Между тем вторая цифра в группе, указывающая порядок строки, во всех группах низка: два… три… пять… Господин барон наверное угадывает мой вывод?
ЛИДДЕВАЛЬ (с недоумением) : Нет, не угадываю.
ПЮТО: Господин барон еще не имеет навыка. Итак, речь идет о печатном произведении, в котором очень мало страниц, а на каждой странице очень мало строк. Этим признакам не удовлетворяет ни книга, ни брошюра, ни листовка, ни газета. Господин барон все еще не видит?
ЛИДДЕВАЛЬ: Да нет же!
ПЮТО (радостно) : Этим признакам удовлетворяют ноты, господин барон. Не опера, конечно, а какое-либо коротенькое произведение, где есть музыка и текст. Например, романс, господин барон. Из этого почти безошибочно можно сделать вывод, что зашифровывала письмо женщина. В моей практике, господин барон, зашифровка при помощи нот случалась довольно часто и почти во всех случаях дело шло о даме. У всякой женщины, господин барон, есть какой-либо любимый романс. И всякой женщине кажется, что пользование нотами для шифра это ее собственная, очень оригинальная мысль, о которой никто никогда не догадается. И, наконец, у каждой женщины с каким-нибудь романсом связываются какие-нибудь сентиментальные воспоминания: ей кажется, что если она будет им пользоваться, то это принесет счастье ей или делу. (Качает головой) . Ах, господин барон, женщины это такой народ! Зачем они лезут в такие дела? И зачем серьезные люди их принимают?
ЛИДДЕВАЛЬ: Ноты? (В раздумьи) . Да, в этом ничего невозможного нет. Это даже очень вероятно.
ПЮТО: Это почти несомненно, господин барон. Я конечно ни о чем не спрашиваю, но если господин барон лично знает даму, у которой письмо было выкрадено… Я хочу сказать, временно взято для просмотра, то, быть может, господин барон знает и музыкальные вкусы этой дамы? (Бросает взгляд на пианофорте и на поднос с ликерами) .
ЛИДДЕВАЛЬ (расхаживает по комнате) : Послушайте… (Берет с пианофорте ноты. Решительно) . Скорее всего, это ключ!
ПЮТО (радостно) : «Plaisir d'amour"…, слова Флориана, музыка Мартини… Три страницы… Шесть строк текста на странице. Господин барон разрешит мне унести эту вещицу? Если ключ верен, расшифровка письма дело пяти минут.
ЛИДДЕВАЛЬ: Пройдите в комнату моего секретаря. Когда будете знать, велите мне доложить. В случае успеха вы получите не пятьсот, а тысячу франков.
ПЮТО: Господин барон чрезвычайно щедр. Но мне и такая королевская плата доставляет меньше удовольствия, чем расшифровка письма. (С увлечением) . Господин барон не может себе представить, как это приятно! Это в сто раз интереснее шахматных задач! У меня интереснейшее ремесло, господин барон! Я его не променял бы ни на какое другое.
ЛИДДЕВАЛЬ: Рад за вас. У каждого человека есть свой пункт умопомешательства.
ЛИДДЕВАЛЬ. ПОТОМ ЛИНА.
ЛИДДЕВАЛЬ (кладет письмо в сумку Лины. Потом выходит и возвращается с Линой) : Так головная боль у тебя прошла, моя милая? Ты голодна? Я освобожусь минут через десять и мы поедем обедать. У меня аппетит как у волка! Что ты скажешь о буйабессе с омаром?
ЛИНА (оживляясь) : Я обожаю буйабесс с омаром.
ЛИДДЕВАЛЬ: Обожаешь ли ты также трюфли и утку с апельсинами?
ЛИНА: Обожаю! Пить будем шампанское.
ЛИДДЕВАЛЬ: Если хочешь. Но тебе лучше пить поменьше.
ЛИНА: То же самое мне говорил Марсель… А если я по-настоящему живу только выпив бутылку вина?
ЛИДДЕВАЛЬ: Милая, люди, которые по-настоящему живут только выпив бутылку вина, для сокращения называются пьяницами.
