– сказал Пемброк с таким видом, точно бросался в воду с целью самоубийства. – Еще восемьсот тысяч франков! Следовательно, вместе с опционом, миллион.
– Альфред Исаевич, но ведь это только две тысячи долларов, – сказала Надя.
– Милая, вы пока не в Америке, а во Франции. Во Франции миллион франков это миллион франков. Спросите кого угодно в Париже, заплатит ли кто-нибудь миллион франков за сценарий, – извините меня, это так – за сценарий очень талантливого, но еще неизвестного автора. Я могу за пятьсот тысяч купить любой роман Мопассана или Зола! Да, Эмиля Золя! – почему-то с угрозой в голосе повторил Пемброк. – Вы, может быть, слышали, что Хемингуэй или Стейнбек получают за их романы в Холливуде по двести тысяч долларов? Но вы их спросите, сколько они там получали в начале своей карьеры!.. Вот, переходите к нам, Виктор Николаевич, займитесь кинематографом по-настоящему, изучите его, станьте кинематографическим человеком, тогда вы будете хорошо зарабатывать, даю вам слово Пемброка! – Он вопросительно смотрел на Яценко. – Ну, хорошо, это было «во-первых», а что «во-вторых»?
– Во-вторых, это то, что, как это вам ни неприятно, на свете существую еще и я. Сколько вы заплатите мне?
– Милая, я вам роли Лины в фильме не дам. Я не могу рисковать сотнями тысяч долларов, ставя фильм без ведетты. Но я вам обещаю, что в пьесе вы будете играть Лину. Если же вы в пьесе будете иметь большой успех и если вы действительно будете говорить по-английски как американка, то… То мы увидим.
– А мой аванс?
– Я думал, что у вас общий карман, sugar plum. Ну, хорошо, не плачьте, я вам дам под пьесу аванс в сто тысяч, только потому, что вы со мной разговариваете не как с акулой капитализма, а как со своим братом. Хорошо? Виктор Николаевич, дайте мне вашу рукопись, я ее увезу в Париж. И не говорите, что это ваш единственный экземпляр! Все авторы почему-то клянутся, что отдают свой единственный экземпляр и что, кроме того, им необходимо получить ответ не позже четверга. Это не ваш единственный экземпляр!
– Я и не клянусь. У меня даже есть три копии.
– Значит, он еще не совсем настоящий автор. Но он скоро им будет. Сознайтесь, Виктор Николаевич, что вы уже пишете второй сценарий… Виноват, вторую пьесу.
– Действительно пишу. Но она вам не подойдет.
– Почему?
– Почему?.. Ну, об этом сегодня говорить поздно. Вы верно уже достаточно утомлены первой пьесой.
– Вторая тоже историческая?
– Нет, современная.
– А, это очень интересно. Я хотел бы с ней ознакомиться. Правда, сейчас действительно поздновато, но в Париже мы должны с вами поговорить и о второй пьесе, и о кинематографе вообще. Я к вам приду в Разъединенные Нации.
– Приходите. Вместе там позавтракаем.
– Непременно. Вас там легко найти? Там ведь работают тысячи людей… Что, скажите, будет война или нет?
– Этого не знаю не только я, этого не знает и президент Труман.
– А знает только дядя Джо? Я тоже так думаю. Вдруг нам всем осталось жить три месяца, а мы говорим о пьесах и фильмах! А может быть, мы кончим, как этот ваш полковник. – Альфред Исаевич почему-то не взлюбил полковника Бернара; теперь мысленно называл его Сен-Бернаром. – Так вы в принципе не прочь работать для кинематографа?
– В принципе не прочь.
– That's right. Ох, эти авторы, они, Наденька, еще хуже вас, актеров! А казалось бы, что может быть хуже вас, а? Выпьем, дети мои, еще портвейну за вашу будущую славу!
– That's right, – сказала Надя. Она была в восторге.

