мост. С него расчет станкового пулемета, которым командовал светловолосый боец Анатолий Попов, расстрелял немецких мотоциклистов, все же перебравшихся через Лабу в районе первого моста и бросившихся вдогонку нашим.
Потом взрывчатка кончилась, да и мосты дальше пошли пешеходные. Пришлось батальону оставить свою батарею: на руках пушки не понесешь. Но перед этим командир батареи, высокий лейтенант кубанец Дударь, приказал установить пушки на площадке, с которой просматривалась долина километра на два назад. Он подождал, пока батальон гитлеровцев полностью втянулся в ущелье, отрезал огнем их отход и подал команду:
– Беглым, триста снарядов – огонь!
И весь боекомплект обрушился на немецкую колонну. Бежать немцам было некуда, слева отвесные скалы, а справа обрыв и бурная Лаба. Вряд ли кто-либо спасся там. Этот эпизод подтверждает мысль, которую в беседах с нами высказывали Тюленев, Сергацков и многие другие участники обороны, что если бы враг встретил более серьезное сопротивление на северных склонах хребта, потери наши были значительно меньше.
Вынув замки из орудий и сбросив их в Лабу, артиллеристы направились к висячему мосту. Гитлеровцы, ошеломленные артналетом, некоторое время не предпринимали наступления, и это дало возможность командованию батальона переправить в первую очередь воспитанников детских домов и гражданское население.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66