Зеленые глаза Анны изучали меня. Тушь не замаскировала остроты взгляда. Голос Анны оказался ниже и гортаннее, чем я ожидал.
— Так-так. Значит, вы — молодой Максвелл. Надеюсь, этот полицейский с Юга сделал правильный выбор. Снимайте плащ и присаживайтесь. — Лицо Анны было напудрено до белизны, а губы — ярко-красные, видимо, она их накрасила только что. Анна совсем не выглядела больной — скорее женщиной, которая решила прилечь отдохнуть. Меня смущала эта интимность и жара: я по особому приглашению оказался в спальне незнакомой женщины, что лежит в постели в красивой ночной рубашке и только что сделала макияж.
Но она умирает. Об этом забывать нельзя. Я сел и включил диктофон; Анна разглядывала царапины на моем лице.
— Вижу, вы успели познакомиться с нашей дикой природой, — сказала она. — Мне очень жаль. Жаль. Жаль. — И Анна внезапно зарыдала, указывая на мои ссадины, содрогаясь от всхлипов, снова и снова повторяя: — Жаль, жаль, мне очень жаль.
Я был шокирован, хотя отчасти готов к этому всплеску — комиссар Блэр предупреждал, что таким образом на Анну подействовал яд: она стала пленницей некоторых слов. То есть некоторые ключевые слова, по-видимому, вызывали у нее мощнейшие спазмы чувств. Ее настроения были невероятно хрупки, будто защищены лишь тончайшей скорлупой. Я послушался совета комиссара Блэра и сделал вид, что не заметил этой бури эмоций — хотя она была искренна и расстроила меня.
Через некоторое время Анна перестала плакать и вытерла глаза.
— Как хорошо, — сказала она, снова придя в себя.
Потом показала на комод: — У меня там бутылка виски. Не стесняйтесь.
Не подумав, я сказал — нет, спасибо; и настроение Анны мгновенно переменилось. Теперь она негодовала:
— Как вы смеете отказываться! Убирайтесь отсюда! Убирайтесь отсюда! — Она визжала на меня, и явно всерьез.
И снова я послушался совета комиссара Блэра: сделал вид, что не обращаю внимания на ее вопли. Я сказал, что передумал и, пожалуй, выпью стаканчик; подошел к комоду. Кипа бумаг на нем оказалась повествованием Айкена. Я очень неторопливо сдвинул ее, взял антикварную бутыль «Старого тлена» и налил себе виски. Поставил бутылку, вернулся к стулу и сел.
Гнев Анны испарился, и она вздохнула.
— Как мне было хорошо! — сказала она. И потом: — Вы прочли?
Внезапные перемены в настроении Анны не давали мне сосредоточиться, и я не сразу сообразил, что она говорит о рассказе Айкена.
— Что вы думаете о его Анне? — Она спросила так, будто речь идет о другой женщине, героине книги, а не о ней самой. Я попытался придумать ответ поосторожнее, чтобы Анна снова не взорвалась.
— Она интересная женщина.
Ответ был верный, и, похоже, Анна осталась довольна:
— Да. Действительно интересная. С учетом обстоятельств.
Когда Анна это сказала, я заметил то, о чем комиссар не упоминал: выражение ее лица и голос не вполне совпадали как иногда в фильмах, где звук рождается до того, как начинают двигаться губы актера. Анна хмурилась и улыбалась, широко открывала и прищуривала глаза секундой позже, чем произносила слова, которые ее гримаса должна была сопровождать. Ее жесты еле заметно отставали. Казалось, сознание на один шаг опережает тело — искусство предваряет природу.
— Я должна кое-что рассказать вам о Роберте Айкене и его отце, Александре Айкене, и о Кёрке, — сказала Анна. Посмотрела в зеркало. — Начну с Роберта. Вы знаете, что он был моей первой любовью? Мы были очень молоды. Вы представляете, каково это — влюбиться в ранней юности?
Так начала свой рассказ Анна. Почти целый час я сидел и слушал, зачарованный ее повествованием и буйными перепадами настроения, которыми она, похоже, так наслаждалась. Рассказывая, она все время смотрела на себя в зеркало у кровати, кончиками пальцев приглаживая волосы и разглядывая себя так, будто не привыкла к своему облику. Возможно, искала способ синхронизировать свои слова и жесты.
Показания Анны Грубах
(расшифровано с кассеты и сокращено мною, Джеймсом Максвеллом)
В детстве они всегда играли вместе — маленькая Анна и маленький Роберт. К четырнадцати годам дружба их стала весьма зрелой. И в один прекрасный день после школы, точно зная, что они собираются сделать, они пошли на болота и поднялись на Монолит. Лежа на мягком мху, они, как обычно, начали изучать тела друг друга со всей нежностью юного экстаза. Она знала, он хочет услышать от нее «я люблю тебя» — но не могла выговорить. Ей совершенно не хотелось выражать такие чувства словами.
