https://wodolei.ru/catalog/mebel/tumby-dlya-vannoj/dlya-belya/
– На кой мне внуки, холопы Русияновы?»
Такое услышал Босилко, Дамянов сын, неказистый из себя мужичонка, только ему никто не дал веры. Кузман, Лозанин отец, предвидя над своей головой тучи Русиянова гнева, тайком заглянул к свату несуженому и выпросил у него прощение – девка молода еще, Вецко может и подождать. У третьих имелась своя легенда. Лозана, дескать, забирает повыше, норовит войти молодухой в Парамонов дом.
Так вот и сплетаются догадки – люди силятся убежать от тягот собственной жизни, находя утешение в тяготах чужой. Текут дни и слухи о том, что бывает, чаще же о том, чего не бывает, а на ночь закладываются двери – в темноте каждая душа охвачена страхом.
Монах Киириян, припомнив кое-чего из времен, когда был Исааком и убегал от чумы, в субботу пригласил следопыта поглядеть на звезды.
«В тех или иных бедах, что препинают человека до его последнего вздоха, до номинального вина, льющегося на могилу, время останавливается и каменеет. И мы вместе с ним, Богдан. Стоим стреноженные на множестве тропок и не знаем, на какой свет податься. Во все стороны ловушки да обманы. Птица нашей мечты хиреет, рушится беспомощно в бездну. И мы тоже без утешения и надежды оказываемся в той пропасти, черви среди червей».
(Богдан одно только и промолвил, перед тем как меня покинуть, брат Нестор: мы уже в пропасти.)
Дни превращались в погребальное шествие. С мукой волоклись друг за другом и, похожие на перегруженных лошадей, вот-вот из ноздрей хлынет кровь, затягивали мгновения надежд в неволю и, вертясь по кругу, вытаскивали из себя беды и скорбь.
Мы уже в пропасти! Господи, неужто Богдан смирился перед силой? – спрашивал я себя.
7. Парамон
В ночь с Петрова дня на Апостольский собор внезапно, без причастия преставилась моя нареченная матушка Долгая Руса. Если это имеет значение, помяну: в село я добирался по зною на стареньком муле, успел к самому погребению, отпел у открытой могилы, не пролив слез по старушке, в последние годы покинутой и одинокой и все равно независимой от чужих милостей. Она умела принимать жизнь такой, какая есть, хотя перед кончиной ушла в себя и грезила о каких-то пролетевших днях благоденствия, днях мне неведомых – нива нас прокармливала с трудом, я ловил рыбу и обменивал ее на муку. «Некоторым и того хуже, – поучала она меня. – Такие, как мы, выживают». Когда я уходил в монахи, она предрекла свою смерть: как на село навалится новое зло, воротишься меня закопать, через девять лет и месяцев, считая от сражения с крысами. Случайность? Не важно, какая разница. Она, как и многие старики в нашем селе, придавала девятке магическое значение. Ее святой за девять лет девять раз становился постником; мертвая вода зажурчит, если девятью кристалликами покропить ее девять раз; девять угольков, загашенных в козьей крови, оберегают от хворей. И вот, увитая в белое полотно, лежит, как немой язык в мертвой челюсти.
И все же в этом моем писании имя «Долгая Руса» я выписываю кановером. Выкормила она меня, перебарывая, как могла, нищету. Не девять лет, а столетье целое я у нее в должниках. И я, и черви мои в моем трупе.
Земля под моими ногами, потрескавшаяся и сухая или омоченная дождем, скрытая снегом или заросшая сорняком, кроет тайны и хранит остовы кукулинских столетий. Сровнялись могилы, деревянные кресты взялись гнилью, над их останками рок вытрясает из торбы новые могилы и новые кресты. Похороны отошли, медленно исчезает четкость послеполуденных теней. Вороны не оплакивают Долгую Русу. И небеса. С них точится мрак и серость, я же стою, не зная, куда направить свой путь – в монастырь или к старому дому – проститься со щелястыми стенами, с забытым детством под кровлей, разъеденной дождями, солнцем и призраками.
Я на краю погоста, чую, откуда-то меряет меня зовущими глазами Пара Босилкова с неясным желанием утешить, вырвать из одиночества женской лаской. Не укоряю себя. То, что не было грехом для отцов и дедов, и для меня не грех. Недужного ее Босилка мне не жалко, он бродит сейчас где-нибудь по селу, замахивается палкой на линялых псов, уговаривает ребятишек поиграть с ним в жмурки или скачет на врага в вымышленном сражении.