X

– Вы честный человек, господин Норфольк, но работать с вами очень трудно, – сказал грубым тоном ювелир.
– Почему, если смею спросить?
– Прежде всего вы слишком много говорите.
– Этот недостаток я за собой признаю. Что прикажете, у меня в жизни остались только два удовольствия: пить и болтать. И еще, разумеется, делать добро людям. Продолжайте со мной работать, и я обещаю, что буду с вами нем, как рыба.
– Если б еще вы говорили как приличествует деловому человеку! Но у вас очень злой язык, вы всех ругаете.
– Вовсе не всех. Многих, а не всех. Слышали ли вы, например, чтобы я ругал Ганди?
– Вот видите, что вы болтун. При чем тут Ганди? Я ювелир, вы комиссионер по продаже драгоценностей, так говорите о драгоценностях, а не о Ганди. Вы продаете очень мало, а болтаете всякий раз два часа. Я вам назвал крайнюю цену брошки.
– А я вам сказал, что по этой цене такую брошку продать нельзя. Уступите еще немного.
– Больше я ни одного сантима не уступлю! – сказал ювелир. Дверь отворилась. В магазин вошла молодая красивая дама в черном костюме. Ювелир профессиональным взглядом тотчас признал в ней не покупательницу, а продавщицу. Однако продавщицы на Ривьере часто бывали выгоднее покупательниц.
– Чем могу служить, сударыня?
– У меня к вам просьба. Не можете ли вы оценить эту вещь? – сказала дама и сняла с шеи ожерелье. Она говорила по-французски хорошо, но с легким, не слишком неприятным акцентом. «Полька или русская? – спросил себя Норфольк. – Я ее видел в Казино. Играла и проигрывала, но очень скромно». Ювелир с неудовольствием на него оглянулся. Старик сделал вид, будто рассматривает часы под стеклом.
Ожерелье было из десяти больших бриллиантов. Ювелир внимательно их осмотрел, подошел к окну, затем вернулся и достал лупу.
– Вы желаете, сударыня, чтобы я произвел настоящую экспертизу? С целью продажи?
– Я еще не знаю, продам ли я их, – поспешно сказала дама. – Пока я хотела бы узнать приблизительно, сколько можно получить за это ожерелье.
– Я понимаю, – сказал ювелир. Так часто говорили клиентки, проигравшие на Ривьере много денег, но еще не все, что у них было: надеялись отыграться и на всякий случай оценивали свои камни. Ювелир достал щипчики, еще какой-то инструмент, измерил каждый камень отдельно, что-то записывая на листке блокнота.
– Качество бриллиантов недурное, но не первоклассное, – сказал он. – На двух есть пятна. Один желтоват… Конечно, это хорошее ожерелье. Такие камни на любителя можно расценивать тысяч в сто двадцать за карат. При некоторой удаче вы могли бы, пожалуй, получить около трех миллионов. Теперь в Ницце есть любители. Если вы хотите знать цену более точно, то я должен вынуть камни из оправы, точно взвесить их и рассмотреть как следует… Вам, конечно, известно, что при покупке драгоценностей мы должны соблюдать некоторые формальности, – вставил ювелир. – Вам надо было бы оставить это ожерелье для продажи на комиссионных началах, не торопясь. Вы не склонны это сделать?
«Все равно будет плохо, но я еще подожду», – тревожно подумала она. Неопределенное предчувствие каких-то больших несчастий почти никогда ее не покидало.
– Не сейчас. Очень вас благодарю. Пожалуйста, извините, что отняла у вас время.
– Я весь к вашим услугам. Наша фирма может вам предложить условия, каких вы нигде в другом месте не получите. Покупатель скоро найдется.
– Я обращусь к вам, если решусь продать, – холодно сказала дама и вышла, кивнув ювелиру головой. На улице она сначала пошла в одну сторону, затем остановилась и повернула в другую. «Чуть было не продала! Это ужасно!» – сказала она себе и вошла в кофейню, еще пустую в утренний час. Она села в углу. К ней подошел лакей. Она смотрела мимо него своим невидящим взглядом.
