– Пару лет. Высшее мое достижение – добралась до четверти финала в Форест-Хиллс. Удивительная череда побед. Меня определили тогда примерно сто восемьдесят шестой ракеткой мира, поистине звездный год! – Она рассмеялась, обнажив десны и великолепные зубы.
– А что же произошло в Форест-Хиллс?
– Крисси Эверт, в то время просто девчонка, обштопала меня как хотела. Я не смогла брать ее низкие мячи, и через сорок девять минут все было кончено. Я решила тогда полностью переключиться на занятия в школе бизнеса и бросить теннис.
Его ответом было сочувственное молчание.
– Ну, – решительно заявила Кассандра, крепко сжав его плечо, – а теперь пойдем поужинаем.
Она предложила маленький ресторанчик кварталах в десяти от клуба, и он покорно согласился, сказав, что идея прекрасная. Они встретятся у раздевалок через двадцать минут – время достаточное, решил он, чтобы успеть ухватить несколько минут в циркулярной ванне. Лежа в ней, он тер себе лоб и старался получить максимум удовольствия от бурления и кипения струй, со всех сторон бьющих в его тело. Ванна находилась рядом с клубным бассейном, где на мелководье плескалась парочка – мужчина и женщина смеялись и тайком тискались под водой. Судя по всему, нога мужчины гладила между ног женщины.
Наблюдать их возбуждение Питеру было неприятно, и он глубже погрузился в ванну, думая о Дженис.
Произошедшее с нею много лет назад до сих пор было живо в нем. Если возможно получать стимул к действию от чужого несчастья, то именно этот стимул он и получал, и теперь уже довольно давно. Каждое свое дело в суде он втайне посвящал ей, потому что ее обидчик был на свободе. В глубине души он считал себя ленивым эгоистом, и только Дженис давала ему ощущение правоты и силу противостоять, одному за другим, цепи преступлений. Без Дженис запал его начал ослабевать.
Он погрузился в воду так, чтобы только голова торчала над пенистым, дымящимся паром водоворотом. В какой-то момент ему почудилось, что сам он находится внутри собственной черепной коробки, кипения собственных мыслей – голова, а внутри – другая, сознание, без конца наблюдающее себя самое, контролирующее процесс самонаблюдения. Но вскоре он почувствовал, как разминается и расслабляется тело, становясь упругим и розовым, как испаряются ненужные мысли.
Перед тем, как встать в душ, он задержался перед зеркалом, мысленно убирая легкую дряблость бедер, подтягивая живот, так, чтобы яснее обозначились мышцы, и, щупая их, потом еще раз оглядел себя. Плечи мускулистые, отлично тренированы. Перспектива закончить вечер в постели с этой женщиной тут исключена, подумал он. Она, видать, себя ценит, а он не то чтобы очень к этой постели стремится. Он опять пощупал живот. Миллион лет назад, еще школьником, он мог за раз сделать четыре сотни седов, держа над головой двадцатипятифунтовые гантели. В постели он в свои семнадцать лет был неутомим, как машина.
Питер принял душ, почистил нос перед зеркалом, вытерся, оделся. Возможность столкнуться в выбранном Кассандрой ресторанчике с Дженис была ничтожной, если только какой-нибудь мужчина не пригласит ее туда. Он чувствовал свою вину, согласившись на этот ужин, и перекладывал вину на Дженис – весьма удобный психологический трюк, как понимал он и сам. А с другой стороны, в чем его вина, если речь идет всего лишь об ужине! Будь Кассандра помоложе и попривлекательнее, вот тогда виновность его могла бы оказаться оправданной. А так он был рад, что его не слишком к ней тянет, по крайней мере физически. Он озирался, чувствуя себя почему-то очень неуютно.
Входя в раздевалку в пальто и костюмах, члены клуба выглядели мужчинами, но, скинув с себя одежду и облачившись в шорты и футболки, они превращались в бледных и невзрачных подростков. Кое-кто из тех, чей вид был получше, явно искали здесь знакомства. Он мог бы незаметно и разнообразными способами, почерпнутыми из двадцатилетнего своего опыта, напомнить им правило клуба: раздевалка – не место для эксгибиционизма. Но большинство, как и он сам, были натуралами. Интересно, сколько из них изменяют своим женам?
Кассандра ждала его возле раздевалки. Она переоделась в строгий синий костюм, а в руке держала небольшой портфель.
– Похоже, вы зарабатываете больше моего, – сказал Питер.
– Возможно. – Глаза ее блеснули. – Так что ужин оплачу я.
К ресторанчику они подъехали на ее машине. Вот что ему действительно надо, решил он, так это посидеть дома, готовясь к завтрашним заключительным дебатам. Появился официант, и Кассандра сделала заказ.
– С тех пор как мы вышли из клуба, из вас слова не вытянешь, – сказала она. – Устали? Или ваше молчание – это тактический ход?
– И то и другое.
