III
Любовью назовется,
Исторгнет тяжкий бред,
Иль назовется Смертью
И даст простой ответ?
Луис Макнис
Я проснулся с головной болью и пересохшим ртом. Дождь тюк-тюкал по рифленой железной крыше. Я силой разъял веки и посмотрел в окно. Ночь подарила жизнь серому младенцу. Внезапно я ожил.
Сегодня я встречаюсь с Робертом Айкеном!
Я понимал: именно сегодня я обязан взять себя в руки. И я встал, принял душ и оделся, накинул плащ и вышел. С неба лило, но я различал холмы; высоко на склонах я видел белые полосы — вероятно, снега. В столовой было на редкость людно. Солдаты и медсестры сидели за длинным столом, завтракали и тихо беседовали. Комиссар Блэр уже доел и застегивал плащ, намереваясь уходить. Он увидел меня и приблизился.
— Старый доктор в полночь умер, — сообщил он и секунду помолчал — вероятно, ожидал явной печали. — Такими темпами, — продолжил он, — через несколько дней живых горожан вообще не останется. Кроме Айкена. — Он глянул на длинный стол. — Все они скоро отправятся по домам. — Он посмотрел на часы. — Я бы рад задержаться и поболтать, Джеймс, ио мне пора в Столицу. Вернусь завтра вечером самое раннее. — Он пожал мне руку. — Удачи.
Дождь косо рушился на землю, когда ровно без двадцати девять я отправился в Каррик. В то утро я впервые никого не встретил по дороге. И впервые, добравшись до города, зашагал в тот дом, которого изо всех сил избегал, — в Аптеку. Двое часовых стояли под дверной перемычкой, тщась спрятаться от ливня. Один подозрительно меня оглядел, но другой посторонился и открыл мне дверь.
— Утром можете пробыть у него два часа, — сказал он, — и днем еще два. Таково распоряжение.
Я поблагодарил и вошел, успев заметить хирургическое вооружение в витрине; довольно неприятное зрелище. Внутри глаза мои и ноздри трудились в гармонии. Один орган чувств уверил меня, что здесь и впрямь захолустная аптека с длинным деревянным прилавком, старомодной кассой, ящиками и высокими полками, где толпятся флаконы; с вертушкой, увешанной пыльными солнечными очками (в Каррике!); с проходом, который обрамляют микстуры от кашля, аспирин и шампуни. Другой орган чувств согласился: он учуял дезинфекцию, эфир, гвоздику и мыло.
И едва горьковатый душок — запах, чуждый любой аптеке.
Я прошел вглубь и взобрался по скрипучей лестнице наверх, один удар пульса за другим. Наверху я на секунду остановился, дабы успокоиться и заодно включить диктофон.
— А, Максвелл.
Голос меня так напугал, что я чуть не уронил машинку.
— Вы…
— Да. Айкен. Роберт Айкен. Приятно познакомиться. Теперь я его разглядел: он сидел на кушетке в темной
гостиной.
— Заходите и снимайте плащ. — Голос его был глубок и приятен — Айкен здоров как бык, и комиссар Блэр рассказал, что у аптекаря нет никаких словесных причуд, внушаемых ядом. Я не видел Айкенова лица — один лишь силуэт головы и редеющих волос на фоне окна. Снаружи виднелись деревья в Парке и Монумент. Я снял плащ и оставил его на перилах. — Садитесь в кресло. Там удобно, — сказал он. Протянул руку и включил торшер; затем выпрямился, и мы посмотрели друг на друга.
Я мгновенно заметил — как я мог не заметить? — до чего мы похожи, невзирая на разницу в возрасте. У него было то же худое лицо, такие же зеленые глаза, как у меня. Сегодня он даже оделся так же: белая рубашка с расстегнутым воротом, черные брюки, черные ботинки. Он понял, о чем я думаю.
— Да, я несколько раз видел вас из окна. Яблочко от яблони, сказал я комиссару. Он вам не передал? Вероятно, счел, что вам это не понравится. — У него была тяжелая челюсть и выступающие скулы, а когда он улыбался, даже улыбка его отчаянно напоминала мою. — Я сказал комиссару, что причина сходства в том, как мы на Севере Острова произносим слова. Произношение одинаково лепит наши челюсти.
Я улыбнулся, однако сообразил, что лишен громадного преимущества: он разгадает мои маски без труда, будто свои собственные. И в самом деле, как раз в этот момент он спросил, не желаю ли я кофе.
— Я только что пил, — ответил я, изо всех сил симулируя искренность; но он улыбнулся моему ответу: он увидел, как я боюсь пить все, что он предложит. Он сидел на кушетке, улыбаясь мне, нога на ногу, скрестив руки, и казался не человеком, обвиненным в гнуснейших преступлениях, но любезным добродушным хозяином, который старается не смутить гостя.
— Я не обижаюсь, Максвелл, — сказал он. — Я понимаю. Хотите перейти к делу — давайте перейдем к делу. Вы побеседовали с Анной, с городовым, с мисс Балфур, с доктором Рэнкином?