– Дайте мне кофе.
– Настоящего кофе? – спросил лакей.
– Да, настоящего. У вас есть американские папиросы?
Лакей кивнул головой с видом заговорщика и отошел. В кофейне появился Норфольк. Он поклонился даме и занял место за соседним столиком. Дама не ответила ему на поклон, как будто даже его не заметила.
– Пожалуйста, извините меня, – сказал старик. – Вы догадываетесь, что я зашел сюда не случайно. Мне хотелось…
– Мне совершенно не интересно, что вам хотелось, – сказала дама. Лицо у нее вдруг исказилось злобой. – Я терпеть не могу пристающих к женщинам людей, особенно стариков. Прошу вас оставить меня в покое!
Несмотря на всю свою самоуверенность, Норфольк немного смутился.
– Вы меня не поняли, – сказал он, оглядываясь. Около них никого не было. – У меня к вам есть дело… Я состою на полуполицейской службе.
– Что вам нужно? Что такое полу полицейская служба? Если вы сыщик, то потрудитесь показать ваш билет.
– Билет мне показывать незачем, даже если б он у меня и был. Пожалуйста, не пугайтесь, я просто…
– Я не из пугливых, и мне пугаться нечего. Что вам угодно?
– Я хотел сказать вам, что вы могли бы продать бриллианты выгоднее.
– Ах, вот что!.. А какое вам до этого дело? При чем тут полиция? – спросила она несколько менее резко.
– Я состою наблюдателем в игорном доме и имею большой опыт по продаже драгоценностей. Это лишь полуполицейская служба, хотя, не скрою, я был когда-то и сыщиком.
– Очень рада за вас, но меня ваша биография не интересует.
Он усмехнулся. Теперь был уверен, что она разговора не оборвет.
– У вас верно восточно-европейский предрассудок против полиции. Вы полька?
– Нет.
– У вас очень легкий славянский акцент, твердое р. Значит, вы русская?
– Да, русская.
– Меня зовут Макс Норфольк. Разрешите дать вам мою карточку, на ней адрес и телефон.
– Зачем мне ваша карточка? Перейдите, пожалуйста, к делу, если у вас есть дело.
– Вы хотите продать бриллианты. У скупщиков драгоценностей есть две системы. Одни назначают клиенту вдвое меньшую цену, в надежде, что клиент совсем дурак или очень спешно нуждается в деньгах. Другие, напротив, оценивают камни очень высоко, но говорят, что могут принять их только на комиссию. Это называется barrage. Вы тогда ни к кому другому не обратитесь, будете ждать и ходить к нему, он вас будет томить, томить, – «нет покупателей», – а потом предложит купить за гораздо меньшую сумму. Вам повезло, вы обратились к честному ювелиру. Но и он все-таки не Ганди. Все люди честны до какой-нибудь суммы. Он честен до пятисот тысяч франков.
Она усмехнулась.
– А как же надо было поступить, если бы я хотела продать ожерелье?
Норфольк ничего не ответил. К ним подходил лакей с подносом. «Курит американские, франков двести пакет. Значит, не то что бы сидела без гроша… Оставила на чай двадцать франков. Не знает, что в Ницце на чай включается в плату. Приезжая».
– Дайте мне рюмку коньяку, – сказал старик и подал даме зажженную спичку. Дама затянулась раза три, затем, не погасив, бросила папиросу в пепельницу. – На Ривьере вообще невыгодно продавать драгоценности. В Париже вам дали бы немного больше. Конечно, если это очень спешно, если, например, вы проигрались в рулетку, тогда другое дело? – полувопросительно прибавил он.
– Я не проигралась и не могла проиграться, так как я не играю.
«Врет без необходимости. Скучная порода», – подумал Норфольк.
