– Еще один жених для хорошей невесты, – сказала она.
– А каков он собой?
– На тебя не похож, – ответила она улыбаясь.
Прежде стоило Шейле назвать имя какого-нибудь мужчины, как во мне пробуждалась ревность. Этого она и добивалась, потому что в течение нескольких лет до нашей женитьбы я любил ее без взаимности, и она была ко мне безжалостна и простодушно жестока; Вся моя жизнь с ней отучила меня ревновать, и теперь при Маргарет это чувство меня не тревожило, хоть иногда мне и казалось, что оно вновь может проснуться.
Тем не менее корни привычки сидят глубоко. Лицо Маргарет было совершенно безмятежным, и все же, услышав о Холлисе, я пожалел, что не предложил ей выйти за меня замуж полчаса назад, когда меня еще не беспокоил появившийся в душе неприятный осадок, когда я еще не испытывал искушения, порожденного былым горем и природной слабостью, искушения укрыться в цитадели пассивности и иронии.
Она сидела возле постели в холодном свете сумерек, и я смотрел на нее. Медленно, пока ее глаза изучали меня, губы ее сжались, и с них исчезла улыбка любящей девушки, улыбка матери. Мгновение это внезапно заполнило всю тишину и покой радостного дня – мы ощутили чувство свершившейся ошибки, несправедливости, непоправимой утраты, словно между нами легло безграничное расстояние.
Через некоторое время она по-прежнему печально сказала:
– Все хорошо.
– Да, – согласился я.
Она вновь улыбнулась и спросила, позабыв о сложном положении Гилберта, как я намерен поступить в отношении Лафкина. До сих пор она никогда не спрашивала меня, что я собираюсь делать после войны. Она знала, что я могу не возвращаться на прежнюю работу, что сумею заработать на жизнь по-иному, и это сознание ее устраивало; но сейчас в полумраке, держа мои руки в своих, она хотела, чтобы я сам поведал ей об этом.
23. Великие мира сего
Когда возникал какой-нибудь трудный вопрос, решение которого министр хотел оттянуть, делая вид, будто такого вопроса вообще не существует, он начинал сердиться на меня. Обращение его по-прежнему оставалось дружеским и простым, но как только я напомнил ему, что в течение ближайших двух недель нужно заключить Барфордский контракт, на который вместе с Лафкином претендуют еще две крупные фирмы, Бевилл взглянул на меня так, словно я вел себя бестактно.
– В первую очередь займемся самым важным, – загадочно ответил он с видом мудрого политика с полувековым стажем. Ответ его показался мне тем более загадочным, что в предстоящие две недели других дел у него вообще не было.
В действительности же его совсем не привлекала перспектива испортить отношения с двумя-тремя влиятельными людьми. Даже те, кто, как и я, относились к старику с симпатией, не взялись бы утверждать, что смелость в политике была одной из его главных добродетелей. К удивлению большинства, он, правда, проявил ее в борьбе, завязавшейся вокруг Барфорда, и даже выступил против кабинета министров; и при этом не только одержал победу, но и сохранил свой портфель. Теперь же, когда все это было позади, он считал просто несправедливым, что его снова втягивают в конфликт, толкают на то, чтобы он наживал новых врагов. Враг – старику ненавистно было даже самое это слово. Он был бы рад, если бы мог заключить контракт со всеми, кто пожелает.
Тем временем сэр Гектор Роуз принимал собственное решение. Мне была передана папка с секретной документацией по Барфорду и просьба Роуза высказать мою точку зрения по поводу контракта.
Долго думать мне не пришлось. Я поговорил с Гилбертом, который лучше меня знал всю подноготную фирмы Лафкина. Он был настроен более решительно, чем я, но мнения наши совпадали. Представился случай, спокойно подумал я, действовать наверняка, причем и в собственных интересах, и в интересах дела.
Теперь я перестал увиливать и написал, что рисковать нельзя, что предприятие нуждается не в особом административном чутье, которым обладает Лафкин, а в сотнях химиков-специалистов, и тут его фирма не может соперничать с крупными химическими концернами. Поэтому на первом этапе Лафкина приглашать не следовало.
Я подозревал, что Роуз пришел к такому же решению. Однако он ограничился лишь многочисленными изъявлениями благодарности по телефону и пригласил меня и Кука на, как он выразился, «небольшую беседу с Лафкином и его людьми».
«Беседа» состоялась в холодное декабрьское утро в одном из больших залов, окна которого выходили на здание конногвардейских казарм и Адмиралтейство. Правда, к этому времени почти все стекла были разбиты, и окна заколотили листами сухой штукатурки, так что вместо света в комнату проникал лишь леденящий ветер. Люстры освещали покрытые пылью стулья, сквозь одно уцелевшее стекло виднелось студеное голубое небо; в комнате было настолько холодно, что Гилберт Кук, напуганный не до такой степени, чтобы позабыть о своих удобствах, сходил за пальто.
