Уже на перроне, пробегая мимо меня, Радин радостно улыбнулся и крикнул: «Как хорошо, что вы здесь!» – а за ним артист бас Фрейдков: «Мы ведь без единой декорации приехали – только костюмы. Сегодня же приходите в театр…» Я уже не могла оторваться от Тани, ее матери, с ними Танина сестра и отец. Вещей у них, да и у всех, много. Не помню, как их доставляли до школы-общежития. Явочным порядком занимали места в больших комнатах-классах. У многих азарт и глаза волчьи. Появился администратор театра, постепенно начали устраиваться и меняться местами по цехам: балет – с балетными, оперные – со своими… Приехали семьями, да в пути еще один человечек родился. Через несколько часов – явка в театр. Я бегу домой к Андрею Романовичу. Рассказываю. Вместе идем к театру – там в скверике уже собираются артисты. Неутомимый и все схватывающий на ходу Радин обращается ко всем с речью и информациями. Я от счастья всех видеть и в мыслях о работе, конечно, не подумала сразу сказать Радину, что нам нужно жилище, – прошляпила! Заселяют гостиницу, школа полна… А мы с Андреем Романовичем не служим в театре, да и у нас есть крыша и клопы… Это не «святость», а глупость. Никакой цепкости. (И так всю жизнь!)
Танины мама, отец и сестра поселились в школе, а Тане дали маленькую комнату в гостинице. Вечер проводим у нее среди узлов и чемоданов. Не можем вдоволь насладиться встречей. А Таня говорит сквозь слезы: «Помните на Марсовом поле тротуар серый, черный… В Ленинграде страшно… город обороняется…»
…Мы получили уже несколько открыток от старушки из нашей квартиры. Пишет, что очень слаба.
…Наутро после приезда многое выясняется: театр будет работать на хозрасчете. Надо сразу завоевать успех у пермяков. За несколько дней необходимо прорепетировать максимум спектаклей, балетных и оперных. Сцена да и весь театр – меньше половины ленинградского. Все в боевом состоянии и радуются, что есть свет и нет бомбежек. А главное – работа…
Мне поручается создать оформления. Привезли «мягкие сукна», кулисы, падуги, завесы. Прибыли благополучно костюмы и кое-какая бутафория. Может, и в местном театре что-то имеется. Им, бедненьким, уже сообщили, что театр передается ленинградцам, а они будут играть в каком-то другом городе.
Итак, я опять главный художник кировского театра, как в 1932–1936 годы. Но как все не похоже…
Город принимает раненых. Прибывают санбаты (санитарные батальоны) – оборудуют госпитали.
Мы с Андреем Романовичем почти все время проводим в театре – он мне помогает чем может. Ходим в столовую. Еще пока как-то кормят. Альтманы с нами. Дочь Муси Катя училась в Ленинградском хореографическом училище – оно эвакуировано в какой-то городок недалеко от Перми, ее отвезут туда. Натан мудр, все терпит и иногда даже острит, но бывает в глазах тоска. Растерянности – никогда. Прекрасный, мудрый человек и художник.
…Балет в патриотическом порыве на следующий же день после приезда начал уроки в полутемных коридорах театра. Леек с водой еще не было, и приходилось, чтобы не падать на скользком паркете, плевать на пол – заставили и меня. Вечеслова, конечно, всех смешила, и я, впервые с начала войны, смеялась тоже.
Через десять дней нужно было открывать сезон. Составили репертуар. На сцене почти круглосуточно репетиции. Балету важно освоить размеры сцены и пол без наклона. Я придумываю оформления балетов и опер «в сукнах» – с небольшими приставками-ширмами и мебелью. Кое-что из бутафории привезли из Ленинграда, кое-что подбирали в складах театра. Делаю эскизы и чертежи. Встречаю утром директора Радина – сияет и говорит: «Вам и мне телеграмма. – Читает: – „Встречайте пароходом таким-то Радина – Басов“. Я выхватила телеграмму, чтобы самой прочитать, – не верилось, что Басов жив. Днем мы их уже встречаем. Они случайно оказались на одном пароходе. Бологое разбомблено – в Ленинград проезда нет. Басов попал в Галич, там сказали: „Куда дать направление?“ – „В Пермь“. Дали. В Рыбинске на пароходе Радина с дочкой увидела Басова и пробралась к нему. Вот такие нежданные подарки судьбы! Радин жив, жена с дочкой целы, и Басов может помочь театру как художник.
Виктор съездил к брату; обосновался у него под роялем – и сразу в театр, писать декорации…
…Оперные спектакли открылись по традиции «Сусаниным» в декорациях Басова, которые он доканчивал писать на заднем плане сцены во время спектакля. Одетые и загримированные артисты и хористы – «русские» и «поляки» – подавали ему кисти, горшки с красками и волновались. Спектакль и декорации имели оглушительный успех. И так изо дня в день появлялись премьеры. Усталость никто не позволял себе чувствовать, но обмороки участились.