ЛИНА: Я этим и кончу… Постой, ты, однако, еще сегодня говорил, что требуешь чтобы женщины пили.
ЛИДДЕВАЛЬ: Я беспокоюсь о твоем здоровьи.
ЛИНА: Беспокойся лучше кое о чем другом… Все равно я естественной смертью не умру – и слава Богу!.. Да, да «играть своей головой». Ты шутишь, ты всегда шутишь: это у тебя болезнь. И потом где тебе это понять!
ЛИДДЕВАЛЬ: А Бернар понимает?
ЛИНА: Тоже нет. Мне с ним скучно… Еще скучнее, чем с тобой.
ЛИДДЕВАЛЬ (с неудовольствием) : Я не знал, что тебе скучно и со мной.
ЛИНА: Со всеми. Когда я не пью.
ЛИДДЕВАЛЬ: Ты не хотела бы меня поцеловать?
ЛИНА: Хотела бы. Каких только вкусов не бывает в природе! (Целует его и отходит к пианофорте, напевая) :
«L'eau coule encore, elle a change pourtant"… Что такое? (Нервно) . Где ноты?
ЛИДДЕВАЛЬ: Ноты? Какие ноты?
ЛИНА: Романс, который я пела четверть часа тому назад.
ЛИДДЕВАЛЬ: Не знаю. Почем мне знать? (Он несколько смущен. Лина смотрит на него в упор) . Может быть, их убрали?
ЛИНА: Кто убрал?
ЛИДДЕВАЛЬ: Лакей… Постой, да не играла ли ты без нот?
ЛИНА: Нет, я играла по нотам! (Замечает на стуле свою сумку и поспешно ее раскрывает. Письмо на месте) .
ЛИДДЕВАЛЬ: Да в чем дело? Почему тебе понадобились ноты? Если они пропали, я пошлю купить в магазин. Теперь вся Франция поет этот романс.
ЛИНА (звонит в колокольчик. Входит лакей) : Вы не брали нот, которые были на пианофорте?
ЛАКЕЙ: Нет, сударыня. (Смотрит на инструмент) . Они были тут, когда я подавал кофе, сударыня.
ЛИНА: Вы можете идти. (Лакей уходит. Лина надевает пальто, с ужасом глядя на Лиддеваля) .
ЛИДДЕВАЛЬ (растерянно) : В чем дело? В чем дело?
ЛИНА: Как… Как ты…
ЛИДДЕВАЛЬ: Не надевай еще пальто. Я освобожусь только минут через десять, ты простудишься.
ЛИНА: Я уезжаю.
ЛИДДЕВАЛЬ: Куда!
ЛИНА: В Сомюр, к Марселю.
ЛИДДЕВАЛЬ: Лина, да в чем дело?
ЛИНА: Ты знаешь, в чем дело! (В дверях) . Я знала, что ты негодяй, но я не думала, что ты такой негодяй! (Уходит) .
ЛИДДЕВАЛЬ. ПОТОМ ПЮТО.
ЛИДДЕВАЛЬ (Ходит по кабинету с очень расстроенным видом. Стук в дверь) . – Войдите. (Входит Пюто) . Ну, что?
ПЮТО (с радостной улыбкой) : Догадка господина барона была совершенно правильна. Этот романс и был ключом к письму. Система Юлия Цезаря. Цифрами указана не настоящая буква, а следующая за ней в порядке алфавита. Если цифры указывают, например, на букву Б, то значит, надо читать А. Эта система имеет, правда, некоторые преимущества. Дело в том, что…
ЛИДДЕВАЛЬ (перебивает его) : Да вы разобрали письмо или нет?
ПЮТО (обиженно) : Разумеется, господин барон. (Протягивает ему бумагу. Лиддеваль почти вырывает ее из его рук) .
ЛИДДЕВАЛЬ (читает) : «Номер пятьдесят четыре. Сомюр двадцать четвертого декабря полночь».
ПЮТО: Для такого письма автор мог бы с гораздо лучшими результатами использовать систему графа Гронсфельда, которая…
ЛИДДЕВАЛЬ (небрежно кладет письмо в карман) : Письмо оказалось совершенно не интересным. Дело идет о пустяке.