С меня капает пот.
Перед заходом солнца как бы рассеянно меня позвал Парамон помянуть покойницу. После бунта он стал иным, чем я его знал, – отяжелел, жил на авось и постоянно в пьяном чаду. Неженатый, для кукулинца его возраста редкость, с крупными и туманными глазами, утерявшими молодую веселость, он, может, и хотел бы довериться людям. Но они, занятые собственными заботами, не сходились с ним.
Как только мы уселись под виноградником у дома, он вовсе забыл обо мне. Его настроение перекинулось на меня, смешалось с болью в утробе. Мы были как пришельцы, явившиеся под чернолесье из неведомых миров или, напротив, попавшие внезапно в неведомый мир, полный загадочных шумов и чужих запахов.
Мы были в Кукулине, в этом горе-селе, гневном, больном, скорбном, в селе-корче, никаком и всяком, коварном, пьяном, упрямом, блажном и еще придурковатом и мудром, злобном и противящемся злобе, голодном и жилистом, в таком, каким я знал его в юности и раньше, в годину или столетие, когда пребывал в другом обличье, благоразумного верующего или разнузданного грешника.
Густо залиствевшая роща на северном склоне покорялась предвечернему солнцу со сладострастием женщины, жаждущей горячих мужских ладоней. В жнивье, уходящем к болоту, или еще дальше стонал заяц, вероятно под зубами дюжего лиса. Над кровлями, с которых сливались румяные тени, бесформенное небо бледнело, перед тем как одеться в ночную синь. Монастырский мул в глубине двора пощипывал скудную травку, отмахивался хвостом от мух и рано появившихся комаров. На Давидице стирали бабы. Мимо проезжал нарядный всадник, из бездельных Русияновых храбрецов, что-то крикнул им с громким смехом. И, разогнав коня, проскакал по выстиранному белью, расстеленному на песке.
Я бессильно согнулся. До дна погружался в то, что было или что я считал душой в себе, – не находилось отпора. В этом скрытом моем унижении Парамоновы глаза, хоть и без остроты под ресницами, разоблачали меня, не насмешливо и не укоряюще, а, скорее, с грустью – из-за нашей общей покорности.
«Прав Богдан, – ощерился он, под верхней губой недоставало передних зубов. – Судьба выделила нам таких господ, каких мы заслуживаем. А ты, наш отец Нестор и наш Тимофей, думаешь, что молитвами спасешь это проклятое село. И не только ты. Мужики тоже делаются богомольными, набрались страху, ждут монашеского утешения. Ровно я, бывало, когда батюшка мой Петкан, обернутый в медвежью шкуру, глушил меня сказками о призраках да о козлах, что пасут бороды мертвецам, да о малых зеленых бабках, выклевывающих селянам жито».
«Бывало? Теперь ты стал другим, Парамон?»
«Не знаю, может, я поглупел. Это только монахи думают, что стали умней, чем были, пусть кто из них и зовется Тимофей».
Не мог он освободиться от себя вчерашнего, крепкого озорного парня с отзвуком горького смеха в каждой капле своей крови. Я спросил его, чего он от меня ожидает. Он сидел, зарыв ногти в ладони, морщинистый, скорбно подурневший. В волосы заплелся паук. Даже не поглядел на меня.
Перед нами был глиняный кувшин не то с медовиной, не то с вином. Он к нему не притронулся. Сидел недвижимо. Кончиком языка ощупывал оголенные десны под верхней губой, толковал шепеляво словно бы для себя или для кого-то, кто незримо, но с одобрением внимает ему, усваивая новые азбуки-веди.
«Почитатели святых – мертвецы, сор под грузом насилия. И мы тоже мертвецы, ты, Тимофей, и я, Парамон. Жизнь проходит сквозь нас, решетит».
Я пытался вытянуть из него – то ли он меня, с терзанием для себя, укоряет, то ли зовет на бунт против Русияна и царя, о котором мы не знали, слышал ли он про нас и считает ли за людей.
«Завтра все с голоду околеем, некому будет бунтовать. Да погоди ты, я над тобой не смеюсь. Оставайся монахом. Твое право. И все-таки не всех ставит на колени судьба перед испытаниями».
