В кабине сидел нарисованный пилот, нарисованы были даже очки и лямки парашюта. Мы с папой осторожно скрутили самолетик со штыря, я помыл его губкой с мылом и, когда он высох на солнце, тонкой кисточкой подновил звездочки и бортовой номер; «12».
Звездочек на фюзеляже было семь, что соответствовало числу сбитых самолетов противника. Отец сказал, что бывший хозяин дачи последние годы преподавал в Военно-воздушной академии, а во время войны воевал на Ленинградском фронте.
Я поставил самолет на шкаф – сушиться, и в моей комнате вкусно запахло лаком. Сильве я пообещал взбучку, если она будет крутить лапой винт или уронит машину на пол. Еще я по совету отца смазал подшипники графитовой смазкой. Когда лак высох, я, к своему удивлению, обнаружил с нижней стороны левого крыла процарапанную надпись: «Мне сверху видно все, ты так и знай!» Это была строчка из песни, которую распевали наши летчики в кинофильме «Небесный тихоход».

Моя комната была на втором этаже. Из окна как на ладони были видны наш участок с беседкой и мрачный еловый лес, начинавшийся за забором.
За улицей я тоже мог наблюдать: стоило мне перейти в пустующую пока комнату напротив, где потрескивал под подошвами крашеный пол, глянуть в окно, и вот они, наши железные ворота, калитка, пацаны и девчонки с велосипедами, ждущие Катьку или меня. И машущий хвостом Чарли, которому запрещено в одиночку выходить с участка, но он все равно выходит, чтобы сикнуть на какой-нибудь кустик и обнюхать траву вдоль канавы.
Флюгер-самолетик не был виден из окна, но я знал, что он летит прямо над изголовьем моей кровати, всегда против ветра, и часто слышал сквозь открытую форточку мягкое жужжанье его винта. Лежа в постели, я представлял пилота в кабине, с парашютными лямками на груди, его шлем, очки-консервы, мысленно видел счастливый бортовой номер «12» и семь красных звездочек на фюзеляже – семь воздушных побед. А по ночам, когда дом застывал тишиной и спокойствием, я представлял себя на месте пилота. Видел просверки трассирующих пуль, дымный хвост подбитого мною «юнкерса» – он падал в сторону замерзшего залива, слышал уханье зениток, что били от Ростральных колонн, совсем неподалеку от дома, где моя тридцатилетняя бабушка сбегала с двумя сонными мальчиками-близнецами по лестнице в бомбоубежище. Видел стремительный подъем светящейся стрелки высотомера – это мой истребитель, вздернутый полукругом штурвала, рвался в звездное небо, чтобы при лунном свете пойти в лобовую атаку на прорвавшийся к городу «Мессершмитт-109» с черными крестами на крыльях и фюзеляже… И замирало сердце, когда две ревущие машины сближались лоб в лоб, чтобы одна из них на последних метрах дернула закрылками и ушла вверх, подставив брюхо пулеметной очереди. Пару раз и у меня сдавали нервы – я видел себя под куполом парашюта, лицо пылало от стыда и морозного ветра, и вдали догорал брошенный мною самолет…
Но побед в этой мысленной схватке было больше, чем поражений. Вот фашистский самолет взмывает вверх – я отчетливо вижу, как разрывные пули с треском вспарывают его дюралевое брюхо. После этого я приземлялся и мысленно пририсовывал новую звездочку на свой фюзеляж. Нет, вру! Это делал пожилой механик в комбинезоне, как в кинофильме «В бой идут одни старики».

4

Этот Гриня не понравился мне с самого начала. Он перешел на второй курс книготоргового техникума и давил на нашу компанию психически. У Грини были длинные руки, желтые вьющиеся волосы на щеках и серые нахальные глаза с прищуром, которыми он разглядывал девчонок. Гриня приезжал на нашу полянку на вишневом мопеде «Рига» и, не слезая с седла, брал у пацанов мяч и забрасывал его одной рукой в баскетбольную корзину. Он курил и, не скрываясь, пил плодово-ягодное вино. Еще он рассказывал, как проникал на танцы в пионерлагерь «Двигатель» и клеил там кого хотел – студенток-пионервожатых или девиц из первого отряда.
Когда на полянке появлялась Катька, Гриня заводил свой трескучий мопед и начинал выхваляться, изображать из себя бывалого гонщика: крутился по окрестным тропинкам и резко тормозил под баскетбольным щитом, покрывая полянку голубым пахучим дымом. Однажды он предложил Катьке прокатиться с ним, но Катька, взглянув сначала на Гриню, потом на мопед, поблагодарила и, изящно заложив мяч в корзину, продолжила игру в «минус пять» с третьеклашками. Я-то знал, что ей нравится Лёньчик, студент филфака, который носил дымчатые очки, как Анджей Вайда, крутил в парке на турнике «солнышко» и обращался к Катьке на «вы». Он играл с нами в волейбол, высоко выпрыгивал к сетке и называл нас стариками и корифеями.

