– Закапывание тела в саду могло быть временной мерой.
– Я этому не верю, – сказала Антония. – И не поверю.
– Хорошо. Вот и не верьте. – Он улыбнулся ей и, казалось, ждал, что она покинет собственную кухню. Антония не знала, что сказать, куда пойти, как протянуть время, пока они найдут все, что можно найти. В конце концов она пошла наверх позвонить Триш. По крайней мере, это займет немного времени.
Когда включился автоответчик Триш, она сказала:
– Это Антония. Они копают в саду.
Потом набрала номер прямого телефона в своем кабинете и услышала собственный голос. Удивленная и разозленная, что ее секретаря нет на месте, она посмотрела на часы и обнаружила, что еще всего лишь девять часов. Она положила трубку и принялась взад-вперед расхаживать по комнате и ванной, жалея, что никак не может поторопить полицию.
По счастью, скоро перезвонила Триш и сказала, что выходила за газетами, как раз когда звонила Антония.
– Они пока ничего в саду не нашли? – спросила Триш.
– Только старый полиэтилен. Они заберут его с собой, но не думаю, что он имеет какое-то отношение к делу.
– Понятно. Хорошо. Как ты?
– А как ты думаешь?
– Я имела в виду бытовые мелочи, – с раздражающим терпением пояснила Триш. – Но если ты не расположена говорить, не надо. Антония, мне бы хотелось задать тебе один вопрос. Я пыталась вчера, но…
– Что за вопрос?
– Ты по-прежнему считаешь, что Ники виновата в том, что случилось?
– Конечно. – Она рассказала бы Триш, если бы та поинтересовалась, что в коляске слишком много крови, учитывая только разбитые коленки мальчика, но Триш об этом не спросила.
– Я только хотела узнать, не позволишь ли ты провести тест на полиграфе – ну, знаешь, чтобы поймать Ники, если она в чем-то лжет тебе и полиции.
Тест на полиграфе. Почему она о нем не подумала? Ведь это просто напрашивалось, а ей и в голову не пришло.
– Я знаю, что полиция эти тесты не любит, – продолжала Триш. – Но они могут быть полезны, и я подумала, что в любом случае сделать его очень даже стоит. У меня есть подруга, ты ее, кажется, не знаешь, ее зовут Эмма Нэтч, она специалист в этой области. Если ты не возражаешь, она проведет такой тест на Ники и не возьмет денег.
– Это великодушно, но дело не в деньгах.
– Да, – согласилась Триш. – Так я могу договариваться? Мне кажется, именно это теперь и нужно сделать.
– Да, наверное, нужно. Когда?
– Ну, Эмма сказала, что могла бы приехать сегодня утром, попозже, скажем, в двенадцать или в полпервого. Тебе это подойдет?
– Да, думаю, подойдет. Я позабочусь, чтобы Ники была здесь. О чем именно ее будут спрашивать?
– Мы с Эммой обсуждали это и решили дать ей заново рассказать историю про детскую площадку, шаг за шагом, чтобы проверить правдивость каждого слова, а потом расспросить про то, как она вообще обращалась с Шарлоттой, и про синяки в частности.
– Звучит разумно.
– Прекрасно. Тогда я скажу Эмме, что мы встретимся с ней у тебя, чтобы я вас познакомила.
– Нет. Не беспокойся. Пусть она приезжает сама. В доме и так слишком людно с этой полицией, которая заглядывает во все углы. Мне бы не хотелось, чтобы ты приезжала.
– О! Ладно. Как хочешь.
– Пусть твоя подруга захватит какое-нибудь удостоверение личности. Я не хочу по ошибке впустить в дом журналистку.
– Я ее предупрежу. Спасибо, Антония. И если передумаешь, позови меня.
– Конечно. До свидания, Триш.
Антония положила трубку и задумалась о проверке на полиграфе и о том, почему она не сообразила, что Триш все об этом знает, и не попросила о тесте раньше.