Питание ухудшалось катастрофически быстро. Пайки эпизодически и редко откуда-то вырывал маг и волшебник этих дел – Лев Михайлович Мирер. Столовая не обеспечивает даже кипятком – дрова сырые, тлеют, но не горят. Пропадаем без курения – сушим опавшие листья, сухую ромашку или чай, все перепробовали. Тошнит, рвет, обморок…
…Мы с Басовым уже сделали оформление «Сусанина», «Аиды» (режиссер Лосский), «Трубадура», «Бахчисарайского фонтана» – всего и не помню сейчас. Театр открыли и вскоре завоевали сердца пермяков. Мы счастливы, что от нас какой-то толк и прок.
…Басов спит редко под роялем у брата – далеко, да и удобнее в театре на золоченом ложе фараона из «Аиды» или на подушках из «Бахчисарайского». Съездила с Басовым в Каменку к Васе. Удалось купить картошки и немного лука у местных колхозников. Васе все труднее живется. Приехала жена Бориса Ливанова с двумя детьми. Телеграмма от Максаковой! Плывет пароходом из Астрахани – сам-шесть. Что-то будет? Его жаль – он личность феерическая, и я верю, что «что-то будет».
…Зима в Перми лютая – надо заняться подготовкой. Удалось купить два пуховых детских одеяла. Из них наш хозяин (он бывший портной) берется сшить подстегивающуюся подкладку под кожаное пальто Андрея Романовича, а Басов купил кожаное полупальто – это небывалая редкость. А как же с голодом?
…Вдруг получаем письмо из Ташкента от нашего друга, художника Ивана Николаевича Ракицкого. Он там с семьей Горького. Пишет, что, если нам плохо, могут выслать пропуск в Ташкент. Будем обеспечены жильем и работой. Па базаре есть все.
Мы втроем посовещались и решили просить выслать срочно вызов, тем более что хозяева наши ждали приезда внука и намекали, что нам надо искать другое пристанище, а здоровье Андрея Романовича все ухудшалось. Ленинград в блокаде…
Вызов получили, хлопочем о проездных билетах. Трудно бросать театр и друзей…
Пермь, октябрь 1941 года. Получив вызов в Ташкент, мы с мужем и наш приятель Виктор Басов пытаемся попасть в какой-нибудь поезд, идущий в Среднюю Азию. Устраиваемся в эшелон Академии наук, эвакуируемый из Москвы в Узбекистан.
Едут мрачные, бледные, растерянные люди. Почти не разговаривают. Мало кто соображает, куда и зачем; настроение подавленное. Стараются больше спать – лишь бы не думать. В вагонах не прибрано. Остановка в Свердловске. Приносят газеты, проходят из рук в руки. По вагонам переходит газета со статьей А. Н. Толстого «Что мы защищаем». Впечатление незабываемое – люди оживают на глазах. Читают статью вслух. Сначала приглушенно, потом все громче звучат голоса, многие вытирают слезы – почти счастливые слезы.
Поезд отходит от станции, увозя как бы переродившихся людей… Странно, но в вагонах начинается энергичная жизнь, кто-то подметает пол, кто-то раскладывает вещи, бреется, слышен стук пишущих машинок – диктуются распоряжения по эшелону, удостоверения… Ходят из вагона в вагон, все предупредительны и заботливы друг к другу…
Алексей Николаевич всегда был оптимистом и патриотом, но в дни войны все это необычайно окрепло в нем. Он почувствовал себя мобилизованным, сумел найти поистине чудотворные мысли и слова, чтобы помочь людям своей верой в победу.
1941 год, ноябрь. Ташкент
Нас поселили в особняке, который предоставил семье Горького писатель Лахути. Пока Екатерина Павловна Пешкова еще не приехала, я, Андрей Романович, Басов и Иван Николаевич Ракицкий жили в этом особняке. Пешковы жили у Веры Алексеевны Громовой, сестры Надежды Алексеевны. Андрей Романович заболел вскоре после нашего приезда. Не сразу распознал врач-узбек инфаркт. После приезда Екатерины Павловны Пешковой нас приютила Инна Ивановна Яковлева, врач-невропатолог. У нее собственный домик – две с половиной комнаты с удобствами: вода, канализация, бетонированный погреб. Яковлева уже двадцать пять лет живет в Ташкенте. Нам она дала одну комнату с окном, выходящим в сад, и довесок – совсем маленькую комнатку – Басову. Себе оставила одну большую комнату. Святая женщина! Веселая, быстрая и даже кокетливая.
Вскоре после нашего приезда появился Федор Пименович Бондаренко, один из режиссеров, работавших с Радловым и мной на слете пионеров в 1929 году и над меломимой Маяковского в цирке в 1930 году, – подружились тогда. Он директор Русского оперного театра в Ташкенте. Сразу же сказал мне: «Завтра подавайте заявление о зачислении вас главным художником театра». Через день я уже шла на службу. Театр в одном помещении с Узбекским театром оперы и балета. Играют в очередь – через день. Конечно, местные работники приняли меня в штыки. Выдержала.