— Да, — сказал я.
— Дела движутся, — сказал он. — Но вы, должно быть, недоумеваете, что же тут происходит. — Он встал и принялся расхаживать перед кушеткой. — Все началось, как вам известно, давным-давно. Очень трудно говорить о прошлом: толком не понимаешь, когда позволительно счесть его прошлым. Отчасти подобно чернильному пятну на промокашке — не угадаешь, когда оно перестанет расползаться.
Он говорил, а я пытался разглядеть в нем его записанный рассказ. Я наблюдал Айкена во плоти и не видел злобы; если уж на то пошло, убийца он был весьма изысканный. Он глянул в окно и Парк за окном.
— Не слишком симпатичное место, правда?
Я решил, что он имеет в виду Каррик, сплюснутый тусклыми холмами и причесанный влажным холодным ветром; но, возможно, он говорил о мире в целом. Ответа он не ждал.
— И все же здесь учишься ремеслу. Когда-то это место славилось ремесленниками и Празднеством — комиссар Блэр передал мне, что вы прочли страницы о Празднестве Мистериум. Я послал их вам, поскольку, мнится мне, вам стоит знать: когда-то мы блюли великую традицию. Празднество отменили много веков назад — не знаю почему. Но даже когда я был ребенком, в Каррике проводили празднество попроще — зимнее. Быть может, с этого и имеет смысл начать. Да, я хочу начать с этого. — Он глубоко вздохнул. — Вы представляете, каково тут было во время празднества?
Показания Айкена — часть первая
(расшифровано с кассеты и сокращено мною, Джеймсом Максвеллом)
Дождь, туман или сне, «Олень» на празднество был набит. Фермеры с дальних окраин и даже гости из Столицы бронировали номера задолго до начала. Трейлеры и палатки артистов заполняли Парк.
Роберт все это любил: толпы; угрожающий скрип чертова колеса, что перекрывал гомон; карусельных лошадок, их шкуры глянцевитой краски и нахальные глаза; одержимого танцора; игровые кабинки с цыганами-зазывалами. И их дозволительное насилие: дети Каррика лупили колотушками плюшевых кротов, что выпрыгивали из нор; а то стреляли дробью и пускали стрелы в чучела уток и кроликов, маршировавшие перед ними. Каждый день наблюдали тренировки двух дряблых профессиональных боксеров: они возвращались каждый год, все дряблее и дряблее, но, вступая на ринг, в свою стихию, внезапно оборачивались грациозными смертоносными машинами.
И паноптикум тоже всякий год возвращался. В некоторых деревнях его запретили, но мужчины и мальчики Каррика обожали его. Отец Роберта ходил в паноптикум редко, но сына туда гнал. Смотритель был мускулистый цыган лет семидесяти; перед антрактами он обматывал грудь массивными железными цепями (аудитория могла попробовать их на крепость), а потом разрывал их, громко выдохнув и улыбнувшись. Затем поворачивал кран, вправленный в бутылочное дерево, и продавал сок. Говорил, что это волшебное дерево, он купил его в Австралии; однако сок очень явственно отдавал шотландским виски.
Роберт наглядеться не мог на остальные номера, что цыган привозил в Каррик: сиамские близнецы, мужчины, которые вместе плясали рил, а в конце поднимали одну на двоих куртку и показывали сплетенье плоти и артерий, что их соединяли, — сердце; толстяк, в перетягивании каната побеждавший трех напружиненных клайдсдейлских жеребцов; прекрасную француженку с восемью грудями (за отдельную плату зрители допускались в трейлер — самим пощупать ее экстравагантное уродство); и человек с острова Олуба, что в Южном море, с дикобразными волосами и налитыми кровью глазами — он глотал битое стекло и горящие сигареты.
Однажды цыган привез особое развлечение: человека-змею, который умел гадюкой свернуться в прозрачной банке или упаковать себя в средний чемодан. Роберт и прочие дети были потрясены. Но человек-змея припас для них фокус еще удивительнее: он умел сложиться вдвое и губами обхватить головку пениса. Аудитория бешено аплодировала, когда человек-змея показал, до чего легко он это проделывает; но сам он был печален, несмотря на свой изумительный дар.
Однако популярнее всех были два пожилых шахтера из Мюиртона, городка поблизости. Оба потеряли ноги в катастрофе, что убила и покалечила половину шахтеров города. Один лишился левой ноги, другой правой. Со временем они выяснили, что, уцепившись друг за друга, они могут ходить вместе, как один очень крупный человек с широким шагом.
Они уговорили хирурга сшить их тела сбоку. Искусственно превращенные в сиамских близнецов, они, казалось, были гораздо счастливее тех двоих, что родились соединенными. Роберт особенно любил одного артиста, который приезжал каждый год. То был худой длиннопалый человек. Он рисовал любого, кому хватало мужества позировать (никто ему не позировал дважды). Обычно собиралась толпа — понаблюдать, как он практикует свое ремесло. Несколько секунд он разглядывал лицо модели, затем молниеносно рисовал. Карандаш его раскрывал черты, которые модель не подозревала в себе или научилась прятать — временами отчаяние, временами тьму в душе. На одном празднестве художнику позировала жена Кеннеди. Когда он закончил, она ему попеняла, что женщина на портрете выглядит сумасшедшей.