В тот день я тащился с картошкой и двумя бутылками молока из магазина, и Гриня притормозил возле меня.
– А чего это твоя сеструха целку из себя строит? – сквозь треск мотора прокричал Гриня. – Или тебе все-таки дает?
Он захохотал и умчался на своем вишневом мопеде.
Я почувствовал, как загорелось лицо, и остановился возле водопроводной колонки. Огляделся – улица была пуста, нас никто не слышал. И тут до меня полностью дошел смысл сказанного. Я умылся, попил ледяной воды и сел на склоне канавы, кусая травинку и соображая, что теперь делать. Ошибки быть не могло–я все расслышал так, как расслышал.
В канаве стрекотали кузнечики, а за моей спиной добродушно фыркала пасущаяся на поляне лошадь.
Я подумал, что есть смысл дождаться, когда Гриня поедет обратно, и метнуть в него сетку с картошкой. А когда он свалится со своего мопеда, плеснуть в него молоком и сказать: «Так что ты молол своим поганым языком? Повтори!» А потом пусть он меня лупит, если догонит…
Я просидел с полчаса, но Грини не дождался. До дома меня довез дядя Жора, возвращавшийся из города на своей «Волге» с блестящей фигуркой оленя на капоте. Он притормозил у колонки и махнул мне рукой. На заднем сиденье у него синели два новеньких почтовых ящика.
– Давно надо было купить, – похвастался дядька приобретением. – А тот фанерный выброшу к чертовой матери, сгнил совсем.
– А второй зачем? – спросил я.
– Вам, – пожал плечами дядька. – А то газеты на крыльцо кладут, письма камушком придавливают. Как в деревне…

На следующий день отец с дядей Жорой привернули к воротам два синих почтовых ящика, и тетя Зина принесла из сарая пузырек с белой нитрокраской и кисточку.
Мы с Чарли сидели на бревнах, сложенных около забора, и смотрели, что собирается делать его хозяйка. Настроение у меня было поганое. Я не спал половину ночи, но так и не придумал, как поквитаться с Гриней. Лезть в драку? Да он отшвырнет меня своими ручищами. Сделать хорошую рогатку и выбить ему глаз? Подкараулить возле дома и врезать колом по загривку? Все это пахло детской колонией, но нельзя же прощать такие гадости. А если он и дальше будет выкаблучиваться при всех, жизни мне в Зеленогорске не станет…
Тетя Зина размешала кисточкой краску, Чарли фыркнул от сладковатого запаха, и на синий фон легли мелкие белые буквы: «Г. М. Банников».
Тетя Зина перешла ко второму ящику, Чарли крутнул головой, чихнул и, соскочив с бревен, ушел на участок. Тетя Зина, пожалев бедную собаку, которой вредная хозяйка не дает дышать чистым воздухом, быстро настрочила на нашем ящике «С. М. Банников» и полюбовалась ровностью букв.
– Вот это я понимаю – работа! – похвалил отец надписи. – И что очень ценно, нет запаха бараков: квартира номер один, квартира номер два… Да, Жора?
– Блеск! – сказал дядя Жора. – А как тебе, Элечка?
Мама сказала, что ящики хорошо смотрятся, и похвалила тети-Зинину работу.
Мне тоже понравилось, как написано, но не понравилось, что теперь все будут знать нашу фамилию. Без фамилии на воротах как-то было спокойней. Кому надо, тот узнает, а чтобы всем объявлять… Но не будешь же спорить со взрослыми, тем более когда их четверо.
Я свистнул Чарли и пошел прогуляться в лес. Когда мы возвращались домой, я остановился и залюбовался самолетиком – его несло навстречу ветру, и казалось, он летит очень высоко, среди бегущих по небу белых туч…
Гриня нарисовался на площадке к вечеру, когда мы уже расходились, и, не слезая с мопеда, стал гонять по земле мяч, изображая игру в мотобол. Было заметно, что он поддатый. Трещал мотор, стреляя удушливым дымом, и девчонки, покрутив пальцем у виска, разобрали велосипеды и покатили по домам. Мы с парнями стояли кучкой, и как только Гриня забил мяч в кусты, я сходил за ним и пристегнул пружиной к своему багажнику. Сразу сваливать было бы несолидно, но и оставаться не было смысла. Я сделал вид, что не замечаю Гриню, а проверяю, хорошо ли накачаны колеса велосипеда.
Гриня выключил мотор, закурил и насмешливо посмотрел в мою сторону.
– Я теперь тебя Кабаном звать буду, – крикнул он. – Ты же Кабан! Кирилл Банников. Ка-банников! Усек, Кабан?
За моей спиной кто-то из ребят засмеялся.
– А сестрица твоя, Екатерина Банникова… – Гриня стал медленно натягивать кожаные перчатки, – будет у нас… Е… – Он выдержал паузу и слил Катькин инициал с фамилией. – Понял, от какого слова, Кабан?
И опять за моей спиной кто-то услужливо засмеялся.
– Вот так вот! – победоносно заключил Гриня и крутнул педаль мопеда. – Бывай, Кабан!
Я дождался, пока рассеется кислый дым от его мопеда, и, ни с кем не прощаясь, сел на велосипед и поехал к дому.
…Я крутился в постели, вставал и смотрел на чернеющий за забором лес, открывал и закрывал форточку, снова ложился, взбивал смятую подушку, но заснул только под утро, когда вдруг отчетливо понял, что должен сделать.

