И снова вспомнил Дели и лицо человека, молча наблюдавшего за ним сквозь сигаретный дым.
– Не пережимайте, Джордж. О'кей? Надо время от времени класть ноги наверх.
– Спокойной ночи, – пожелал ему Смайли.
Он сел на последний троллейбус, ехавший в центр. Когда он добрался до «Бельвю», шел сильный снег – он падал крупными хлопьями, кружась в желтом свете фонарей. Смайли поставил будильник на семь часов.
ГЛАВА 22
Молодая женщина, которую звали тут Александра, уже час не спала, когда зазвонил колокол, но она, услышав его, лишь выше подтянула колени под ситцевой ночной рубашкой, зажмурилась и сказала себе, что все еще спит, – этому ребенку нужен отдых. Колокол, как и будильник Смайли, прозвонил в семь часов, а она уже в шесть слышала, как звонили по долине часы на башнях – сначала в католической церкви, затем в протестантской, затем на ратуше, и не поверила ни одному из них. Ни этому Богу, ни другому и уж меньше всего бюргерам с лицами мясников, которые стояли на ежегодном празднике, вытянувшись, выпятив живот, в то время как хор пожарных тянул патриотическую песню на швейцарском диалекте.
Александра знала о ежегодном празднике, потому что он был одним из немногих Разрешенных Выездов, а для нее – первым, на котором ей разрешили присутствовать, и она немало позабавилась, узнав, что это праздник лука. Она стояла между сестрой Урсулой и сестрой Благодатью, понимая, что они обе следят за тем, чтобы она не попыталась сбежать или не взбунтовалась и не закатила припадок, и вот она целый час слушала нуднейшие речи, а потом целый час – пение под аккомпанемент нудных маршей, исполняемых духовым оркестром. Затем прошли ряженые в деревенских костюмах с плетенками лука на длинных палках, а во главе – деревенский знаменосец, который в обычные дни приносил молоко ко входу, а если ему удавалось проскользнуть внутрь – приносил к самой двери общежития в надежде увидеть какую-нибудь из девушек в окне, но, возможно, это не он выглядывал девушек, а Александра выглядывала его.
После того как на деревенских часах прозвонило шесть, Александра решила, зарывшись в одеяло, считать минуты до бесконечности. Она, как ребенок, шепотом отсчитывала секунды: «одна-тысяча-и-одна, одна-тысяча-и-две». Через двенадцать минут, по ее подсчетам, она услышала на аллее урчание мопеда матушки Фелисити, возвращавшейся после мессы и оповещавшей всех, что Милосердная-Милосердненькая – поп-поп – и никто другой – поп-поп – наша мать-настоятельница официально объявляет, что день начался и никто другой – поп-поп – не имеет права это делать. Вообще-то говоря, смешно: ведь ее имя вовсе не Фелисити, она выбрала его, чтобы так ее звали другие монахини. А настоящее ее имя, как она сообщила по секрету Александре, – Надежда. И тогда Александра сообщила Фелисити, что ее настоящее имя – Татьяна, а вовсе не Александра. Александра – это ее новое имя, пояснила она, данное специально для Швейцарии. Тут Фелисити-Фелисити резко оборвала девушку, сказав, чтобы она не глупила.
После прибытия матушки Милосердной Александра натянула белую простыню на глаза и решила, что время остановилось, а сама она находится в некоей белой тюрьме для детей, где все одинаковые, без теней, где нет даже Александры, даже Татьяны. Белые лампочки, белые стены, белая железная кровать. Белые радиаторы. В высоких окнах видны белые горы на фоне белого неба.
«Доктор Рюди, – подумала она, – вот вам новая история для разговора в следующий четверг, или это будет во вторник?
Слушайте внимательно, доктор. Вы достаточно хорошо владеете русским? Иногда вы делаете вид, будто понимаете больше, чем на самом деле. Отлично, я начинаю. Меня зовут Татьяна, и я стою в моей белой ночной рубашке на фоне белого альпийского пейзажа и пытаюсь писать на столе белым мелом Фелисити-Фелисити, а на самом деле ее зовут Надежда. Под ночной рубашкой у меня ничего нет. Вы делаете вид, будто безразличны к таким вещам, но когда я говорю вам, как люблю свое тело, вы внимательно слушаете, верно, доктор Рюди? Я царапаю мелом по горе. Тычу им как сигаретой. Я вспоминаю самые грязные слова, какие знаю, – да, доктор Рюди, такое слово и еще такое, но боюсь, они не входят в ваш русский словарь. Я пытаюсь и написать их, но белым на белом – какой след, спрашивается, доктор, может оставить маленькая девочка?
Ах, доктор, это ужасно, вам не должны сниться мои сны. Знаете ли вы, что я была проституткой по имени Татьяна? И что ничего дурного сделать я не могу. Я могу устроить пожар, даже поджечь себя, могу поносить государство, и все равно те, кто наверху, не накажут меня? Вместо этого они выпустили меня через заднюю дверь: «Поезжай, Татьяна, поезжай», – вы знали об этом?»