«Не всех или не тебя? А потом? Порушишь царство и из забытых Петкановых сказок приведешь другого царя и другого Русияна, добреньких к таким, как мы? Свои евангелия мы видим во сне, ничтожные мы, ничтожные, как никогда, Парамон. Муравьи. И даже хуже. Мякина мертвая, пырей в огне».
Стиснув кулаки, хотел было он меня ругнуть или проклясть, бледный, сморщенный, с кровавыми белками. Но сдержался. На лбу простерся закатный луч – знамением мудрости. С нами теперь сидел и следопыт Богдан. Протянул руку к кувшину и, не дожидаясь расспросов, сообщил: дом Долгой Русы, а стало быть, и мой забирают Русияновы конники и бездельники. «Закон грабежа, проклятье. Явились на наше добро новые господа».
За ним следом пришли еще двое, Кузман и Дамян, неразлучные с колыбели, близнецы по своей охоте, не по матери.
Каждый другому был словно тенью – серые, оборванные, жаждущие. Мы пили (в кувшине оказалось прокисшее теплое вино) и молчали, я знал: как и раньше, в такую вот закатную или ночную пору нам предстоит тащиться сквозь путаные мысли. Принялись за второй кувшин. И вот Кузман: «Богдан в треснутой тыкве может увидеть все, что было и будет. И завсегда правду. У царя одного ослепили целую рать. И расползлася эта рать по тыкве, всей тыщей, от ступней кровавый след остался. Так ведь, Дамян?» – «Так, Кузман. В целом свете лучше прорицателя не сыскать, чем наш следопыт. Расскажешь нам, Богдан, о своих дружках, Филиппе да Александре Македонском, как ты с ними выпивал из золотой посудины? Или как русалки плясали вокруг черепа одноглазого великана по имени Галгалсфиравесалий Галгалсфиравесалий – вероятно, соединение библейских имен Гаогар, Эсфирь, Авессалом.
, из города и из земли с похожим именем?»
«Ты мне скажи, Дамян, чего свою сноху не окоротишь? – встретил его вопросом Богдан. – Только и дела ей пялиться на мужиков. Погляди, сынок твой Босилко ездит на палке и думает, что он Филипп с Александром, а Пара… Эх, малоумный…»
«Мой сын – что тебе до него, Богдан? При чем тут Филипп с Александром, когда он слабенький у меня, грыжей мается да заушницей? Вот уж неправда божия, что здоровый да крепкий, а пуще того умный родитель такое потомство имеет. А Пару оставь в покое. На ней и пашня и дом держится. – Он словно бы разозлился. Щурился и сопел. – И для моего Босилка она Добрая. Что ни день, моет его, меняет одежу».
«Моет? Неплохо, любезный, очень даже неплохо. Только как ты не поймешь, что Босилко ей не сыночек? Муж он ей, она перед алтарем клялась».
«Знамо дело, клялась, сам ты прыгал на ихней свадьбе да выглядывал им в треснутой тыкве счастье».
Я не застонал. А мог бы. Волнами, вспененными неясной угрозой, разнузданно и нескладно из дома упокоенной Долгой Русы выплескивалась песня. Две черные старухи, две тени в тени мрака, возвращались с погоста, проходя мимо нас, быстро и испуганно перекрестились. Где-то вспыхнул огонь, горели стерни, искры и появившиеся светлячки были как волшебное отражение ранних звезд и моего пылания.
До первой полосы лунного света, ломавшейся над пожухлыми листьями винограда, нитями протянувшейся к лицам тех, с кем я поневоле пил, выдирался я из реальности, силясь вернуться в прошлое, в дни, отмеченные сиянием, разумеется ложным. Это не отвлекло меня от тяжелых мыслей. Парамон все так же держал стиснутые кулаки на грубом ореховом столе и молчал. Богдан пытался вырвать его из трудных, неразгадываемых мыслей. Без успеха. Парамон каменел, расплывался в тумане возможных несогласий со мной, с другими, с жизнью. Последнее, что я успел заметить, был его беззубый оскал. Потом и на меня навалился туман, и я уже не мог припомнить, ни на следующий день, ни позднее, как взгромоздился на мула и добрался до монастыря, погруженного в глубокий сон или мнимую смерть, что после поры полночной забирала к себе живых монахов. Тайком от отца Прохора и мрачного Антима меня встретили травщик Теофан и толкователь звездных тайн Киприян и, словно свершая святой обряд, пьяного и отяжелевшего отволокли в келью.