Глава четырнадцатая

В Бакстоне, в Дербишире, примерно в то же самое время сидела за завтраком чета, возраст которой приближался к семидесяти. Как всегда, они ели гренки, яйца, бекон и печеные помидоры. Гарольду такая еда нравилась, а Рени была уверена в ее полезности, что бы там ни писали все эти лондонские газеты про холестерин, животные жиры и все остальное. Она не хочет, чтобы Гарольд выходил утром из дому без горячего завтрака. А хлопья, которые едят в нынешнее время, да еще размоченные в холодном молоке, взрослому человеку впрок не пойдут. И разве в молоке нет животного жира? Все эти новомодные правила питания – чушь и глупость, если хотят знать ее мнение. Она увидела, что Гарольд принимается за яйцо, и захотела убедиться, что желток нужной консистенции. Мужу нравится желток пожиже, но он терпеть не может, если жидкий белок. С удовольствием удостоверившись, что не утратила мастерства, Рени развернула газету, которая лежала, тщательно сложенная, рядом с ее тарелкой, и нарезала гренок на аккуратные квадратики, прежде чем макать его в яйцо; неторопливо нанизала на вилку жареный хлеб и, для вкусового контраста, кусочек бекона и понесла ее ко рту.
Да так и не донесла. Она сидела с открытым ртом, уставившись в газету, и яичный желток стекал по вилке. Только когда остывающая липкая субстанция достигла ее пальцев, Рени вздрогнула и вспомнила, где находится. Она положила вилку и старательно вытерла пальцы салфеткой.
– Что там с тобой такое? – спросил Гарольд, отрываясь от своей газеты, где изучал страницу, посвященную скачкам.
– Это ведь наша Николетта! Я уверена, что она. Посмотри.
Он вытянул руку, и Рени передала ему газету, как всегда делала, когда он чего-то хотел. Так ее воспитали, и она этим гордилась, даже в трудные минуты. Особенно в трудные минуты.
– Ну да, она, – сказал он, вытерев губы салфеткой и прочитав сопровождающую статью, чтобы убедиться: Рени ничего не напутала, как это обычно с ней бывает. – Кто бы мог подумать, что она на такое способна?
Рени, вспомнив девочку, которую знала с девяти до тринадцати лет, покачала головой. Николетта была одной из немногих, о ком она вспоминала с искренней любовью.
Она была хорошим ребенком, Николетта, и милым, когда преодолела привычку обманывать, к чему все они бывали склонны сразу после приезда. И помогала, гораздо больше помогала, чем любой из мальчиков, которых им присылали раньше. Именно поэтому после Николетты она всегда просила девочек, но таких им больше не попадалось; остальные по ожесточенности и сквернословию не уступали худшим из мальчишек. В мальчиках это не так ее задевало, но когда ругались девочки, ее коробило. Поэтому в конце концов она и захотела оставить это занятие, потому и сказала Гарольду, что больше не в силах это выносить. Сначала он ей не поверил, но когда она заболела, даже он увидел, что она не может этим заниматься. Доконали Рени девочки, которые обзывали ее гребаной онанисткой – и даже хуже. Она мирилась с беспорядком, леностью, грохочущей музыкой, сном до полудня и наглостью, но не могла стерпеть, чтобы двенадцатилетняя девчонка с ангельским личиком обзывала ее всякими непотребными словами в ее же собственном доме.
О, Рени знала, что на самом деле нельзя винить в этом ребенка. Кто-то научил этих девочек подобным словам. С такими познаниями не рождаются. Но почему-то потом она уже не могла по-прежнему относиться к их с Гарольдом занятию. А если вы не в состоянии прощать детей и не хотите даже попытаться полюбить их, тогда какой смысл продолжать, верно? Так она и сказала той даме из социальной службы, и та ответила, что понимает и что в этом нет ничего удивительного. К тому времени им с Гарольдом было за шестьдесят, и в любом случае уже настало время отдохнуть. К тому же они уже получали свои пенсии, поэтому денежный вопрос больше не стоял так остро, как в тот период, когда Гарольд сидел без работы после закрытия фабрики. Гарольд хотел продолжать, но ничего хорошего из этого не вышло бы, раз Рени заболела. Как приятно было сознавать, что в ее доме никогда больше не будет ни одной сквернословящей маленькой неряхи.
Но Николетта была другой. Она была такой милой девочкой. Не красавицей, заметьте, но всегда такой мягкой – после того, как перестала бояться, – и очень послушной. Если бы Рени могла иметь детей, она хотела бы такую дочку, как Николетта. Очень хотела бы.
Покончив с газетой, Гарольд вернул ее жене, и она прочитала всю статью, чувствуя, как подступают слезы при мысли об ужасном несчастье, приключившемся с этим ребенком.
– Откуда она к нам попала? – спросил Гарольд, никак не отреагировав на ее слезы. – Не могу вспомнить.
– Я тоже не помню, – ответила Рени, порывшись в ненадежной памяти. Последнее время она все забывает; иногда спустится под горку к магазинам и только тогда вспомнит, что оставила список покупок дома, и приходится тащиться за ним обратно на холм. В один прекрасный день она и свое имя забудет, как говорил Гарольд. Иногда ее раздражает, когда он так говорит, но в этом есть доля правды. Но тем не менее она никогда не забывала Николетту. – Там была какая-то трагедия, нет? Как правило, бывало именно так.
– Или обычное отсутствие заботы, – сказал Гарольд, который никогда особенно не задумывался о родителях тех детей, что присылали им на воспитание. Никудышные люди, повторял он, нарожают детей, о которых не могут должным образом позаботиться, вот и избивают до синяков. Некоторые из детей попадали к ним с ужасными синяками. И если есть на свете что-то, всегда говорил Гарольд, с чем он не согласен, так это битье детей. Имеются другие способы заставить их уважать тебя, частенько говаривал он.
– Уже, наверное, лет десять прошло, как ее у нас забрали, – сказала Рени, высморкавшись. – Почти.
– На нее посмотришь, так она неплохо устроилась в этой жизни. Попала в шикарный дом в Лондоне. – Он ткнул испачканной желтком вилкой в сторону первой страницы «Дейли Меркьюри». – Не удивлюсь, если такая женщина платит ей целое состояние.
Рени удивилась раздражению в его голосе, не сообразив, что муж не разделяет ее теплых чувств к Николетте.
– Мне кажется, хорошо, что она нашла себе постоянную работу, – храбро заявила Рени. – Не многим из усыновляемых детей это удается. Как ты думаешь, не съездить ли нам в Лондон, повидать ее? Попытаться помочь?
Гарольд, который не отдавал себе отчета, что тиранил Рени с первого дня их супружества, и не замечал, как упорно она старалась не обращать на это внимания, покачал головой:
– Нечего ввязываться в такие истории. К нам это отношения не имеет, а грязь липнет, как ты знаешь. Поедешь туда, окажешься замешанной в историю, еще нас же и обвинят в том, что она пошла по кривой дорожке. Посмотри, что бывало с разными опекунами и приемными родителями. Это небезопасно. Бедная малышка!
– Да, – согласилась Рени, решив, что, как и она, муж имеет в виду Николетту.
Он взял свою газету и вернулся к результатам футбольных матчей. Рени доела бекон и яйцо. Они были уже невкусные, но не выбрасывать же еду. Она никогда этого не делала.
Позднее, когда Гарольд, как всегда по вторникам, отправился в паб повидаться с друзьями, она ослушалась его в первый раз за всю их совместную жизнь и принялась писать письмо своей девочке. Закончила она так:

