– Перед завтрашним приемом Ллуэллин пойдет в музей. Он пригласил меня с собой.
Аукруст кивнул, мгновенно запомнив эту информацию.
– Что делает его слуга, Фрейзер?
Она вздохнула:
– Что и всегда: еда, поручения, пес.
– А эта проклятая собака всегда тявкает?
Астрид только крепче сжала Клайда и ничего не ответила.
Аукруст сказал:
– С ним часто Олбани. Он пьет, но вроде делает свое дело. Где его комната?
– Кажется, рядом.
Аукруст рассеянно смотрел вперед, на нескончаемых студентов, которые шли пешком или ехали на велосипедах.
– Была ли почта или звонки, которые казались необычными?
Астрид покачала головой. Она повернулась к Аукрусту, но не могла смотреть ему в глаза. Когда она попыталась заговорить, то поняла, что дрожит от страха. Наконец она выдавила:
– Педер, ты должен сказать, что любишь меня. Я делаю все, что ты велишь.
Он не отвечал. Он ждал, пока она успокоится.
– У нас все по-прежнему. Ты слышишь?
Она кивнула, но очень слабо.
– Скажи, были ли необычные телефонные звонки.
– Конечно, он говорит по телефону, заказывает еду, газеты…
– Необычные, – с нетерпением перебил он.
– Нет, только…
– Только – что?
– Был звонок от человека, с которым я познакомилась в Нью-Йорке. От Тобиаса.
Аукруст напрягся:
– Что он хотел?
– Он здесь, в Эксе.
– Когда он приехал?
– Он звонил вчера.
– Ты подслушала разговор?
– Я ответила на звонок. Я слушала, но ничего не поняла.
– О чем они говорили?
– Тобиас говорил о каком-то друге, которого он привез с собой. И о каком-то чемодане. Но американцы используют слова, которые я не понимаю, они и говорили всего минуту.
– Скажи точно, что помнишь, – потребовал Аукруст.
Астрид попробовала вспомнить, но смогла вымолвить только:
– Кто-то сказал «нянчиться». Я не знаю, кто сказал это.
– Ллуэллин говорил с тобой об этом?
Она открыла рот и снова закрыла его, ничего не сказав.
– Ну?
Клайд тихо зарычал, и Астрид начала гладить его по голове. Аукруст взял ее сумочку, порылся в ней и вытащил помаду, которую дал ей в аэропорту Гатвик. Он снял колпачок и выкрутил помаду.
– «Страстный розовый» – твой цвет. – Он выкрутил ее в противоположном направлении, и появилась игла.
– Думаю, вы с Ллуэллином долго говорили ночью и что ты не все мне рассказала. Говори, что он сказал, или вернешься к Ллуэллину с мертвым псом.
– Нет, Педер!
Он взял у нее Клайда и положил испуганное животное себе на колени. Он вытянул задние лапы пса и нацелил иглу.
– Что тебе сказал Ллуэллин?
– Он сказал, что картина, которую он привез, копия, а настоящая картина у Тобиаса.

Глава 60

Эллиот Хестон, стоя у дверей своего офиса, пожимал руку Баду Самюэльсону, жестом приглашая его к столу в углу комнаты.
– Я ненадолго, – сказал Самюэльсон, – но у меня есть информация, которую нужно передать в правильные руки, прежде всего Оксби. Я не могу его найти. Где он, черт возьми?
– Я не знаю, где он сейчас, – ответил Хестон.
Самюэльсон положил перед Хестоном два аккуратно исписанных листка.
– Это подготовила женщина по имени Симада, недавно нанятая японским торговцем предметами искусства по имени Кондо. Вы их знаете?
– Оба имени мне знакомы, – сказал Хестон.
– Здесь говорится, что остатки, которые выдаются за автопортрет Сезанна, принадлежавший Пинкстеру, – предмет искусства, датируемый двадцатыми годами двадцатого века. Полотно родом из Бельгии или Голландии. – Самюэльсон прочитал: – «Источник белого пигмента, диоксид титана, обнаруженный на образцах при помощи спектрографического анализа, имеется только на северном побережье Норвегии, в титанистой железной руде, которая называется ильменитом. Диоксид титана был впервые применен для производства белой краски в тысяча девятьсот восемнадцатом или тысяча девятьсот девятнадцатом году».
– Мне не нужно напоминать вам, что Поль Сезанн не мог его использовать, – сказал Самюэльсон. – Он умер в тысяча девятьсот шестом году.