Услышав шаги в коридоре, Александра глубже юркнула под одеяло. «Это француженку ведут в уборную», – подумала она. Француженка тут самая хорошенькая. Она нравилась Александре – хотя бы за красоту. Ее красота сводила на нет всю систему принуждения, даже когда на нее надевали смирительную рубашку – за то, что она себя исцарапала или выпачкала или что-то разбила, – ее ангельское личико смотрело на них словно с иконы. Даже в бесформенной ночной рубашке без пуговиц ее груди крутым мостиком приподнимали ткань, и против этого никто ничего не мог поделать, даже самые завистливые, даже Фелисити-Фелисити, которую на самом деле звали Надеждой, – француженка выглядела как кинозвезда. А когда она срывала с себя одежду, даже монахини с плотоядным ужасом смотрели на нее. Только американка могла с ней сравниться, но американку увезли – слишком плохо она себя вела. Француженка тоже вела себя достаточно скверно – и устраивала припадки голышом, и вскрывала себе вены, и в ярости набрасывалась на Фелисити-Фелисити, но это и сравнить нельзя с тем, что вытворяла американка перед тем, как ее увезли. Сестрам пришлось вызвать Кранко из сторожки, чтобы держать ее, пока ей делали укол. Им пришлось закрыть все крыло для отдыха, но когда карета увезла американку, такое было ощущение, точно кто-то умер, и сестра Благодать проплакала всю вечернюю молитву. И потом, когда Александра заставила ее все рассказать, сестра Благодать назвала ее ласково – Саша, что было явным признаком душевного волнения.
– Американку увезли в Унтерзее, – поведала сестра сквозь слезы, когда Александра пристала к ней. – Ох, Саша, Саша, обещай мне, что никогда не попадешь в Унтерзее. – Вот так и в жизни, о которой ей не следовало упоминать, ее упрашивали: «Татьяна, не делай этих безумств, это опасно!»
С тех пор Унтерзее стало для Александры символом всего самого страшного, угроза отослать ее туда заставляла девушку умолкнуть, даже когда она расходилась: «Если будешь плохо себя вести, поедешь в Унтерзее, Саша. Если будешь дразнить доктора Рюди, задирать юбку и класть при нем ногу на ногу, матушка Фелисити отправит тебя в Унтерзее. Замолчи, или тебя отправят в Унтерзее».
В коридоре снова раздались шаги. Француженку вели одеваться. Она иногда сопротивлялась, и тогда на нее надевали смирительную рубашку. Иногда Александру посылали успокоить ее, и она принималась расчесывать француженке волосы, снова и снова, молча, пока девушка не расслаблялась и не принималась целовать ей руки. Тогда Александру уводили от нее, потому что любовь не входила, не входила, не входила в программу этого заведения.
Дверь распахнулась, и Александра услышала слащавый голос Милосердной-Милосердненькой, которая понукала ее, будто старуха няня в русской пьесе:
– Саша! Вставай немедленно! Саша, немедленно просыпайся! Проснись же, Саша! Саша!
Мать-настоятельница подошла ближе. Александра подумала, сорвет ли она с нее простыню, заставит ли силой встать. Матушка Милосердная, несмотря на аристократическое происхождение, бывала грубой как солдат. Она отнюдь не вела себя по-хамски, но действовала напрямик и легко заводилась.
– Саша, опоздаешь на завтрак. Другие девушки посмотрят на тебя, станут над тобой смеяться, скажут, что мы, русские дураки, всегда опаздываем. Саша? Саша, неужели ты хочешь пропустить молитву? Господь очень рассердится на тебя, Саша. Он огорчится и станет плакать. И начнет думать, как бы тебя наказать. Саша, ты что, хочешь поехать в Унтерзее?
Александра крепко зажмурилась. «Мне шесть лет, и мне нужно поспать, матушка Милосердная. Господь сделал так, что мне теперь пять, Господь сделал так, что мне теперь четыре. А теперь мне три годика, и мне надо поспать, матушка Милосердная».
– Саша, ты что, забыла, что у тебя сегодня особый день? Ты забыла, что сегодня к тебе приедет гость?
«Господи, сделай так, чтоб мне было два годика, Господи, сделай так, чтоб мне был один, Господи, сделай так, чтобы я еще не родилась. Нет, я не забыла про моего гостя, матушка Милосердная. Я помнила о нем еще до того, как легла спать. Он мне снился, я ни о чем другом не думала с тех пор, как проснулась. Но, матушка Милосердная, я не хочу сегодня видеть этого гостя – ни сегодня, ни вообще. Не могу я, не могу я жить ложью, я не умею, и потому не дам, не дам, не дам дню начаться!»
Александра покорно вылезла из постели.
– Ну вот, – успокоилась матушка Милосердная, рассеянно чмокнула ее в лоб и быстро пошла дальше по коридору, громко возвещая: – Опаздываем! Снова опаздываем! – и хлопая в ладоши. – Пет, пет! – говорила она, словно сгоняя глупых куриц.