5

…В больнице я пролежал неделю. Ко мне приходили ребята, приносили мороженое и рассказывали новости. У меня был перелом ключицы, но доктор разрешал выходить во двор и сидеть с ребятами на лавочке.
Лёха и Миха, два пацана с нашей улицы, уверяли, что в то утро испытывали рогатки в лесочке за Моховой улицей и видели, как я с криком «ура!» врезался в мопед Грини.
Я осторожно мотал головой и рассказывал, как было на самом деле. Я не «ура!» кричал, а просто вопил для храбрости и наведения страха на противника. Что-то вроде протяжного индейского «иа-аа-йа-а!». Дорожка за Моховой начинается узкая, по бокам глубокие осушительные канавы с текущей водой, там водятся головастики и растут кувшинки, и Гриня, когда я на полном ходу выскочил навстречу его мопеду и заорал, взял в сторону, но продолжал ехать. Мне показалось, он даже прибавил газу, надеясь быстрее разминуться. Но я направил свой велик прямо на него и, продолжая вопить, накручивал педали. И вовсе не я врезался в мопед Григи, а Гриня, попетляв, насколько позволяла ширина дорожки, не выдержал моей лобовой атаки и свернул в канаву. Я лишь чиркнул своим передним колесом о его заднее, но и этого хватило, чтобы мне вылететь из седла.
– Не, классно было! – восхищался Лёха. – Гриня в воду – бемс! Вылезает мокрый, в волосах головастики, в глазах тоска. Кирюха встает, за плечо держится…
– Ага! – продолжал Миха. – Мы подбегаем – мопед заглох, фара разбита, руль набок… Кирюха от боли морщится: «Это тебе, гад, за Катьку и за меня! Будешь языком трепать – я тебя асфальтовым катком задавлю!»
Они подвирали насчет моих угроз и головастиков в волосах у Грини, но я молчал, потому что подвирали красиво. И всем пацанам нравился их рассказ…
Скоро мне стало казаться, что все так и было, как рассказывали два случайных свидетеля моего тарана. Я помнил только, как обдало жарким воздухом ногу от летящего в канаву мопеда и как в ключице вспыхнула боль. Момент столкновения я не мог видеть, потому что со страху закрыл глаза…

До конца лета Гриня так и не появился на нашей площадке, а осенью уехал в Ленинград к бабушке, да там и остался. Говорили, что его отчислили из техникума, а потом забрали в армию. Больше мы с ним не виделись.
Следующей весной, когда я снял самолетик на покраску, мне вспомнился мой безумный таран, и я собрался нарисовать на свободной стороне фюзеляжа свою звездочку, но что-то меня остановило…


II. Борода

1

Дядя Жора уехал в Комарове к своему другу-академику и пропал.
Не то чтобы совсем пропал, но к вечеру не вернулся и на связь не вышел. Телефон на даче Сергея Сергеевича молчал, что было и удивительно, и подозрительно, учитывая болезнь Эс Эс – он передвигался в кресле с велосипедными колесами и надолго из дому не отлучался.
– С ними что-то случилось! – запаниковала тетя Зина.
Они с мамой сидели на нашей веранде и пытались есть специальный творог с одуванчиками, который, оказывается, омолаживает организм и снимает усталость.
– Одиннадцать часов, а от него никакой весточки… Фу, какая гадость! – Тетя Зина вышла на крыльцо и выплюнула целебный творог в миску спаниеля Чарли. – Может быть, Сережа с Кириллом съездят, пока электрички ходят?
– Ну что ты волнуешься! – Мама ковыряла ложечкой в тарелке, словно раздумывая, есть ей теперь этот фитотворог или отказаться из женской солидарности. – Может быть, на комаровских дачах телефоны отключили? Если он не приедет до двенадцати, Сережа с Кириллом на машине съездят. Кирилл, позови, пожалуйста, папу – надо посоветоваться…
Я перестал наблюдать за Чарли, который осторожно выедал творог меж одуванчиков, и пошел к отцу.
Отец смотрел телевизор.
– Ну что там? – спросил он и взглянул на часы. – Нет его? Странно… И что женсовет предлагает?
– Может быть, съездим? – сказал я. – Вдруг действительно что-нибудь случилось?
– Что там может случиться? – сказал отец, приглушая телевизор. – Ничего не может случиться. Пошли прогуляться к заливу или на территории шашлыки жарят. Он брал шампуры? Не видел?
Я помотал головой и пожал плечами. Мне тоже казалось, что паниковать рано, но было тревожно. В поздних электричках шлялись всякие пьяные парни, да и странно, что телефон в Комарове молчал.
Обычно день дяди Жоры начинался с телефонных разговоров: из Комарова звонил Сергей Сергеевич.
Академик был плодовит на идеи и ссыпал их по утрам в телефонную трубку, как крупу в воронку. Провода доносили их до нашей дачи на окраине леса, и дядя Жора добросовестно записывал светлые мысли своего гениального друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19