— Это не правдивое изображение меня. Вас что — правда не интересует?
Художник огляделся и заметил ведро с песком; взял горсть песка и просеял его сквозь длинные тонкие пальцы.
— Вот правда, — сказал он.
Отцу Роберта больше всего нравился иссушенный моряк с телом, как рундук, покрытым татуировками — названиями портов по всему миру, где он побывал. Моряк показывал искусство вязания узлов; завязывая каждый, он рассказывал историю о том, где и как он этот узел выучил и зачем этот узел нужен. Он умел не глядя завязать скользящий булинь, лисельный узел, узлы проводника и разнообразные полуштыки, внутренние клинчи, узлы и стопоры.
Роберту милее всех был карракский узел (мальчик ошибочно полагал — как и все дети, — что название узла происходит от названия их сухопутного городка). Этот узел, рассказывал старик, — один из самых красивых узлов, и цель у него одна — соединить два каната. Он красив, уверял старик зрителей, однако опасен. Даже специалист, подобный ему самому, по виду ни за что не скажет, правильно ли завязан карракский узел. Ни один опытный моряк.не доверится карракскому узлу, если не завязывал его собственноручно. Лучший друг этого моряка в ужасный шторм вблизи мыса Горн погиб за бортом, поскольку доверил свой вес чьему-то карракскому узлу.
— Красота его коварна, — всякий раз повторял моряк, — как женская. — Зрители на это улыбались, но отец Роберта, Александр Айкен, — никогда.
От одного мальчика Роберт услыхал, что старый моряк — самозванец, никогда не плавал в морях, а на самом деле был шахтером из другой деревни среди холмов. Когда Роберт доложил об этом отцу, тот разозлился так, как никогда не злился (старея, Александр злился все легче).
— Жизнь человека может быть ложью, — сказал он, — а его истории — абсолютной правдой.
Вскоре после Войны празднества вышли из моды, и артисты больше не приезжали в Каррик.
Роберт рос и все теснее дружил с Анной Грубах — пока это не перестало называться дружбой. Ее отец Якоб Грубах купил большой дом в еловых зарослях на западной окраине городка. Прежде там жил владелец Каррикской Шахты, а деревья эти, одни из немногих, не срубили за долгие годы, чтобы превратить в крепи для Шахты. В конце июня, в пятницу, на четырнадцатом году жизни Роберт впервые провел в этом доме ночь. Александр уехал в Столицу по делам и собирался вернуться лишь назавтра, поэтому Грубахи позвали Роберта поужинать с ними и заночевать.
Величие дома поразило Роберта; старая мебель, по стенам мушкеты, горские палаши и боевые топоры. Родители Анны были величественны, как этот дом. Якоб Грубах — сухопарый и седой, длинные волосы зачесаны набок. Он носил смокинг, точно джентльмен девятнадцатого века. А Елена Грубах была грустная женщина с обильным макияжем, вся покрытая бижутерией; макияж только подчеркивал боль в глазах.
После ужина (гуляш — блюдо для иностранного языка, подумал Роберт) все они сидели у камина в гостиной и слушали монолог Якоба о последних четырех полях сражений, которые он посетил, и Елена кивала каждому его слову. В одиннадцать трое Грубахов пожелали Роберту спокойной ночи и разошлись по спальням наверху. Сам же он лег в гостевой комнате на первом этаже.
Анна пришла к нему около полуночи.
Ах, блаженство этой постели. Им некуда было торопиться, и под теплыми одеялами они шептались, и ласкались, и стонали, и сдавались.
А потом раздался стук в дверь!
Этот стук расколол экстаз на кусочки, и Анна с Робертом откатились друг от друга. Голос у двери негромко звал; голос Елены Грубах.
— Анна! Анна! — звала она. Медленно-медленно Елена Грубах повернула ручку и толкнула дверь.
Роберт видел ее белый силуэт в дверном проеме. Она постояла, наблюдая, точно собираясь что-то сказать. Потом тихонько закрыла дверь, и они услышали ее шаги по коридору и вверх по лестнице, а затем все вновь смолкло.
Наутро, когда Роберт уходил, Елена Грубах взяла его за локоть.
— Дорогой Роберт. Как прекрасно, что ты побыл с нами, — замогильно возвестила она. — Приходи, оставайся, когда захочешь. Это так полезно Анне.
Больше он в этом доме не ночевал. Они с Анной, уже восемнадцатилетние, готовы были отправиться в университет и знали, что роман их, расцвеченный красками, которых не бывает, закончен. Роберт убедил себя, что любит Анну, однако мысль о побеге от нее наполняла его облегчением. И она, кажется, тоже не горевала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25