Сросшись с тюфяком, я впотьмах словно бы углядел оскал – Парамонов. И заснул, уносимый потоками горя, собранного под чернолесьем в этой не благословенной, а скорее проклятой малой Склавинии или вчерашней Византии. Господь, тот самый, от которого я отрекся перед старейшиной Прохором, да поможет он Кукулину.
8. Симонида. Крепость. Кости
Между сбором винограда и первыми криками улетающих журавлей, едва утих проливной дождь, грянули горячие ветры и посреди осеннего равноденствия высушили землю. И снова нашли тучи и громы, предвещая нескончаемые дожди. Надо было спешить. На пашни вышли с сохами женщины и молодняк: мужчины, по повелению властелина, четыре или пять недель мастерили из дерева столы и скамьи, постели на ножках, сундуки для хранения одежды, украшений, святых записей и других потребных и непотребных вещей. Русиян, впавший ни с того, ни с сего в неуемный раж, решил, якобы с одобрения царя, самое позднее до следующей весны перебраться в старую кукулинскую крепость. Очевидно, он, хоть и опасался явно объявить себя князем – Город мог не одобрить то, что не оспаривало село, – мечтал устроить себе маленькое царство вокруг крепости, с высот которой удобно надзирать. Больших воевод и войско он снабжал плодами, добытыми сельским потом, этого царским наместникам пока было достаточно – пускай себе поцарюет, таких, ежели забудутся, не хитро лишить головы, а вместе с головой имени и достояния.
Отец Прохор, чуть прекратились дожди и снова установилось вёдро, а вершины, поросшие мятликом, покрылись нежданным инеем, собрал нас после совместной молитвы в трапезной, чтобы сообщить обязанности на следующую неделю – обмолот ржи и пшеницы, сбор земляных плодов на северном поле, починка кровли на хлеве, отделение воска от меда для предрождественских свеч. Меня одолело зло, захотелось напомнить старцу, мол, мы и без него знаем, каковы наши обязанности и что делать, дабы заслужить свой хлеб. Это желание прекословить изумило меня – я не вполне разделяю стремление монаха Антима и сверстника своего Парамона рушить силу силой, а тут вдруг захотелось оскалиться, дерзко, по-сатанински, скрывая свою неготовость, с той же дерзостью воспротивиться Русиянову своеволию, стать мертвым бунтовщиком, а не живым покорником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Такое услышал Босилко, Дамянов сын, неказистый из себя мужичонка, только ему никто не дал веры. Кузман, Лозанин отец, предвидя над своей головой тучи Русиянова гнева, тайком заглянул к свату несуженому и выпросил у него прощение – девка молода еще, Вецко может и подождать. У третьих имелась своя легенда. Лозана, дескать, забирает повыше, норовит войти молодухой в Парамонов дом.
Так вот и сплетаются догадки – люди силятся убежать от тягот собственной жизни, находя утешение в тяготах чужой. Текут дни и слухи о том, что бывает, чаще же о том, чего не бывает, а на ночь закладываются двери – в темноте каждая душа охвачена страхом.
Монах Киириян, припомнив кое-чего из времен, когда был Исааком и убегал от чумы, в субботу пригласил следопыта поглядеть на звезды.
«В тех или иных бедах, что препинают человека до его последнего вздоха, до номинального вина, льющегося на могилу, время останавливается и каменеет. И мы вместе с ним, Богдан. Стоим стреноженные на множестве тропок и не знаем, на какой свет податься. Во все стороны ловушки да обманы. Птица нашей мечты хиреет, рушится беспомощно в бездну. И мы тоже без утешения и надежды оказываемся в той пропасти, черви среди червей».
(Богдан одно только и промолвил, перед тем как меня покинуть, брат Нестор: мы уже в пропасти.)
Дни превращались в погребальное шествие. С мукой волоклись друг за другом и, похожие на перегруженных лошадей, вот-вот из ноздрей хлынет кровь, затягивали мгновения надежд в неволю и, вертясь по кругу, вытаскивали из себя беды и скорбь.
Мы уже в пропасти! Господи, неужто Богдан смирился перед силой? – спрашивал я себя.