Лафкин привел с собой свиту из шести человек, большинство из которых были его главные специалисты. Роуза сопровождали всего пятеро: трое из нашего управления – его заместитель и мы с Куком – и двое ученых из Барфорда. Министр, положив ногу на ногу и не доставая носками туфель до полу, расположился между обеими группами. Повернувшись вправо, где сидел Лафкин, он начал витиеватую речь, пытаясь придать ей максимум сердечности.
– Всегда приятно, – сказал он, – в сущности, это зачастую единственное удовольствие в нашей работе – иметь возможность побеседовать с коллегами из промышленности. Вы создаете материальные богатства, а мы умеем ценить тех, кто везет тяжелый воз, и знаем, как с ними ладить.
И министр с удовольствием, хотя и несколько невразумительно, продолжал говорить. Он не был оратором и умел беседовать только с глазу на глаз, но сейчас он наслаждался собственной речью и не беспокоился о том, что она похожа на речь человека, который не слышит собственных слов. Он косвенно намекнул на «один план, о котором, чем меньше говорится, тем лучше», но признал, что план этот потребует осуществления некоторых технических работ. Он полагает – и надеется в этом смысле на поддержку мистера Лафкина, – что будет лучше всего, если мы соберемся за круглым столом и выскажем наши мысли по этому вопросу.
Затем, улыбаясь свой невинной стариковской улыбкой, он кротко добавил:
– А теперь мне придется сказать нечто такое, что весьма огорчает меня, хотя, как мне кажется, другим это не причинит беспокойства.
– В чем дело? – спросил Лафкин.
– Боюсь, мне придется вас покинуть, – ответил Бевилл. – Видите ли, у нас у всех есть свое начальство. – Он говорил, обращаясь прежде всего к сотрудникам Лафкина. – У вас – мой друг Лафкин, и я уверен, он человек деятельный. У меня тоже есть свой босс, и как раз нынче утром, когда я предвкушал полезный дружеский разговор с вами, я узнал, что понадоблюсь ему именно в это время.
Он встал, пожал руку Лафкину, сказав, что они и не заметят его отсутствия, раз с ними останется его друг и коллега Гектор Роуз, и в голосе его звучало искреннее сожаление по поводу того, что он вынужден уйти, и твердая решимость не задерживаться больше ни на минуту. Подвижный и энергичный, он пожал всем руки и скрылся в холодном коридоре, где еще несколько секунд звучало бодрое: «До свиданья! До свиданья!».
Роуз опустился в свое кресло.
– Формальности, я полагаю, можно считать должным образом исполненными, – сказал он. – Я попытаюсь несколько прояснить обстановку, и тогда, возможно, мы сумеем перейти к делу.
На этот раз он не был изысканно вежлив. Я был убежден, что о намерении министра сбежать ему стало известно только перед самым заседанием. Но его сообщение, как всегда, было ясным и объективным, и никто из присутствующих не мог бы догадаться, будет он за или против Лафкина. Нужно выполнить одну-единственную работу, сообщил он; сказать о ней можно немногое, но для того, чтобы ввести присутствующих в курс дела, он берет на себя ответственность дать специалистам Лафкина минимум сведений. Денег тут не заработаешь; государство будет платить, как за контракт по программе экономического развития. Кроме того, по мнению лучших экспертов, этот метод в мирное время экономически нерентабелен.
– Поэтому тот, к кому мы обратимся с просьбой взять на себя эту работу, не должен надеяться на прибыли.
– Это наш долг, – сказал Лафкин. Слова его звучали лицемерно, хотя он говорил то, что думал. – Вот почему я готов за нее взяться.
– Вы могли бы осуществить это при нынешнем состоянии ваших ресурсов?
– Да, мог бы, – ответил Лафкин.
Когда он говорил таким тоном, безапелляционно, но веско и основательно, люди невольно ощущали его силу, и не просто силу его власти, а силу его характера.
Затем обе группы обменивались вопросами, в основном технического порядка: сколько потребуется времени для строительства завода в Канаде, насколько чистой должна быть тяжелая вода, какова будет максимальная производительность. Прислушиваясь, я думал о том, что между государственными чиновниками и дельцами существует странная разница. Сотрудники Лафкина относились к нему с чрезмерной, почти рабской почтительностью, по собственному почину вопросов не задавали, а со всеми замечаниями обращались к нему. Государственные же чиновники, в полную противоположность своим собеседникам, высказывались с видом людей, пользующихся полной свободой мнений, словно их суждение было ничуть не менее важно, чем суждение сэра Гектора Роуза.
Так вел себя даже Джон Джонс. Ему было уже за пятьдесят, совсем недавно его назначили заместителем Роуза, и эта должность была потолком его карьеры. Я так и не смог понять, как ему удалось этого достичь. У него было приятное розовое лицо и вид человека, готового отбросить всякое смущение и притворство и поговорить по душам. Но когда он раскрывал рот, то ограничивался лишь восхвалениями в адрес кого-нибудь из вышестоящих.