…Для поддержания существования «рыночным» способом у нас нет достаточно денег, а менять или продавать нечего. Союз художников пайков не исхлопотал. Впоследствии два раза получал разрешение на экспедицию в Ферганскую долину за продовольствием; это поддержало художников, в их числе и нас, ненадолго.
…Первый поход Басова на Аллайский базар был странным. Пошел за курицей, рисом и помидорами, а вернулся смущенный с большим свертком – огромное старинное сюзане. Повесили на стену и голодные любовались. Это сюзане я недавно подарила моим друзьям Капицам – висит у них на даче на Николиной горе. Теперь, не голодная, опять любуюсь им.
Меня прикрепили после долгих хлопот к коминтерновской столовой; ношу оттуда в глиняном горшке из-под каши (Басов сделал конструкцию из веревок, чтобы удобно было нести и не проливалось) затируху – в кипятке заваренная ржаная мука, иногда блестки хлопкового масла. Хлеб получаем по карточкам черный.
…Когда мы переехали к Инне Ивановне, у Андрея Романовича второй инфаркт и воспаление легких. Устроили в больницу. Вот тут-то и начался для меня ад.
…Андрей Романович в больнице, у него бред – все ловит какие-то облака и хочет бежать. Его привязывают ночью веревками к кровати – уже двое больных выбросились из окна. Каждый день хожу его кормить – и опять театр. Ходила ночью в какое-то грязное логово, добыла сульфидин – медицинскую новинку – за золотые мамины часы.
Инна Ивановна Яковлева заведует нервно-психиатрическим диспансером и еще работает в больнице. Ее знают и уважают все в Ташкенте. Она помогает нам чем может.
…В Ташкент из Горького в декабре приехал А. Толстой с женой, ее матерью, секретаршей и домработницей. (Узбекское правительство заботливо встретило его – приготовили особняк с садом и роскошные пайки…) Как внимательно следил он за всем, что происходило на фронте и по всей стране, но, так же как и всегда, выполнял свой писательский план. И, конечно, как и везде, он быстро «обрастал» людьми. В самые тяжелые дни, каковы бы ни были известия с фронта, его ни на минуту не покидала уверенность в победе.
О литературном мастерстве он, видимо, не забывал ни при каких обстоятельствах и однажды, когда мы проходили с ним по мрачным в то время улицам Ташкента, вне связи с предыдущим разговором он, вдруг остановившись, сказал мне:
– Понимаешь, какое дело… свое первое «А» – мое, толстовское, – я сказал впервые, когда мне было уже сорок шесть лет.
Театр Толстой всегда очень любил. Ему удавалось иногда «дорваться» до участия в профессиональных спектаклях в качестве актера. Было очень забавно, как он однажды «рвался» даже в балет. Когда мы работали над постановкой «Эсмеральды», он говорил:
– Татьяна, будет невероятным свинством, если мне не дадут возможности участвовать в этом спектакле! Возьмите меня хоть на роль козы.
– Какой козы? – спросила Вечеслова.
– Ну а как же, неужели ты будешь Эсмеральда без козы? Никакого успеха у тебя не будет и не может быть! Гельцер – Эсмеральда в Большом театре в Москве всегда выходила с козой!
Конечно, просьба его была шуткой, но стремление участвовать в спектакле было искренним.
Летом в Ташкенте Республиканская комиссия помощи эвакуированным детям устроила концерт в помещении Театра оперы и балета. Толстой написал для этого вечера очень смешной политический одноактный скетч. Основные роли в нем играли: Раневская, Михоэлс, Абдулов и сам А. Н. Толстой. Концер прошел с огромным художественным и материальным успехом. К концу скетча по ходу действия Михоэлс и Толстой (они изображали плотников) должны были последними уходить со сцены, но, как рассказал Михоэлс, Толстой подошел к нему и шепнул умоляюще:
– Давай поиграем еще – не уйду со сцены, – тебе, может быть, уже надоело, ты актер, а я вот дорвался…
Михоэлс не мог отказать Толстому, и они что-то импровизировали, и очень смешили зрителей.
…Приехала Ленинградская консерватория. Вслед появились Михоэлс, Раневская, Ахматова, Ладыжников с дочерью, Всеволод Иванов с семьей, артистка Пугачева с мужем, академик В. П. Филатов, Константин Липскеров, Миронова и Менакер, Тышлер, Луговской и его сестра, Булгакова, Корней Иванович Чуковский; он опекал Валю Берестова – поэта, которому лет четырнадцать, а может, двенадцать.
Корней Иванович часто заходит к нам. Басов иллюстрирует его «Айболита». Будут печатать отдельной книгой. Напечатали. Бумага ужасная, как промокашка, и многие иллюстрации Басова испорчены.
…К нам приходит Владимир Луговской, хочет читать свою новую поэму. Басов спрашивает: «Она длинна?» – «Да нет – четыре с половиной тысячи строк». Благодарим, отказываемся: некогда.
Когда я жила в 1963 году в ялтинском Доме творчества писателей, сестра Луговского Татьяна показала мне по дороге вниз в Ялту большой валун гранита, в котором замурована урна с сердцем Луговского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49