7. Парамон
В ночь с Петрова дня на Апостольский собор внезапно, без причастия преставилась моя нареченная матушка Долгая Руса. Если это имеет значение, помяну: в село я добирался по зною на стареньком муле, успел к самому погребению, отпел у открытой могилы, не пролив слез по старушке, в последние годы покинутой и одинокой и все равно независимой от чужих милостей. Она умела принимать жизнь такой, какая есть, хотя перед кончиной ушла в себя и грезила о каких-то пролетевших днях благоденствия, днях мне неведомых – нива нас прокармливала с трудом, я ловил рыбу и обменивал ее на муку. «Некоторым и того хуже, – поучала она меня. – Такие, как мы, выживают». Когда я уходил в монахи, она предрекла свою смерть: как на село навалится новое зло, воротишься меня закопать, через девять лет и месяцев, считая от сражения с крысами. Случайность? Не важно, какая разница. Она, как и многие старики в нашем селе, придавала девятке магическое значение. Ее святой за девять лет девять раз становился постником; мертвая вода зажурчит, если девятью кристалликами покропить ее девять раз; девять угольков, загашенных в козьей крови, оберегают от хворей. И вот, увитая в белое полотно, лежит, как немой язык в мертвой челюсти.
И все же в этом моем писании имя «Долгая Руса» я выписываю кановером. Выкормила она меня, перебарывая, как могла, нищету. Не девять лет, а столетье целое я у нее в должниках. И я, и черви мои в моем трупе.
Земля под моими ногами, потрескавшаяся и сухая или омоченная дождем, скрытая снегом или заросшая сорняком, кроет тайны и хранит остовы кукулинских столетий. Сровнялись могилы, деревянные кресты взялись гнилью, над их останками рок вытрясает из торбы новые могилы и новые кресты. Похороны отошли, медленно исчезает четкость послеполуденных теней. Вороны не оплакивают Долгую Русу. И небеса. С них точится мрак и серость, я же стою, не зная, куда направить свой путь – в монастырь или к старому дому – проститься со щелястыми стенами, с забытым детством под кровлей, разъеденной дождями, солнцем и призраками.
Я на краю погоста, чую, откуда-то меряет меня зовущими глазами Пара Босилкова с неясным желанием утешить, вырвать из одиночества женской лаской. Не укоряю себя. То, что не было грехом для отцов и дедов, и для меня не грех. Недужного ее Босилка мне не жалко, он бродит сейчас где-нибудь по селу, замахивается палкой на линялых псов, уговаривает ребятишек поиграть с ним в жмурки или скачет на врага в вымышленном сражении.
С меня капает пот.
Перед заходом солнца как бы рассеянно меня позвал Парамон помянуть покойницу. После бунта он стал иным, чем я его знал, – отяжелел, жил на авось и постоянно в пьяном чаду. Неженатый, для кукулинца его возраста редкость, с крупными и туманными глазами, утерявшими молодую веселость, он, может, и хотел бы довериться людям. Но они, занятые собственными заботами, не сходились с ним.
Как только мы уселись под виноградником у дома, он вовсе забыл обо мне. Его настроение перекинулось на меня, смешалось с болью в утробе. Мы были как пришельцы, явившиеся под чернолесье из неведомых миров или, напротив, попавшие внезапно в неведомый мир, полный загадочных шумов и чужих запахов.
Мы были в Кукулине, в этом горе-селе, гневном, больном, скорбном, в селе-корче, никаком и всяком, коварном, пьяном, упрямом, блажном и еще придурковатом и мудром, злобном и противящемся злобе, голодном и жилистом, в таком, каким я знал его в юности и раньше, в годину или столетие, когда пребывал в другом обличье, благоразумного верующего или разнузданного грешника.
Густо залиствевшая роща на северном склоне покорялась предвечернему солнцу со сладострастием женщины, жаждущей горячих мужских ладоней. В жнивье, уходящем к болоту, или еще дальше стонал заяц, вероятно под зубами дюжего лиса. Над кровлями, с которых сливались румяные тени, бесформенное небо бледнело, перед тем как одеться в ночную синь. Монастырский мул в глубине двора пощипывал скудную травку, отмахивался хвостом от мух и рано появившихся комаров. На Давидице стирали бабы. Мимо проезжал нарядный всадник, из бездельных Русияновых храбрецов, что-то крикнул им с громким смехом. И, разогнав коня, проскакал по выстиранному белью, расстеленному на песке.
Я бессильно согнулся. До дна погружался в то, что было или что я считал душой в себе, – не находилось отпора. В этом скрытом моем унижении Парамоновы глаза, хоть и без остроты под ресницами, разоблачали меня, не насмешливо и не укоряюще, а, скорее, с грустью – из-за нашей общей покорности.