– Вот как? Тогда здесь бриллиантов не продавайте. Лучше заложите их в ломбарде. Я мог бы для вас это сделать, и я в таких случаях беру за комиссию совершенные гроши. Процент в ломбардах небольшой. Если же вы хотите продать, то я могу это для вас сделать лучше, чем сделает тот ювелир.
– А вы Ганди?
– Нет, – ответил он, смеясь. – Но вам не надо будет давать мне ожерелье на руки, я буду только вас сопровождать. Так вы русская? Я очень люблю русских. Может быть, вы еще вдобавок и еврейка?
– Нет, я не еврейка. Почему вы думаете, что я еврейка?
– Я не думаю, я просто спросил… Лучшие люди, каких я знал, были евреи. Худшие люди, каких я знал, были тоже евреи. Вы эмигрантка или советская?
– Да что вы меня допрашиваете! Я русская и только… Русские спасли в эту войну мир, – с вызовом сказала она.
– В каком-то смысле они спасли мир. В каком-то другом смысле они его, быть может, и погубят. Это выйдет симметрично… Так вот, право, лучше заложите бриллианты. Я вам устрою большую ссуду. Потом вы их переведете в парижский ломбард… Или выкупите, – с сомнением сказал Норфольк, – и продадите там. Вы все спрашивали, какое мне дело. Во-первых, я с вас возьму небольшую комиссию. Во-вторых, я окажу вам услугу. В-третьих, я сделаю неприятность этому ювелиру, который без всякой причины был со мной груб. Я люблю платить долги. Не забываю ни услуг, ни обид, как «мул папы» в превосходном рассказе Альфонса Додэ: погонщик раз его ударил, мул затаил обиду и через семь лет изо всей силы его лягнул.
Она смеялась, теперь уже весело. «Смех у нее очень приятный, почти детский, – подумал он. – А глаза просто замечательные. Жаль, что немного навыкате».
– Так что и мне теперь будете мстить? За то, что я была резка?
– О, нет! Мое правило не распространяется на красивых женщин, – галантно сказал Норфольк.
– Мул Додэ умный. Так и надо. Я тоже такая.
– Это нехорошо. И я таков, но считаю это большим грехом. Постарайтесь изменить характер. Мне поздно, а вам как раз пора. Так вы советская?
– Только по духу. По паспорту я эмигрантка, но сочувствую коммунистам, по крайней мере во многом, – с таким же вызовом сказала она. – Вам это не нравится?
– Нет. Но мне нравится то, что вы откровенно это говорите: не все теперь это сказали бы, да еще незнакомому человеку, да еще состоящему на полуполицейской службе… Так как же: хотите, чтобы я вам помог заложить бриллианты?
– Нет. Я не намерена ни закладывать их, ни продавать.
– Зачем же вы ходили к ювелиру?
Дама засмеялась еще веселее. «Уж не пьяна ли?» – с все росшим любопытством подумал Норфольк. Он раздавил в пепельнице ее курившуюся папиросу.
– Не продала же и не продам! Сколько бы вы меня ни уговаривали!
– Я вас и не уговариваю. Значит, мне не судьба заработать на вас.
– Именно не судьба… А вы знаете, что такое судьба?
– Нет. Никто этого не знает. «Не полоумная ли?» – подумал старик.
– А вот я знаю! Знаю и то, что от судьбы спастись никто не может.
– Так говорят люди, страдающие навязчивыми идеями. И они обычно добавляют: «C'est plus fort que moi». «Это сильнее меня».

Это вздор.
– Вы думаете?.. Нет, я бриллиантов не продам. Я зашла к ювелиру только для того, чтобы он их оценил.
– Понимаю. Но если вы передумаете, то позвоните мне до девяти часов утра. Вы теперь знаете мое имя. Я не имею честь знать ваше, – сказал он опять с вопросом в интонации. Дама, однако, ему своего имени не назвала. Она допила кофе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75