Глава 61

Улица Четвертого Сентября тянулась на север от аллеи Мирабо; на ее пересечении с Рю Кардиналь была площадь Дофин, центр тихого жилого квартала, где было очень много старины, но очень мало места для парковки. На площади появился красный «фиат» и объехал ее, потом резко свернул на тротуар, наполовину въехал на него, бампером к фонтану, известному как «Квотр-Дофин». Шофер выскочил из машины и помчался по узкой улице к отелю «Кардинал».
Энн Браули остановилась в маленьком холле и, тяжело дыша, спросила о местонахождении месье Оксби. Ей вручили конверт, на котором неподражаемым почерком инспектора было написано: «Только для Энн». Внутри была записка, в которой Оксби велел ей идти на улицу Кардиналь, к месту, где улица переходила в площадь Сен-Жан де Мальт: справа от нее будет музей Гране, а прямо перед ней – собор Сен-Жан де Мальт. «Я буду справа в десятом ряду».
Всенощные огни мерцали у стен в боковых приделах и в нефе старого собора. Когда Оксби приехал, он положил в коробку двадцать франков, взял свечу, зажег фитиль о горящую свечу и поставил свою свечу на рифленую металлическую трубку. Оксби не был католиком, поэтому его безмолвное послание Мириам было личным сообщением, которое, если бы Бог и святые пожелали, было бы отнесено в то место, где она находилась.
Внутри старая церковь была темно-коричневой, и налет охры покрывал висевшие высоко на стене большие картины на библейские сюжеты. В четверть одиннадцатого он увидел, что к нему стремительно направляется Энн Браули.
Оксби поздоровался с ней:
– Здравствуйте, Энн. Дома все спокойно?
Она преувеличенно вздохнула, давая понять, что поняла иронию Оксби.
– Я думала, что у Эллиота лопнет сонная артерия, когда я сказала, что беру отгул.
Оксби ответил:
– У него есть свои начальники, и ему вовсе не нравится, что мы здесь. Но я отослал Джимми назад, и это понизит давление Хестона пунктов на двадцать.
Энн открыла дипломат и вытащила несколько страниц, напечатанных через одинарный интервал.
– Как только Интерпол узнал, где искать, ребята накопали вот столько о девушке Ллуэллина.
– Вы, конечно, запомнили отчет, – сказал Оксби, поэтому опустите все, кроме главного.
– Если вы не возражаете, инспектор, я расскажу так, как запланировала, – сказала Энн, подчеркнув каждое слово. – Хорошо?
Он быстро взглянул на часы и сдержанно кивнул.
Энн начала:
– Астрид Харальдсен осиротела, когда ей было девять лет, и до четырнадцати лет ее воспитывала бабка по отцу, потом она умерла. Тогда Астрид послали к бабке по матери, которая жила в Тронхейме. Девочка была бунтаркой, и в подростковом возрасте у нее были столкновения с полицией: маленькие кражи и воровство в магазинах. Ее школьные отметки были неровными, иногда она училась хорошо, иногда плохо. Когда ей исполнилось восемнадцать, она поступила в Высшую школу искусств и ремесел в Осло, чтобы изучать дизайн. Но академически Астрид была подготовлена плохо и совсем не умела рисовать. Тогда она перешла на курс фотографии, где проявила кое-какие способности, но ее отчислили через год.
Оксби некоторое время смотрел на алтарь, потом закрыл глаза.
– Продолжайте, – сказал он.
Голос Энн смягчился, и в течение следующих минут она рассказывала о юных годах Астрид.
– Когда ей было двадцать лет и она жила в Копенгагене, ее арестовали за приставания к мужчинам, но потом заявление забрали.
– Это было не однажды?
– Был и второй раз, но с тем же результатом.
– Приставания,– задумчиво сказал Оксби,– не проституция? Здесь есть определенная разница.
– Это имеет значение? – спросила Энн.
– Не думаю. – Оксби нагнулся вперед. – Вы описали несчастную, распущенную молодую девушку.
– Дальше – больше, – продолжала Энн. – Астрид была втянута в наркотики. Несколько арестов, но ее опять не осудили. Однако три года назад – ей было двадцать четыре – ее осудили за хранение кокаина, барбитуратов и амфетаминов.
– Ее посадили?
– Она отбыла три месяца из двух лет, а потом ее освободили при условии, что она будет сотрудничать с секретными службами, расследовавшими дело поставщиков барбитуратов и амфетаминов. Она работала с бывшим больничным фармацевтом, который разоблачил членов этой преступной группы и был нанят норвежским правительственным отделением внутренней безопасности. В отчете этот человек называется Оператором.
Комиссар открыл глаза.
– Интересное имя. Оператор. Продолжайте.
– Здесь произошло кое-что странное. Официальные записи об Операторе были опечатаны, а это значит, что заключительная часть отчета о Харальдсен не отражена в документах и изобилует словами типа «недостоверно» или «не проверено». Очевидно, Оператор убил подозреваемого, возможно нечаянно, во время попытки выбить признание, и дело убрали в стол. Настоящее имя Оператора не называется. Эта информация не подтверждена официальными источниками, но она считается точной. Приговор Харальдсен был смягчен, и она покинула Норвегию два года назад.
Оксби проскользнул мимо Энн и секунду постоял в проходе. Сделав несколько шагов по направлению к клиросу, он повернулся и пошел назад. Энн озадаченно смотрела на него. Она прошептала:
– Вы, кажется, чем-то обеспокоены.
– Немного. Я разрешил Астрид путешествовать с Ллуэллином, но она вовсе не девушка, попавшая в беду.
– Что?
– Тут какой-то заговор, и я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал.
– Что вы будете делать?
– Сдержу слово и прослежу, чтобы с Ллуэллином ничего не случилось, – сказал Оксби и сел рядом с Энн. – Вы говорили об Операторе. Удалось найти еще что-нибудь о нем?
Энн достала из дипломата второй отчет и передала его Оксби.
– Наши люди собрали материал из неофициальных источников, но они утверждают, что все, что тут отражено, – правда.
Оксби прочитал отчет, всего две страницы.
– Правительство не хотело огласки; вместо этого Оператору выдали новые документы и пятьдесят тысяч долларов, чтобы он смог покинуть страну. В новом паспорте и визе стоит имя Чарльза Мецгера… – Оксби вопросительно посмотрел на Энн. – Это тот самый доктор Мецгер?
Энн кивнула:
– Это не может быть простым совпадением. Отчет также сообщает его настоящее имя.
– Я вижу. – Оксби несколько раз прочитал про себя имена. – Может ли быть, Энни, что Вулкан – это Чарльз Мецгер, а доктор Мецгер – Педер Аукруст?