ГЛАВА 23
Поездка в Тун заняла полчаса, и, выйдя из вокзала, Смайли пошел не спеша, останавливаясь у витрин и слегка петляя. «Есть люди, у которых возникает желание совершить героический поступок и умереть за свою страну, – размышлял он. – …Если подпалить человека, в нем просыпается упрямство…» Интересно, что проснулось бы в нем.
День был мрачный, хмурый. Редкие пешеходы медленными тенями проплывали в тумане, а пароходики, курсировавшие по озеру, застыли у причалов. Время от времени беспросветная мгла разрывалась, и Смайли видел замок, дерево, кусок городской стены. Затем завеса снова опускалась. Меж булыжников и в разветвлениях узловатых деревьев курорта лежал снег. Немногие машины ехали с зажженными фарами, шины их хлюпали по мокрому снегу. Единственными яркими пятнами были витрины: золотые часы, одежда для лыжников, похожая на национальные флаги. «Будьте там самое раннее в одиннадцать, – прикинул Тоби, – даже одиннадцать, и то слишком рано, Джордж: они приедут не раньше двенадцати». А сейчас только половина одиннадцатого, но Смайли хотелось иметь запас времени, хотелось покружить по городку, прежде чем осесть, хотелось потянуть время, чтобы, как сказал бы Эндерби, разложить все по полочкам. Смайли свернул в узкую улочку и прямо перед собой увидел вздымающийся ввысь замок. Аркада кончилась, началась мостовая, потом лестница, потом крутой подъем – он продолжал идти вверх. Он прошел мимо «Английской чайной», «Американского бара», ночного клуба «Оазис» – все вывески освещены неоном, каждое заведение – копия утраченного оригинала. Но они не могли уничтожить его любви к Швейцарии. Он вышел на площадь и увидел скамью – ту самую, а напротив, через дорогу, маленькую гостиницу, в точности как ее описал Тоби, с кафе-рестораном на первом этаже и комнатами-номерами барачного типа над ним. Он увидел желтый почтовый фургон, смело припаркованный на запрещенном месте, и понял, что это – стационарный пост Тоби. Тоби всю жизнь считал почтовые фургоны самыми надежными – куда бы ни поехал, всюду их крал, оправдывая это тем, что никто не замечает и не запоминает их. Сейчас он поставил новые номерные знаки, но они выглядели старше фургона. Смайли пересек площадь. На двери банка значилось: «ОТКРЫТО: ПОНЕДЕЛЬНИК – ЧЕТВЕРГ 07.45 – 17.00, ПЯТНИЦА 07.45 – 18.15». «Григорьев любит приезжать в обеденные часы, потому что в Туне никому в голову не придет тратить обеденные часы на посещение банка, – пояснил Тоби. – Он принимает отсутствие деятельности за безопасность, Джордж. Пустые места, пустое время – Григорьева до того легко разгадать, что это даже смущает». Смайли прошел по пешеходному мостику. Еще без десяти одиннадцать. Он перешел через дорогу и направился к маленькой гостинице, откуда хорошо был виден банк Григорьева. «Напряжение в вакууме, – подумал он, прислушиваясь к хлюпанью своих сапог и журчанию воды в водостоках, – городок в межсезонье и в безвременье. – Удастся, Джордж, подпалить или нет – никогда не знаешь. Как бы тут сыграл Карла? – раздумывал Джордж. – Что бы сделал этот сторонник крайностей, чего мы не делаем?» Смайли ничего не мог придумать, кроме физического насилия. Карла собрал бы оперативные данные, потом совершил бы подход – рискнул бы. Джордж толкнул дверь в кафе, и на него пахнуло теплом. Он прошел к столику у окна, на котором стояло «ЗАНЯТО».
– Я жду мистера Джакоби, – объяснился он с официанткой.
Она недовольно кивнула, не глядя на него. Бледная девушка с невыразительным лицом. Смайли заказал стакан кофе с молоком, официантка ответила, что в стаканах они подают кофе только со шнапсом.
– В таком случае чашку кофе, – произнес он, сдаваясь.
И зачем он вообще попросил стакан кофе?
«Напряжение в вакууме, – снова подумал он, озираясь. – Риск в пустоте».
Кафе было оформлено согласно современным представлениям о швейцарской старине. На оштукатуренных колоннах висели пластмассовые пики. Из невидимых громкоговорителей неслась безобидная музыка; доверительный голос диктора каждое объявление делал на нескольких языках. В углу четверо мужчин молча играли в карты. Смайли посмотрел в окно на пустую площадь. Снова пошел дождь, превращая все из белого в серое. Мимо проехал на велосипеде мальчишка в красной шерстяной шапочке, и шапочка, словно факел, мелькала на дороге, пока туман не погасил ее. Смайли заметил, что у банка – двойные двери, которые открываются с помощью электроники. Он взглянул на часы. Десять минут двенадцатого. Щелкнула касса. Зашипела кофейная машина. Игроки начали сдавать карты. На стене висели деревянные тарелки – танцующие парочки в национальных костюмах. На чем бы еще остановить свой взгляд? Несмотря на лампы из кованого железа, помещение освещалось кольцом из трубок, уложенных по потолку, и свет казался очень резким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55