Однако на этот раз даже он держался независимо и, подобно многим в управлении, называл Роуза, человека, не терпевшего фамильярности, просто по имени; для подчиненных Лафкина это было бы не столько бестактно, сколько вообще немыслимо.
Гилберт Кук сидел рядом со мной, откинувшись на спинку кресла, словно в баре Уайта, уткнувшись двойным подбородком в грудь, и не то сопел, не то что-то бормотал себе под нос. Чем дальше шел разговор, тем нетерпеливее он сопел; потом оторвался от спинки кресла и сгорбился над столом. Пальто обтянуло его массивную спину.
– Я не совсем понял ваши слова, – вдруг выпалил он, через стол обращаясь к Лафкину.
– Вот как? – поднял брови Лафкин.
– Вы сказали, что можете выполнить эту работу при нынешнем состоянии ваших ресурсов.
– Да.
– Нет, не можете, если в понятие «ресурсы» включить и люден, а именно это и следует сделать.
– Чепуха, – отмахнулся Лафкин и опять обратился к Роузу, но Гилберт снова его перебил:
– Нет, не чепуха, потому что для наиболее ответственной части этой работы у вас есть только три группы людей, которых можно использовать.
Быстро и уверенно Гилберт перечислил имена, не известные большинству присутствующих, и добавил:
– Если вы не намерены испортить дело, то у вас нет другого выбора, как бросить туда восемьдесят процентов из них. А это значит снять их с самых срочных заданий, за что нас не поблагодарят другие ведомства. Вы прибежите к нам и будете требовать замены, которую придется искать у других фирм. Все это неизбежно повлечет за собой ненужные хлопоты и неудобства и не имеет никакого смысла.
Лафкин смотрел на Гилберта с холодной, презрительной усмешкой. Они хорошо знали друг друга; раньше меня нередко удивляла их близость. За несколько секунд оба страшно разозлились, причем Лафкин сохранял хладнокровие, а Гилберт разгорячился.
– Вы говорите о вещах, в которых ничего не смыслите, – сказал Лафкин.
– Смыслю не меньше вас, – с жаром выпалил Гилберт.
И тут, раскипятившись, он допустил одну тактическую ошибку: в доказательство того, что помнит все дела фирмы, которые знал четыре года назад, он начал приводить все новые и новые фамилии.
Овладев собой, Лафкин все еще раздраженно, но сухо обратился к Роузу:
– По-моему, эти подробности вряд ли окажутся нам полезными!
– Быть может, остановимся на этом, Кук? – спросил Роуз вежливо, зло и настойчиво.
Словно забыв о происшедшем, Лафкин сказал:
– Значит, вас только интересует, достаточно ли у меня людей, чтобы выполнить эту работу? Могу заверить вас, что достаточно.
– И вы не будете ни сейчас, ни потом требовать у нас дополнительного штата специалистов? – вкрадчиво спросил Роуз.
На лице Лафкина ничего не отразилось.
– Только в разумных пределах.
– Каковы же эти пределы?
На мгновение тон Роуза стал не менее резким, чем у остальных.
– Я не могу принять на себя неограниченные обязательства, – спокойно и веско сказал Лафкин, – как не смог бы на моем месте никто другой.
– Это вполне понятно, я очень и очень благодарен вам за откровенность, – снова приторно вежливо сказал Роуз.
И так же вежливо повел обсуждение дальше. Время шло, в комнате становилось все холоднее, присутствующие топали ногами, чтобы согреться. Но не в обычае Роуза было не выслушать все доводы, даже если он с самого начала пришел к какому-то решению. Шел уже второй час, когда он наконец повернулся к Лафкину:
– Не знаю, как вам, а мне кажется, что на сегодня хватит.
– Надо заметить, что многое прояснилось, – вставил Джон Джонс.
– Когда мы встретимся в следующий раз? – спросил Лафкин.
– Я доложу о результатах сегодняшней беседы шефу.
Роуз употребил это слово со свойственной ему иронической интонацией, он был не из тех, кто прячется за спину другого. В отличие от министра он не боялся сам сообщить дурную весть. И впрямь, отдав дань должной вежливости, он произнес это необычно резко.
– Я уверен, он захочет выяснить у вас еще некоторые подробности. Не сумеете ли вы встретиться с ним, – а быть может, и я к вам присоединюсь, – еще на этой неделе? Не берусь предсказывать, какое решение мы сочтем наиболее приемлемым для всех нас, но мне представляется вполне возможным – разумеется, я высказываю только собственные мысли, – что нам покажется, будто мы предъявляем к вам такие непомерные требования, которые, по крайней мере сейчас, несправедливо ставят вас в крайне трудное и невыгодное положение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47