– Что ты там делал? Прошел в комнату и прочел дневник?
– В комнату прошел, а на дневник времени не хватило.
– А если б хватило? – допытывалась она.
– Возможно, и прочел бы, – со смехом отвечал он.
– В общем, я здорово разозлилась. Как и мой адвокат.
– Берджер предсказывал мне злобного адвоката.
– Берджер всегда меня недолюбливал.
– Неправда, – с набитым ртом отозвался Питер.
– Он говорил, что такие женщины, как я, мужчинам нравятся, но их не любят.
– А мне ты и нравишься, и я тебя люблю.
Замечание это она восприняла хладнокровно.
– Ведь так часто мужчин тянет к женщинам сильным, к тем, кого надо постоянно завоевывать. А если женщина просто порядочная и любящая, мужчине с ней скучно, быстро надоедает. Я это и на работе сколько раз видела. Типичная ловушка. Что бы там такие женщины ни говорили, они всегда возвращаются к своему обидчику. Или выбирают другого такого же. Ведь других они не знают. – Она скосила глаза и постучала себя по лбу. – Вся их вселенная вращается именно вокруг этого центра.
Они молча ели. Он раздумывал о том, можно ли еще как-то поправить настроение этого вечера. Дженис, как он заметил, опять с удовольствием налегала на вино, смакуя его губами и языком; после горячего он заказал на десерт третью бутылку, и она улыбнулась ему – молча и заговорщически.
– Ну, что? – Глаза ее блестели, а голос вновь стал нежным, ласковым.
– Не могу решить. Разрываюсь пополам: с одной стороны, хочется увезти тебя домой на ночь, а с другой – страшно – как бы чего не вышло.
– У меня такое же чувство.
Они посмотрели друг другу в глаза.
– У тебя кто-то есть? – решился Питер.
– Ревнуешь? – Дженис взяла в рот кусочек шоколадного торта.
– Конечно, – спокойно согласился он.
– Слишком мало времени прошло. Ты меня в этом смысле знаешь.
Он пробурчал что-то утвердительное, удивляясь легкости, с какой они лгали друг другу, но не огорчались этой легкости.
– А у тебя? Тебе ведь невтерпеж становится очень быстро.
– Так уж и невтерпеж.
– Конечно! – поддразнила она и, высунув кончик языка, облизнула нижнюю губу.
Питера качнуло вперед. Казалось, голова плохо держится на шее. Он увидел, что и Дженис абсолютно пьяная.
– Я схожу с ума от любви к тебе, и ты это знаешь.
– Ну а до какой степени сходишь с ума?
– Моя любовь к тебе измеряется громадными пятидесятипятилитровыми бочками.
Она засмеялась с притворным неодобрением.
– Нет, серьезно. Я храню ее на складе возле реки. У меня там есть знакомый грузчик, он и ворочает эти бочки сутки напролет, а склад буквально забит ими до самого потолка. Ряды и ряды этих бочек.
– А как зовут грузчика? Скажи, уж если на то пошло.
– Джо Купидон. У него голубые глаза, а на груди вытатуированы розы, целый розовый куст. – Это была внешность реального человека, насильника, которого они судили несколько лет назад, но Дженис этого не знала. – Он настоящий качок и очень подходит для такой работы.
– Хватит. Уже не смешно. Ты издеваешься надо мной.
– Хватит, значит, хватит, – быстро согласился он, желая сгладить неловкость.
Они помолчали.
– Можешь не отвечать мне сейчас, – начал он, – но подумай над тем, что я сейчас скажу. – Выпитое вино воодушевляло и вселяло надежду. – Предлагаю тебе следующее: ты возвращаешься, я бросаю работу…
– Это в середине важного процесса?
– Да, и не сомневайся в этом. Мы отправляемся куда-нибудь, в любое место, куда ни пожелаем. Я нахожу себе какую-нибудь спокойную работу, работу от сих до сих, с твердым рабочим графиком, и мы обзаводимся детьми. У нас есть еще на это лет пять, Дженис. Из тебя выйдет великолепная мать, я всегда тебе это говорил. Нам надо столько всего переменить, и я так хотел бы попробовать еще раз. Я что хочу сказать, Дженис, ей-богу, мы ведь уже столько лет вместе, в тебе вся моя жизнь, ведь ты понимаешь, да? Мы же выросли вместе, потому что, когда все это началось, мы же были детьми. Скажу тебе со всей откровенностью: я не могу все это вычеркнуть, выбросить. Никто не способен выбросить все и со всем расстаться, любой психиатр тебе это скажет. Я немножко сошел с катушек без тебя, Дженис. Я такое делаю…
– А что ты делаешь? – с тревогой спросила она. Он вспомнил неподвижное голое тело Джонетты Генри. Почему он его вспомнил, лучше не вникать.
– И что мы будем делать? – спросила Дженис.