Глава 62

В музее Гране смешались разные стойкие запахи: насыщенные спиртом алкиды, клей, чистящие средства. Это была смесь такой силы, что вызывала легкую эйфорию. Потом, с наступлением дня, свежий аромат огромных букетов вперемешку с ароматами из кухни несколько перебили эти запахи.
Вскоре после трех картина под названием «Дорога в поле» заняла свое место на стене, в раму вставили датчик, а над картиной установили светильник, бросавший на сине-зеленый горный пейзаж ровный свет. Шарль Пурвиль прикрепил к низу рамы медную табличку. Одну из табличек он отдал Гюставу Билодо.
– Это для портрета месье Ллуэллина. Он будет доволен.
– К черту его, – заявил Билодо с раздражением, что было для него нехарактерно. – Он не дает нам повесить портрет до завтрашнего утра, и мы до сих пор не уверены в том, что завтра он предоставит Сезанна в наше распоряжение. – Но тут улыбка вновь осветила лицо директора музея. – Зато в нашей портретной галерее есть две особые стены, и сегодня я надеюсь получить хорошее известие, касающееся одной из них.
То, что год подготовки подходил к благополучному завершению, стало возможным благодаря отчаянной решимости Гюстава Билодо, хотя и она бы не помогла, не повлияй на Мирей Леборнь страховые компании, которые провели тщательную проверку организации охраны и всего штата музея.
Сотрудники охраны отчитывались бывшему директору сыскной полиции. Близкий друг Феликса Лемье, по прозвищу Истребитель, был человеком за пятьдесят и прятал свои проницательные глаза за очками с зелеными стеклами.
Билодо хвастался, что прием побьет все рекорды по своему размаху. В мировых масштабах, может, это и было преувеличением, но в Эксе этот прием действительно обещал быть самым расточительным за всю долгую историю города.
Скутер Олбани передал Астрид бокал и с проворностью, свидетельствующей об огромном опыте, открыл бутылку шампанского.
– Попробуй шампанского.
Он улыбнулся, наполнил оба бокала и чокнулся с Астрид, отчего шампанское пролилось.
– Вот неуклюжий, – побранил он себя и стал рыться в карманах в поисках платка.
Астрид вежливо улыбнулась и отправилась к буфету за салфеткой. Дойдя до конца стола, она оглянулась и посмотрела на прибывающую толпу, на еду, на цветы. Людей становилось все больше, они говорили разом, и гул напоминал Астрид о вечере в бостонском Музее изящных искусств. Заиграла музыка: ее исполнял квинтет музыкантов, расположившийся у серой каменной лестницы, ведущей к выставочным залам.
Повсюду были торжественно одетые мужчины и женщины, гости и благодетели, которые выписали большие чеки, чтобы помочь незаметному музею Гране наконец насладиться славой. Собрались также организаторы и хранители, ответственные за доставку этих бесценных картин из двадцати одной страны. Ллуэллин вставил белую гвоздику в лацкан своего смокинга и взял Астрид за руку.
– Пойдем ко всем, – сказал он.
Когда Билодо подвел к микрофону высокую седую женщину, раздались звуки фанфар. Он попросил тишины и сказал:
– Сегодня вечером нас почтила своим присутствием наш дорогой друг. Имею честь представить вам мадам Маргариту Девильё.– Когда аплодисменты смолкли, Билодо продолжил: – Теперь я хочу сообщить вам радостную новость. Мадам Девильё разрешила мне объявить, что она дарит музею Гране свой автопортрет Сезанна.
Это заявление для многих оказалось сюрпризом, но все выразили одобрение. Когда шум стих, Маргарита взяла микрофон.
– Мне бы хотелось, чтобы вы сейчас могли видеть эту картину. Как знают некоторые из вас, на недолгое время я утратила своего Сезанна, и, когда он вернулся, я решила, что его нужно почистить и вставить в новую раму. Вы встретитесь с моим другом через неделю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40