Я часто вспоминаю тебя, Николетта, и скучаю по тебе. Я помню, как ты любила помогать печь пирожные в виде бабочек для киоска миссис Смит, их продавали во время церковного праздника. Помнишь их и то, как мы разрезали верхушки пополам, чтобы сделать крылышки, и макали их в глазурь? О, я помню, словно это было вчера. Но ты, наверное, забыла, это было так давно.
Я рада, что ты получила хорошую работу, но мне очень жаль, что сейчас у тебя такие неприятности. Здесь у тебя никогда неприятностей не было. И я знаю, что ты ничего не сделала той малышке.
Рени Брукс.
P.S. Гарольд тоже передал бы тебе привет, если бы знал, что я пишу, но его сейчас нет дома.

Рени не по душе была предполагаемая ложь в постскриптуме, но лучше так, чем признаться, что он не велел ей интересоваться Николеттой. Она не знала, куда адресовать письмо, и перечитала газетную статью в поисках адреса. Его там не было. В конце концов она написала на конверте имя Николетты, а затем приписала «для передачи», и далее: «Антония Уэблок, Кенсингтон, Лондон», и понадеялась, что письмо дойдет.
После этого она задумалась о бедной женщине, у которой пропал ребенок, и снова взялась за перо. Просто удивительно, как приятно писать людям, которые не назовут тебя глупой и не скажут, что ты и своего имени не помнишь или ни на что не годна. И эта бедная женщина, возможно, рада будет узнать, что есть люди, которые о ней думают и находят возможность сказать ей об этом.
Взяв оба письма, Рени отправилась на почту за марками и вернулась домой как раз вовремя, чтобы приготовить Гарольду обед. Пол на кухне она помоет потом, когда он пойдет в «Лодж». Ему безразлично, а про письма лучше не говорить.

Глава пятнадцатая

В ожидании Эммы, которая после тестирования Ники пообещала приехать с отчетом прямиком в Саутуорк, Триш пыталась работать, но не смогла выкинуть из головы мысли о Шарлотте… и о Бене.
Когда Эмма наконец появилась, выглядела она измученной и раздраженной, но Триш не поняла, что тому виной – выходки Хэла или полученные от Ники сведения. Триш поцеловала подругу, взяла у нее кейс и предложила чай, кофе или вино.
Бросив быстрый взгляд на часы, Эмма сказала:
– Тебя не шокирует, если я отвечу «вино»? Время обеда уже прошло.
– Разумеется, это меня не шокирует. Не валяй дурака. Красного или белого?
– Ой, мне все равно. Какое дашь. Красного, пожалуй, – сказала Эмма.
Триш достала с полки бутылку риохи, взяла бокалы, штопор и пакетик хрустящего картофеля, который нашла в глубине одного из шкафчиков. Если Эмма собирается пить с такой же скоростью, как накануне, потребуется закуска.
– Ну хорошо, – проговорила Триш, когда они уселись, поставив перед собой бокалы. – Что ты думаешь о Ники?
– Не могу сказать, что она самый интересный объект, – с необычной для нее резкостью ответила Эмма. – А вот твоя кузина – это что-то особенное.
– Антония? О, чепуха, Эмма. Я знаю, она может быть несколько грубоватой, но это лишь ее манера. И сейчас, по очевидным причинам, она не в лучшем состоянии.
– Это точно. И я рада, что не работаю на нее. – Эмма сделала глоток вина, потом другой. Затем надела очки и открыла кейс, говоря: – Она привела меня к комнате Ники, распахнула, не постучавшись, дверь и в самом отвратительном, издевательском тоне велела девушке подняться и взять себя в руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37