Поэтому они мало разговаривали. Но в тот день на вершине Монолита произвели маневр, который прежде не пробовали. Хотя результат был моментальным и ошеломительным, они решили, что их неловкие упражнения — лишь ученичество; они не знали, что в тот первый раз все сделали правильно.
И после этого каждый день они упорно трудились, совершенствуясь; это (Анна считала «это» любовью) стало их любимым времяпрепровождением. В школе она отправляла Роберту послания — безмолвные послания, что шли от разума прямо к телу. Слова как таковые ей не требовались. Когда Анна пыталась выразить то, что чувствует, даже наедине с собой, слова гибли на воздухе. Она пыталась писать стихи, но без толку: слова на бумаге вспыхивали сами по себе и сжигали ее, их создателя.
Поэтому каждый день после школы Анна бессловесно шла с Робертом на Монолит. Она чувствовала, что они — единственные бодрствующие в мире сомнамбул. Едва Каррик исчезал из виду, они безостановочно трогали друг друга, будто любовь превратила их руки в магниты. Весь день желание затопляло их разум; теперь же тела разрывались от нужды.
На вершине Монолита юные любовники раздевались, а потом яростно боролись, так что невинный зритель подумал бы, что они враги. Закончив любить друг друга, они спускались, аккуратно поправляли одежду и шли в город, полные запахами и вкусами друг друга — отзвуками их наготы.
Анна и Роберт были любовниками все время, пока взрослели. А потом быть любовниками перестали. Потом стали друзьями.
Так прошли годы. Старшего Айкена, Александра, забрали в сумасшедший дом, что стоит на границе северных лесов. Александр взял с собой лишь одну ношу — безумие. Он провел в лечебнице пять лет; навещал его только Роберт. Однажды, когда Анна работала в своей лавке, Роберт пришел и стал умолять поехать вместе с ним к отцу. Она по старой дружбе согласилась.
Рано утром в пятницу они сели на поезд из Каррика в Столицу. Вместе с ними в купе ехал стойкий дух пятидесяти лет угольного и табачного дыма и сводные следы многих поколений путешественников.
— Вот через такие скопления запахов, Роберт, — сказала Анна, видя, как он напряжен, — собаки понимают историю, как думаешь?
Роберт Айкен не улыбнулся, и больше Анна ни слова не произнесла.
Через два часа поезд доехал до окраины Столицы. Он грохотал мимо заброшенных фабрик и полуразрушенных складов, и Анне чудилось, будто они въехали в огромный кариозный рот. А потом выехали. Потому что, выйдя из поезда на Восточном вокзале, Роберт и Анна проделали остаток пути на такси.
Примерно в двадцати безмолвных милях к северу от Столицы леса опасливо вытянули лапу с занозой ухабистой дороги. Сильно лило, видимость отвратительная, но такси тяжко мчалось по узкой дороге, и Анна нервничала, а лес уносился назад. Один раз водитель дал по тормозам и сполз на темную обочину. Мимо промчался черный фургон с надписью «МИНИСТЕРСТВО ОБЩЕСТВЕННОГО ПРИЗРЕНИЯ» на боку. Анна мельком увидела плоское лицо водителя.
Они проехали еще с милю; постепенно небо очистилось, дождь ослабел. Справа появилась надпись «РЕГИОНАЛЬНАЯ ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ ЛЕЧЕБНИЦА». В длинном проезде такси остановилось на контрольно-пропускном пункте, где им дали разрешение на въезд; затем поползло вдоль просторных лужаек, огороженных изгородью под напряжением. Поляны были только на первом плане; дальше начинались владения леса. Само здание — двухсотлетний особняк — щетинилось башенками и каминными трубами; многие причудливые окна заложены кирпичом; на остальных железные решетки. Грезы одной эпохи, мановением руки обращенные в ночной кошмар другой.
Анна ждала, пока Роберт договорится с таксистом о поездке обратно; потом они вдвоем поднялись по ветхим ступеням к тяжелым дверям. Сторож, приветливый мужчина, узнал Роберта:
— Надеюсь, вашему отцу сегодня лучше, — сказал он. Затем по местной связи объявил о посетителях и провел их в холл, где они могли посидеть и подождать.
Пока Роберт и Анна ждали, сторож рассказывал ей о лечебнице и пациентах. Казалось, он лично гордится многими из них. Две сестры, которые тридцать лет били и увечили пожилых родителей; врач из больницы на северных островах, который поменял органы двум пациентам-мужчинам, пересадив одному инфицированный аппендикс, а другому — больное яичко; женщина с опасным раздвоением личности, у которой взаправду обнаружилось два сердца и разный пульс на левом и правом запястьях.
Анне не пришлось по вкусу ни ожидание, ни разговор со сторожем, но она знала, что нужно дождаться надзирателя, чтобы их проводили в палату Александра, ибо коридоры в лечебнице походили на лабиринт, а номеров на дверях не было. Роберт рассказывал, что несколько пациентов однажды ночью, когда не горел свет, умудрились взломать двери палат. Беглецам, обезумевшим окончательно, удалось найти дорогу только в середину темного лабиринта.