– Вы вообще тактик?
– Да нет, я человек простой. – Ему хотелось спорить. Слишком легко все складывалось. – Такой же, как все другие. Мне свойственны определенные желания, по большей части невыполнимые. И ошибок я делаю массу.
– Вы ведете себя так, словно я – одна из них. – Сказано это было спокойно и даже шутливо, а по тону ее он понял, что мужчин в ее жизни было много и ключик к ним она имела.
– Нет, вы не ошибка, Кассандра, и вы правы – веду я себя как полнейший и законченный осел! – Откинувшись в кресле, он ждал, когда подействуют первые глотки вина. Все, что остается ему теперь, – это извиняться перед красивыми женщинами в ресторанах. – Как ни смешно на это ссылаться, но у меня был утомительный день, и при всем моем желании развлечь вас мне трудно быть остроумным и забавным, словом, таким, – он бросил на нее многозначительный и, несмотря на извинение, агрессивный взгляд, – каким бы мне следовало быть в данной ситуации.
– Так чем же вы занимаетесь, Питер? – спросила она, улыбкой выводя его из рассеянности. – Вы мне так и не сказали.
– Я священник.
Она засмеялась и покосилась на его руку:
– Бросьте!
– Я мясник.
– Значит, нечто среднее? – Закурив, она посмотрела на огонек сигареты, потом глубоко затянулась. Он ненавидел запах сигаретного дыма и всегда удивлялся, зачем это люди так упорно себя травят. Но тяга к саморазрушению сильна в человеческой натуре. Кассандра наблюдала за ним. Это как в суде, подумал он, чувствуя, что она ловит каждое его душевное движение и горит желанием подхватить любую игру, которую он предложит.
– Я заместитель окружного прокурора, – сказал он. – В настоящее время занимаюсь убийствами. А до повышения моими областями были разбойные нападения и изнасилования.
– Грязная работа, но в то же время и благородная.
– Ага. Я привык считать, что занимаюсь важным делом. Но теперь не так уж в этом уверен.
– Потеряли запал?
– Каждый прокурор, или почти каждый, раньше или позже этот запал теряет, – сказал он, испытывая смутное желание поделиться и, может быть, переложить груз своей тоски по Дженис на плечи другого. – Вот смотришь в лица тех, кто с младых ногтей знал жертву, такие хорошие лица, а с другой стороны – какой-нибудь идиот, вот как у нас был случай; пожилой мужчина, бывший пожарник, пошел в охранники, чтобы немного заработать, и надо же было тут случиться парню с мачете, который на дух не выносил охранников, не мог спокойно пройти мимо зарешеченной клетки! Пырнул нашего пожарника, убил его и был таков. Даже бумажника не взял. Иной раз из кожи вон лезешь, чтобы упрятать такого за решетку на срок побольше, а какая-нибудь закавыка в законе не дает тебе добиться для него срока, который был задуман. И ты пробуешь объяснить это семье потерпевшего. От такого просто на стенку лезешь. Нет, вернее будет сказать – устаешь.
– Но вы не выглядите усталым. – Она улыбнулась. Кончик носа ее сморщился, и, несмотря на всю свою осмотрительность и инстинктивную недоверчивость, он понял, что она ему нравится. В ней была прямота, неподдельная прямота.
– Ну а я эту усталость чувствую. Чувствую, что измотан. Не до степени цинизма, но чувствую, что перегорел, понимаете? Когда младенцев убивают из-за наркотиков – не сговорятся, сделка не состаивается, в ход идет оружие, а тут рядом младенец на диване… И случаев таких пруд пруди. Ситуаций даже не трагических, а просто глупых, абсурдных. Если б только удалось пресечь эту чертову свободную продажу оружия, этим было бы уже полдела сделано. Сейчас ведь как – кто угодно может купить себе пистолет в своем же городке, в любое время дня и ночи. Или приобрести полуавтоматическую боевую винтовку, если надо.
– Каким образом?
– Выйти на уголок, потолкаться там немного. Или в любом баре в городе, в любом из приречных кабачков. Да и любимый гастроном тоже может оказаться точкой сбыта.
– И вам не претит ваша работа?
– По ночам она меня не лишает сна. Потому что днем я делаю свое дело хорошо и честно.
Делиться сокровенными мыслями с посторонними было не в его обычае. Однако поговорить больше было не с кем.
– Думаю, через год-другой передо мной встанет вопрос о работе в частной компании. Стоит решиться на это – и мне тут же откроется путь к руководящим постам, ведь я уже семь лет как в этой профессии.
– Но вам хотелось бы остаться?
– Кто знает? – Он не был еще вполне готов рассказывать ей, чего он действительно хочет. – Ну а вы? Чем занимаетесь?
– Работаю в Первом банке Филадельфии. Уже десять лет.
– О, это мой банк. И десять лет понадобилось, чтобы занять руководящий пост?