– Позволь мне сказать все, что я собирался сказать. – По ее тону Питер понимал, что это возможно. – Я хочу, чтобы ты подумала о возвращении. Все будет как я и сказал. Я найду другую работу, мы уедем из города или останемся – как ты захочешь. Ты сможешь завести детей, целый выводок. Черт возьми, разве мы не можем себе этого позволить? Да можем, сколько угодно! Разве не надоело тебе возиться с чужими проблемами? Мне – так точно надоело! И, надеюсь, не такой я человек, чтобы складывать лапки, а потом бежать разводиться при первом же осложнении!
– Я всегда представляла тебя с маленькой темноволосой дочкой на руках, – счастливым голосом заговорила Дженис, прервав его. – Я столько раз представляла себе подобные картины!
– Вот и продолжай представлять, – ласково заметил он. – Картины хорошие, почему бы и не попредставлять.
– Ты дал официанту чаевые? – спросила она.
– Тридцать процентов.
– Ну, Питер! – весело упрекнула его Дженис.
– Хороший был вечер. Я благодарен официанту.
Она протянула ему ключи от машины:
– Поведешь ты.
В ее «субару», лицензия на которую была скопирована с компьютерных данных каких-то организаций, относящихся к ведению Винни, он включил печку и, порывшись в дисках, извлек старую запись Джеймса Тейлора и поставил ее. Нежный голос Бэби Джеймса мурлыкал про любовь, страдания и верность. Он ехал медленно, понимая, что сильно пьян: ведь стараниями Дженис они с ней прикончили и третью бутылку. Можно было легко заработать «прокол», а газеты, уж конечно, не упустили бы такого случая – видный городской чиновник задержан пьяным за рулем, – подобными скандалами с официальными лицами пресса не пренебрегает. Он зорко следил за светофорами на Маркет-стрит. Возле вентиляционных решеток маячили массивные фигуры, темные силуэты четко выделялись на фоне ярко подсвеченных входов в государственные учреждения. Не страшно, плевать, пусть убираются в преисподнюю или в свои пропахшие мочой крысиные норы в подземке, что, собственно, одно и то же. Сегодня он добрый и мягкий. И Дженис держит его за свободную руку.
– Эй! – предостерегающе пробормотала она. Не сводя глаз с полицейской машины в двух кварталах впереди от них, он притормозил. Дженис ткнулась лбом ему в плечо. – И почему только я тебя люблю?
– Так уж получилось, – пьяным голосом отозвался он. – Любишь, потому что любишь.
– Может быть, сейчас я неверно поступаю?
– Нет, – сказал он. – Положа руку на сердце, я так не думаю. И я просто счастлив, что ты поступаешь именно так.
Он свернул с Маркет-стрит. Шины зашуршали по булыжникам – звук, говоривший о том, что они дома. Под фонарем через дом от них была свободная парковка.
– Люблю эту улицу, – прошептала Дженис и грустно покачала головой, – и всегда любила, еще прежде, чем мы сюда переехали.
– Ну, вот мы и дома.
Он увидел в ее глазах страх – страх и доверие. Такой же страх он нередко замечал на лицах родственников убитых, страх, что разрушенный мир уже не склеить, и доверие к тому, кто, может быть, чем-то ободрит, предложит что-то, способное помочь.
– Ты меня любишь? – спросила она.
– Да, Дженис, да.
Он потянулся к дверце.
– Погоди! – шепнула она. – Посидим здесь минутку.
Он прижал ее к себе и проворчал что-то нежное, щекоча ей дыханием бровь.
– Хм? – вопросительно сказала она.
Он поцеловал ее в нос и ласково провел языком по его кончику. Она сонно улыбнулась. Он был рад, что они благополучно добрались до дома.
– Хочу еще, – будто в полудреме сказала она и, взяв его руку, положила ее себе на грудь.
Он повиновался, затем поцеловал ее в лоб, покрыл нежными поцелуями щеки и, опять чмокнув в нос, стал целовать губы крепкими, откровенными поцелуями, а потом уткнулся в нежное место у нее за ухом. Он не имел ничего против, если бы она уснула и до секса дело бы так и не дошло: только бы обнимать ее, держать в своих объятиях. Только этого он и хотел. Усни она в их постели, и он бы знал, что Господь не отвернулся от него. При всей нелепости и, может быть, высокопарности этой мысли она была искренней. Может быть, он вновь начнет посещать квакерские собрания, просто в знак благодарности. Дженис уснет, а он свернется рядом с ней калачиком, прижмется к ней и вспомнит, кто он есть на этом свете.
– Сейчас здесь холодно, слишком холодно, чтобы дамам спать на улице, – шепнул он, кутая ее в шарф. Они заперли машину и направились к темному дому. Дженис провела пальцем по железной ограде, взбегавшей вверх вместе с гранитными ступенями крыльца.
– Ты уверен, что любишь меня? – спросила она. – Уверен, что хочешь?
– Да.
Войдя, Дженис полусонно поднялась по лестнице и оттуда через холл прошла по коридору.
– Чисто! – сказала она.
Он шел за ней, не мешая ей держаться за стену.
– О господи!
Когда оба они очутились в ванной, она улыбнулась:
– Вам здесь не место, мистер… сэр!
Она сунулась в ящик под раковиной, нашла там свой старый колпачок и противозачаточный гель. Какой-то частью сознания, чем-то в самой его глубине Питер стыдливо порадовался, что положил колпачок на место. Было ли это с его стороны коварством? Разумеется.