Прошло время, сторож ушел, а в холл вошла высокая темноволосая надзирательница. Уголки ее печальных губ были накрашены помадой так, что получалась цветущая улыбка; тени на веках темных глаз тоже загибались кверху. Роберт спросил ее, как себя чувствует его отец; в ответ она улыбнулась (поскольку не улыбаться не могла).
— Вам судить, — сказала она.
Женщина повела их по запутанным коридорам мимо череды дверей, за которыми стонали и всхлипывали. Потом остановилась у одной, ничем не отличавшейся от остальных; повернула ключ в замке и открыла, выпуская затхлость и вонь мочи. Анна и Роберт последний раз вдохнули дезинфицированный воздух коридора и шагнули в палату.
За ними захлопнулась дверь, в замке повернулся ключ, шаги надзирательницы удалились. Александр лежал на боку на узенькой койке, уставившись на них.
— Как ты себя чувствуешь? — нервно спросил Роберт. Анна знала, что его отец не отвечал на такие вопросы, даже когда был здоров. Тело старика показалось ей хрупким, точно бабочкина куколка; было видно, как пульсируют вены. Казалось, совсем скоро его жизнь вырвется наружу, оставив на земле только высохшую оболочку кокона. Но глаза старика еще чем-то горели — чем-то неприятным.
Роберт попытался по-сыновнему положить руку отцу на плечо, но тот отпрянул и ударил Роберта по руке, словно осу отгонял.
— Оставь меня в покое! Я не хочу умирать! — Голос срывался на визг, однако был громок для такого слабого тела. — Не я же один. Это несправедливо! — По протокам его морщин ползли слезы.
Ну успокойся, успокойся. — Роберт пытался пожать сморщенную руку. — Все в порядке.
— Не трогай меня! Не трогай меня! — верещал старик, колотя сына по руке.
Анна, которая все это время молчала, хотела подойти и утешить его; но из-под пелены безумия Александр взглянул с такой злобой, что Роберт поспешил отвести Анну назад. Старик снова заплакал:
Не разрешайте им меня кремировать, — рыдал он. — В печи кишки сморщиваются, и тело садится. Я этого не вынесу!
Анна подумала: это могло бы показаться смехотворным, если бы в глазах старика не было такой боли и отчаяния. Глаза безумца посмотрели прямо на нее:
— Мы их всех убьем. Он тебе говорил? — Старик торжествовал, несмотря на слезы, струившиеся по щекам. — Что думаешь, а? Всех до единого!
Он продолжал хвастаться и злорадствовать — малоприятное зрелище. Вдруг лицо старика по-детски сморщилось, и он зарыдал:
— Это несправедливо! Несправедливо!
Некоторое время Александр громко всхлипывал, думая о какой-то несправедливости. Казалось, старик забыл, что в его комнате посетители. Он отвернулся и скрючился, как младенец в утробе. Лежит и ждет, подумала Анна, перерождения в эту стену пустоты.
Резко постучали в дверь, и в замке повернулся ключ. В палату заглянула улыбчивая надзирательница:
— Вы хотите еще побыть с ним?
Кажется, едва Роберт ее увидел, ему полегчало, и он покачал головой.
— Отец, — сказал он. — Нам пора. Я скоро снова приеду к тебе.
Седые космы на подушке не шелохнулись.
— До свидания, — сказала Анна.
Спина старика немножко напряглась — и все. То был конец визита. Анна с радостью шагнула из палаты в коридор. Но когда надзирательница заперла дверь, Анна строго сказала:
— В палате жуткий запах. Неужели с этим ничего нельзя поделать?
— Запах? Я не заметила никакого запаха. — Нарисованная улыбка надзирательницы вела битву с печальным контуром ее губ.
Женщина вела Роберта и Анну путаными коридорами, вниз и вверх по пролетам одинаковых лестниц — пока они вдруг снова не оказались в холле. Роберт и Анна вышли на улицу, на свежий воздух; здесь снова шел сильный ливень.
Они попрощались с приветливым сторожем и пошли туда, где их ждало такси. Роберт стал извиняться:
— Это был не лучший его день.
Они уже почти дошли до такси, и Анна чувствовала, что надо как-нибудь утешить Роберта. Ей хотелось взять его за руку, сжать ее, но она не смогла.
— Бедный Роберт, — только и сказала она.
Таксист курил и читал газету. Когда Роберт и Анна сели в машину, водитель повернулся и закрыл окошко между кабиной и салоном; на пути в лечебницу оно было приоткрыто. Таксист резко им хлопнул, будто сумасшествие, которое видели пассажиры, могло оказаться заразным.
Обратная дорога в Столицу прошла в молчании, такси утишало дорогу, точно бальзам. Анна и Роберт добрались до Восточного вокзала как раз к нужному поезду и совсем скоро были уже на пути к Каррику. Анна села у окна, лицом по ходу, и смотрела, как паровоз движется вперед, будто огромная игла зашивает рану на теле земли. Когда поезд начал карабкаться в горы, пейзаж размыло туманом. Роберт дремал;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25