– Нет, к сожалению, на это ушло лет двадцать, – ответила она и пояснила, что является вице-президентом, контролирующим банковские операции. Казалось, карьерные достижения искренне оставляют ее равнодушной. Он размышлял о цене ее успеха – ведь не каждая женщина мечтает о замужестве и детях, так что, возможно, в данном случае жертва была иной. Они поговорили еще о карабканье вверх, к высшим управленческим должностям, о постоянных покушениях на ее власть и авторитет сверху и снизу, о том, как она учит молодых девушек, об утомительных корпоративных правилах относительно того, как следует одеваться и вести себя на работе, о битвах за премии и надбавки. Обо всем этом, как и о деятельности банков вообще, Кассандра рассуждала здраво и объективно, говорила четко, законченными предложениями – так говорят люди, привыкшие диктовать. Питер подозревал, что она богата. Но в целом карьера ее рисовалась ему далеким миром бесстрастных сухих схем, операций и служебных иерархий, в который она вступила давным-давно и в котором пребывает исключительно из чувства долга. В голосе ее, когда она описывала свой рабочий день и свои обязанности, не чувствовалось энтузиазма. Он подумал, не страдает ли она, часом, от одиночества, и в то время, как вино успокаивало его, ослабляя напряжение, он вдруг поймал промелькнувшее у нее в глазах выражение тихого отчаяния, что так отвечало собственной его опустошенности. Они были чужими людьми, но он вдруг подумал, что понимает ее. К тому времени, как подали десерт, он вполне вошел в роль интервьюера: задавал вопросы, изображал внимание и заинтересованность с не меньшим старанием, чем проявлял, уводя разговор подальше от тем, где могло бы всплыть имя «Дженис». Но, делая все это, он чувствовал, что Кассандра понимает его игру.
– А это означает, – говорила она в ответ на его просьбу рассказать, в чем именно состоят ее обязанности, – что, когда вы предъявляете вашу банковскую карточку в любом из восьмидесяти шести наших филадельфийских отделений или в любом из четырехсот наших филиалов, то именно я в конечном счете ответственна за то, чтобы в наш компьютер была введена операция, чтобы вы получили чек и требуемую сумму, не больше и не меньше.
– Особенно не больше. – Он притворно нахмурился. – Нельзя брать больше, чем просишь.
– А что просите вы? – И она смело взглянула ему прямо в глаза.
– Прошу вас довезти меня до дому, потому что ехать в вашей «ауди» куда как комфортнее, чем в метро.
– Но может оказаться не столь безопасно.
До Сосайети-Хилл они добрались за десять минут, в два раза быстрее, чем он добирался обычно. Кассандра подкатила к его дому в Деланси. Все его окна были темными, и, как он понимал, это кое-что говорило о его жизни. Он вдыхал запах новенькой кожи на сиденьях ее машины и гадал, сколько получает вице-президент банка.
– Вы это спланировали? – спросил Питер, чувствуя себя маленьким зверьком, попавшим в западню.
– Да. Думаю, вы это понимаете, – откровенно ответила она. – Неделю назад я увидела вас в клубе с другим мужчиной, заглянула в книгу записей арендующих корт и решила появиться в клубе через неделю, когда там будете вы. Мне очень повезло, что вы оказались один.
– Выглядит необычно для женщины.
– Серьезно?
Он не нашелся что ответить. Они сидели молча. Потом, склонившись к нему, она его поцеловала. В ее поцелуе был сигаретный привкус, и он сам чувствовал себя словно присыпанным пеплом – маленьким, жалким, ничейным, отчаянно нуждавшимся в ласке. Она обхватила его руками.
– Вы так дубасили этот мяч, с такой… – Она замолкла, подыскивая слово, потом тихонько усмехнулась чуть ли не в самое его ухо. – С таким сердитым ожиданием, что я поняла: я хочу познакомиться с вами, хочу узнать, что скрывается за этим лицом. – И она опять поцеловала его.
Он ощутил запах ее духов и вина, которое они пили вместе, и почувствовал смущение и одновременно желание продолжать, и он стал гладить ее тело, волнуясь, что может показаться глупым и неуклюжим. Она была первой женщиной, кроме Дженис, к которой он прикоснулся за десять или более лет.
– Вы мне нравитесь. Очень нравитесь, – сказала она, ее руки, скользнув ему под пиджак, трогали, гладили его грудь. – Нравитесь, какой вы большой.
Он глядел на нее, прикидывая, что она, должно быть, старше его лет на пять-шесть, а может быть, и больше. Интересно, на сколько больше, черт возьми? Многие женщины мастерицы скрывать свой возраст. У женщин старше тридцати пяти обычно меняется овал лица, обвисает кожа на подбородке. Устыдившись, он опустил глаза, но когда она целовала его, ему было приятно. Он услышал, как она шепнула: «Я хочу зайти к тебе, Питер».
Они пробирались по дому, и голова его была тяжелой от выпитого вина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55