«Прав Богдан, – ощерился он, под верхней губой недоставало передних зубов. – Судьба выделила нам таких господ, каких мы заслуживаем. А ты, наш отец Нестор и наш Тимофей, думаешь, что молитвами спасешь это проклятое село. И не только ты. Мужики тоже делаются богомольными, набрались страху, ждут монашеского утешения. Ровно я, бывало, когда батюшка мой Петкан, обернутый в медвежью шкуру, глушил меня сказками о призраках да о козлах, что пасут бороды мертвецам, да о малых зеленых бабках, выклевывающих селянам жито».
«Бывало? Теперь ты стал другим, Парамон?»
«Не знаю, может, я поглупел. Это только монахи думают, что стали умней, чем были, пусть кто из них и зовется Тимофей».
Не мог он освободиться от себя вчерашнего, крепкого озорного парня с отзвуком горького смеха в каждой капле своей крови. Я спросил его, чего он от меня ожидает. Он сидел, зарыв ногти в ладони, морщинистый, скорбно подурневший. В волосы заплелся паук. Даже не поглядел на меня.
Перед нами был глиняный кувшин не то с медовиной, не то с вином. Он к нему не притронулся. Сидел недвижимо. Кончиком языка ощупывал оголенные десны под верхней губой, толковал шепеляво словно бы для себя или для кого-то, кто незримо, но с одобрением внимает ему, усваивая новые азбуки-веди.
«Почитатели святых – мертвецы, сор под грузом насилия. И мы тоже мертвецы, ты, Тимофей, и я, Парамон. Жизнь проходит сквозь нас, решетит».
Я пытался вытянуть из него – то ли он меня, с терзанием для себя, укоряет, то ли зовет на бунт против Русияна и царя, о котором мы не знали, слышал ли он про нас и считает ли за людей.
«Завтра все с голоду околеем, некому будет бунтовать. Да погоди ты, я над тобой не смеюсь. Оставайся монахом. Твое право. И все-таки не всех ставит на колени судьба перед испытаниями».
«Не всех или не тебя? А потом? Порушишь царство и из забытых Петкановых сказок приведешь другого царя и другого Русияна, добреньких к таким, как мы? Свои евангелия мы видим во сне, ничтожные мы, ничтожные, как никогда, Парамон. Муравьи. И даже хуже. Мякина мертвая, пырей в огне».
Стиснув кулаки, хотел было он меня ругнуть или проклясть, бледный, сморщенный, с кровавыми белками. Но сдержался. На лбу простерся закатный луч – знамением мудрости. С нами теперь сидел и следопыт Богдан. Протянул руку к кувшину и, не дожидаясь расспросов, сообщил: дом Долгой Русы, а стало быть, и мой забирают Русияновы конники и бездельники. «Закон грабежа, проклятье. Явились на наше добро новые господа».
За ним следом пришли еще двое, Кузман и Дамян, неразлучные с колыбели, близнецы по своей охоте, не по матери.
Каждый другому был словно тенью – серые, оборванные, жаждущие. Мы пили (в кувшине оказалось прокисшее теплое вино) и молчали, я знал: как и раньше, в такую вот закатную или ночную пору нам предстоит тащиться сквозь путаные мысли. Принялись за второй кувшин. И вот Кузман: «Богдан в треснутой тыкве может увидеть все, что было и будет. И завсегда правду. У царя одного ослепили целую рать. И расползлася эта рать по тыкве, всей тыщей, от ступней кровавый след остался. Так ведь, Дамян?» – «Так, Кузман. В целом свете лучше прорицателя не сыскать, чем наш следопыт. Расскажешь нам, Богдан, о своих дружках, Филиппе да Александре Македонском, как ты с ними выпивал из золотой посудины? Или как русалки плясали вокруг черепа одноглазого великана по имени Галгалсфиравесалий Галгалсфиравесалий – вероятно, соединение библейских имен Гаогар, Эсфирь, Авессалом.
, из города и из земли с похожим именем?»
«Ты мне скажи, Дамян, чего свою сноху не окоротишь? – встретил его вопросом Богдан. – Только и дела ей пялиться на мужиков. Погляди, сынок твой Босилко ездит на палке и думает, что он Филипп с Александром, а Пара… Эх, малоумный…»
«Мой сын – что тебе до него, Богдан? При чем тут Филипп с Александром, когда он слабенький у меня, грыжей мается да заушницей? Вот уж неправда божия, что здоровый да крепкий, а пуще того умный родитель такое потомство имеет. А Пару оставь в покое. На ней и пашня и дом держится. – Он словно бы разозлился. Щурился и сопел. – И для моего Босилка она Добрая. Что ни день, моет его, меняет одежу».