ПЮТО: Мне всегда это говорили, господин барон. Помню, я приносил расшифрованные письма покойному Робеспьеру. Он говорил это с точно такой же интонацией, как господин барон. Впрочем, по существу это совершенно верно. Войны, революции, заговоры, казни, – что тут интересного? Так всегда было, и так всегда будет.
ЛИДДЕВАЛЬ (еще небрежнее) : На этот раз дело идет об одной замужней даме… Прошу вас никому ничего не рассказывать о письме.
ПЮТО: Это тоже мне говорили все заказчики, господин барон. А министр полиции Фуше еще обычно прибавлял: «Иначе вас могут постигнуть большие неприятности, господин Пюто, очень большие неприятности"… Разумеется, я никому никогда ничего ни о чем не говорю. Болтунам место в политике или в поэзии, господин барон, но никак не в черном кабинете. Прежде, в молодости, я еще немного интересовался содержанием писем, теперь меня интересует только шифр. Если мне удается трудная расшифровка, я позволяю себе обед в хорошем ресторане.
ЛИДДЕВАЛЬ: Вот вам тысяча франков, господин Пюто.
ПЮТО: Мне совестно, господин барон. Ведь все-таки ключ дали вы. Мне, право, совестно.
ЛИДДЕВАЛЬ (перебивая) : Без угрызений совести теперь на свете не проживешь, господин Пюто. Доброго аппетита.
ПЮТО: Я очень благодарю господина барона. Тройной шифр! Конечно, эта замужняя дама очень боится своего мужа… До свиданья, господин барон.
Уходит. Лиддеваль садится за стол в раздумьи, потом берет в руки карандаш и листок бумаги.
ЗАНАВЕС.

VII

– Ну, вот, теперь, пожалуй, сделаем антракт, – все так же беззаботно сказал Яценко и залпом допил виски из бокала. Настала та минута неловкого молчанья, какая обычно бывает после чтения: никто не хочет говорить первым. – Вероятно, вы очень устали? – Ему было стыдно. Читал он плохо, а главное, ему при чтении в первый раз показалось, что очень нехорош стиль пьесы. «Что-то есть в нем неестественное, точно это перевод с французского. Ох, тяжело писать по-русски об иностранцах. Вероятно, слог второй пьесы будет напоминать перевод с английского. Уж не сказалось ли на мне то, что я так долго состою переводчиком в ОН?"
– Устали? Нисколько! – ответил Пемброк. – Быть может, вы устали?
– Я нет. У меня есть привычка: в Объединенных Нациях мне случается переводить часами. После окончания сессии нам всем, вероятно, надо будет уехать на воды лечить голосовые связки, – шутливо говорил Виктор Николаевич, и тон его показывал, что незачем или не к спеху говорить о пьесе.
– Ах, какая чудная вещь! – сказала Надя. Она была смущена и раздражена третьей картиной. «Вот, значит, как он меня „активизировал“! Не ждала, не ждала! Когда же это я тебе, голубчик, изменяла с банкиром!.. Ну, ладно, это потом, теперь нужно, чтобы Пемброк взял пьесу», – думала она. – Ах, какая чудная вещь! И сколько действия! Какие роли!
– Очень благодарю.
– Я говорю правду! Я не знаю, что я дала бы, чтобы играть Лину… Если ты в самом деле имеешь в виду меня… То есть, если ты для меня предназначаешь эту роль? – говорила она.