– Пригодится, – сказала Дженис.
– Брось это, – сказал он. – Не надо.
– Нет? – Ее взгляд затуманился, а губы радостно дрогнули.
– Ведь лучше поздно, чем никогда, верно?
Они обнялись, она поцеловала его, и он ощутил во рту вкус вина с ее языка.
– Я люблю тебя, Питер Скаттергуд, и хочу быть твоей женой, всегда и навечно. А теперь убирайся, чтобы я могла сделать то, что мне надо сделать!
Прежде чем уйти, он покосился в зеркало в ванной, и то, что отражалось там, было прекрасно до неправдоподобия: его жена в его объятиях, длинные шелковистые темные волосы струятся между его пальцами, ее нос уткнулся в шерсть его костюма, на их щеках был румянец волнения, а еще там отражались собственные его глаза – широко распахнутые, своим сиянием спорящие с ярким светом в ванной. И разве не чудесно будет заниматься любовью, зная, что от этого может родиться ребенок? Наконец-то после тысячи тысяч их совокуплений это произойдет с ощущением возможного чуда. Как эротична такая возможность!
– Ладно, – прошептал он, еще теснее прижимая ее к себе, – пойду проверю дверь, включу отопление и свет. Я мигом!
А потом, когда он неверными шагами, словно обкурившийся, спустился вниз, ему не понравилось, как щелкнул замок на входной двери, и он вдруг вспомнил, что, проходя на лестницу мимо спальни, видел, что дверь закрыта. А минуту назад она была открыта.
Взволнованный мыслью о чьем-то непонятном вторжении, внезапно покрывшись испариной, Питер стал карабкаться по лестнице вверх, но выпитое вино кидало его от стены к стене. Он упал ничком и нелепо пополз на четвереньках, пока не добрался до верхней ступени лестницы. Увиденное заставило его замереть на месте: Дженис голая стояла перед дверью спальни, взявшись рукой за дверную ручку, стояла вся сияющая под мягким светом светильника, плечи и грудь ее золотились, соски съежились, возможно, от холода. Она стояла такая безмерно близкая ему. Он знал ее всю, знал каждую ее черточку. Вид ее наготы показался ему самой естественной и прекрасной картиной в мире.
– Моего халата нет…
Она выпятила губу в шутливо-горестной гримасе и тут же улыбнулась ему. Он не мог вымолвить ни слова, потому что знал эту улыбку и долгие недели жаждал ее – она означала, что совместная их жизнь – это драгоценность, принадлежащая только им двоим, что Дженис прощает его, прощает их обоих, что самые светлые ее надежды живы и возрождаются вновь. Она повернула дверную ручку и вошла в спальню.
Обнаженная женщина, вышедшая из спальни и захлопнувшая за собой дверь пять секунд спустя, казалось, была оскорблена сильнее всяких слов. Она лишь выпрямилась и взглянула в лицо мужа глазами, исполненными не гнева, нет, хотя, без сомнения, гнев должен был прийти потом, гнев, еще им не виданный, но чистейшего недоумения и жестокого шока. Губы ее были плотно сжаты, глаза расширены. Питеру тяжело сдавило череп – словно две сильных руки ухватили его за голову и не отпускали. Он сделал неловкий шаг к ней, шаркнув ногами по ступеням.
– Нет! – выдохнула она и выставила перед собой руки, веля ему не приближаться. И не желая его утешить.
Ни он, ни она не проронили ни слова.
Дженис удалилась в ванную. Он услышал приглушенные прерывистые звуки и опустился на ковер, догадавшись о том, что увидела Дженис. Появилась она уже в платье, с какой-то одеждой в руках, трезвая, как стеклышко и ледяная. Мелькнули, легко касаясь пола, ее сверкающие глянцем лодочки. Она быстро сбежала по лестнице и, подхватив в гостиной сумку и пальто, выскользнула из двери, в которую, не прошло еще и десяти минут, как вошла. Взревел мотор, и автомобиль сорвался с места.
Вскоре Питер встал и, шатаясь, прошел в спальню. В носу защипало от сигаретного дыма. Уже одного этого было достаточно, чтобы Дженис все поняла. В комнате было темно, лишь над кроватью посверкивал красный огонек.
– Похоже, я все испортила, – донесся до него беспощадный голос Кассандры. Питер мало что соображал, он был оглушен своей виной, очевидной и не требующей ни доказательств, ни признаний.
– Пожалуйста, – пробормотал он тихо, упавшим голосом, – пожалуйста, уйди!

8

В больнице дежурная сестра велела ему подождать за дверью, пока она проверит состояние матери; она сказала, что та потеряла больше крови, чем ожидалось, из-за разросшейся опухоли. Питер взглянул на часы. Десять минут – это все, что он мог себе позволить. Новая неделя надвигалась на него, как поезд метро на станции «Маркет-стрит»: секундная вспышка огней вдали, и тут же вслед за этим восемьдесят тонн грохота и неистовства, грозящего раздавить. События субботнего вечера, считай, уничтожили для него воскресенье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55