«Моет? Неплохо, любезный, очень даже неплохо. Только как ты не поймешь, что Босилко ей не сыночек? Муж он ей, она перед алтарем клялась».
«Знамо дело, клялась, сам ты прыгал на ихней свадьбе да выглядывал им в треснутой тыкве счастье».
Я не застонал. А мог бы. Волнами, вспененными неясной угрозой, разнузданно и нескладно из дома упокоенной Долгой Русы выплескивалась песня. Две черные старухи, две тени в тени мрака, возвращались с погоста, проходя мимо нас, быстро и испуганно перекрестились. Где-то вспыхнул огонь, горели стерни, искры и появившиеся светлячки были как волшебное отражение ранних звезд и моего пылания.
До первой полосы лунного света, ломавшейся над пожухлыми листьями винограда, нитями протянувшейся к лицам тех, с кем я поневоле пил, выдирался я из реальности, силясь вернуться в прошлое, в дни, отмеченные сиянием, разумеется ложным. Это не отвлекло меня от тяжелых мыслей. Парамон все так же держал стиснутые кулаки на грубом ореховом столе и молчал. Богдан пытался вырвать его из трудных, неразгадываемых мыслей. Без успеха. Парамон каменел, расплывался в тумане возможных несогласий со мной, с другими, с жизнью. Последнее, что я успел заметить, был его беззубый оскал. Потом и на меня навалился туман, и я уже не мог припомнить, ни на следующий день, ни позднее, как взгромоздился на мула и добрался до монастыря, погруженного в глубокий сон или мнимую смерть, что после поры полночной забирала к себе живых монахов. Тайком от отца Прохора и мрачного Антима меня встретили травщик Теофан и толкователь звездных тайн Киприян и, словно свершая святой обряд, пьяного и отяжелевшего отволокли в келью.
Сросшись с тюфяком, я впотьмах словно бы углядел оскал – Парамонов. И заснул, уносимый потоками горя, собранного под чернолесьем в этой не благословенной, а скорее проклятой малой Склавинии или вчерашней Византии. Господь, тот самый, от которого я отрекся перед старейшиной Прохором, да поможет он Кукулину.
8. Симонида. Крепость. Кости
Между сбором винограда и первыми криками улетающих журавлей, едва утих проливной дождь, грянули горячие ветры и посреди осеннего равноденствия высушили землю. И снова нашли тучи и громы, предвещая нескончаемые дожди. Надо было спешить. На пашни вышли с сохами женщины и молодняк: мужчины, по повелению властелина, четыре или пять недель мастерили из дерева столы и скамьи, постели на ножках, сундуки для хранения одежды, украшений, святых записей и других потребных и непотребных вещей. Русиян, впавший ни с того, ни с сего в неуемный раж, решил, якобы с одобрения царя, самое позднее до следующей весны перебраться в старую кукулинскую крепость. Очевидно, он, хоть и опасался явно объявить себя князем – Город мог не одобрить то, что не оспаривало село, – мечтал устроить себе маленькое царство вокруг крепости, с высот которой удобно надзирать. Больших воевод и войско он снабжал плодами, добытыми сельским потом, этого царским наместникам пока было достаточно – пускай себе поцарюет, таких, ежели забудутся, не хитро лишить головы, а вместе с головой имени и достояния.
Отец Прохор, чуть прекратились дожди и снова установилось вёдро, а вершины, поросшие мятликом, покрылись нежданным инеем, собрал нас после совместной молитвы в трапезной, чтобы сообщить обязанности на следующую неделю – обмолот ржи и пшеницы, сбор земляных плодов на северном поле, починка кровли на хлеве, отделение воска от меда для предрождественских свеч. Меня одолело зло, захотелось напомнить старцу, мол, мы и без него знаем, каковы наши обязанности и что делать, дабы заслужить свой хлеб. Это желание прекословить изумило меня – я не вполне разделяю стремление монаха Антима и сверстника своего Парамона рушить силу силой, а тут вдруг захотелось оскалиться, дерзко, по-сатанински, скрывая свою неготовость, с той же дерзостью воспротивиться Русиянову своеволию, стать мертвым бунтовщиком, а не живым покорником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23