– Первые три картины действительно недурны, – сказал Альфред Исаевич без жара. Он очень хвалил в глаза писателей только тогда, когда ничего у них приобретать не собирался. К нему нередко обращались с предложеньями авторы-новаторы. В этих случаях он называл книгу или сценарий шедевром и скорбел, что публика оценить этот шедевр не в состоянии. – «Вы не можете себе представить, дорогой мой, – говорил он в таких случаях, – как косны, инертны и невосприимчивы к искусству массы, даже наша американская. В древних Афинах ваша вещь наверное имела бы огромный успех! Но теперь толпе нужно, чтобы ей все время давали одно и то же, всякий раз с новыми штучками и тем не менее то же самое! Мы стараемся их поднять, но это процесс медленный и затяжной. Между тем вы бросаете толпе новое слово! Через десять-пятнадцать лет она поймет, она дорастет до вас, но не раньше! Вы думаете, мне легко отказываться от такого произведения?» – горестно говорил Альфред Исаевич. Он подобрел на старости лет, не любил огорчать людей, особенно же полусумасшедших, как писатели и актеры. Другие кинематографические магнаты и полумагнаты только пожимали плечами: они с ненужными им людьми церемонились гораздо меньше. Однако Пемброк своей системы не менял и не верил людям, говорившим ему, что автор может и обидеться, услышав о древних Афинах. – «Он еще подумает, что вы над ним издеваетесь». – «Я таких писателей никогда не встречал, – убежденно отвечал Альфред Исаевич, – а кроме того, я и не думал издеваться! Просто так гораздо лучше». И действительно даже новаторы обижались на него редко.
Зато если Пемброк собирался приобрести сценарий, то до заключения договора он говорил с автором равнодушно. Никого не обижал в денежном отношении, но переплачивать не хотел, особенно когда успех бывал не обеспечен. В подобных случаях огорчать человека равнодушным отношением к сценарию было допустимо: автор с огромным избытком вознаграждался чеком и славой. После подписания же договора Альфред Исаевич начинал восхищаться и этими авторами.
Первые три действия «Рыцарей Свободы» понравились Пемброку. Ему показалось, что этот немолодой, еще мало известный писатель может быть очень полезен в кинематографе. «Право, он понимает дело. И диалог совсем недурен. Что, если в нем-то и сидит настоящий сценарист, который внесет свежую струю?» – думал, слушая чтение, Альфред Исаевич.
– Значит, вам понравилось? – спросила Надя. Его холодный тон ее смутил: она привыкла к тому, что Пемброк ее засыпал комплиментами.
– Первые три действия недурны, – повторил Пемброк, ничего не желавший прибавлять к своей оценке и взвешивавший каждое слово: так цари, подписывая рескрипты, строго различали: «неизменно к вам благосклонный», «неизменно к вам благосклонный и благодарный» и «неизменно к вам благосклонный и любящий вас"… – Недурны. Эти заговорщики с их знаками, это красочно. Конечно, есть длинноты и другие недостатки, а главное, пока очень мало конфликта… Вы мне позволяете говорить так прямо, Виктор Николаевич?
– Я прошу вас об этом. Мне именно нужно, чтобы вы высказались совершенно откровенно, – ответил Яценко тем неестественным тоном, каким всегда произносят эти слова писатели.
– Как, мало конфликта? – горячо возразила Надя, уже знавшая это любимое слово кинематографических деятелей. – Очень много конфликта! Скорее даже слишком много конфликта! – говорила она так, как за завтраком говорила Яценко, что салат чудный, но в нем чуть больше уксуса, чем нужно.
– Если я правильно понимаю вашу мысль, Альфред Исаевич, – сказал Яценко, – то конфликт будет. Он будет в четвертой картине. Она самая важная и самая плохая в пьесе.
– Ах, это нехорошо! Конечно, не то, что конфликт будет, а что сцена самая плохая. Конфликт должен начинаться не в четвертой картине, а гораздо раньше. Но подождем четвертой картины. Кроме того, движения пока мало. Мало движения… Главный же недостаток пьесы тот, что публика может не заинтересоваться вашими рыцарями. Представьте себе, например, рядового американца из Чикаго. Какое ему дело до ваших рыцарей свободы? Что ему ваши рыцари свободы!
– Это трагедия всего кинематографического дела, – сказал Яценко. – Книга, даже самая трудная, сравнительно легче найдет три-четыре тысячи читателей, которые нужны, чтобы окупить издание. Но театральная пьеса должна понравиться сотням тысяч людей, а фильм даже миллионам, иначе капиталист теряет свои деньги. Между тем миллионы людей не очень знают толк в искусстве.
– Самое лучшее искусство, однако, то, что нравится и миллионам и элите, – возразил Пемброк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75