У них с тетей Зиной появились круглый пластмассовый стол с креслами и небьющийся сервиз! Плюс просторный цветастый зонтик и телефон с автономной трубкой, которая берет за триста метров от дачи.
С этой трубкой дядя Жора сидел по утрам в беседке, буржуазно попивая кофе и просматривая газеты с развязными заголовками и курсами валют.
На веревке меж сосен висели махровые простыни с Микки-Маусом. Казалось, они скоро раздвинутся, как театральный занавес, и впустят дядю Жору и тетю Зину в сказочный мир сверкающих автомобилей, белых пароходов, пальм, синего моря и беззаботной жизни, где на завтрак подают апельсиновый сок, чашку кофе с булочкой и джемом, и не надо никуда спешить – бассейн с голубой водой рядом, изящные цветники и газоны обихожены садовником, а все проблемы решаются из шезлонга – с помощью телефона.
– Вы словно и не родные братья-близнецы, – обращалась мама с легким укором к отцу, смотревшему очередные телевизионные страсти. – Жора вон как развернулся, а ты почему-то не хочешь…
– Да ты пойми! – Отец потрясал вскинутыми руками, поднимался из кресла и начинал расхаживать по комнате. – Ты пойми, что я твердо верю в закон сохранения материи, который в вульгарном изложении для папуасов гласит: сколько в одном месте убавится, столько в другом прибавится. Не могут мои сто долларов превратиться в двести! Не могут!
– Но у брата твоего превращаются, – резонно замечала мама. – Зина мне говорила…
– Да плевать мне двадцать пять раз на Зину! – понизив голос, шипел отец. – Не хочу даже слышать об этом! Я и Жоре сказал… Вспомни классиков: для того, чтобы кто-то разбогател, нужно, чтобы кто-то стал нищим. А-а!.. – Отец сердито махал рукой, выходил через вторую калиточку в лес и пинал сандалиями мухоморы и ставшие вредными свинушки.
Странно, но факт – вопреки отцовским рассуждениям, с которыми я в принципе соглашался, дядя Жора имел неплохие поступления от своих вкладов, размещение которых готовил как военную операцию – за письменным столом с зеленым сукном, вычерчивая графики и щелкая калькулятором.
– И что ты собираешься косить? – с недовольным видом кивал отец на газонокосилку.
– Осенью картошку выкопаю и газон сделаю. А пока так, вдоль дорожек. Давай и тебе покошу…
– Газон он сделает, – недовольно крутил головой отец. – Миллионер! Ты хоть знаешь, что настоящий газон триста лет выращивают?
– Не хуже твоего знаю! – кивал дядя Жора и начинал усиленно жевать жевательную резинку. – А внуки на что? Правнуки! А? – задиристо говорил он и как-то по-американски хлопал отца по плечу. – А?
– Вот именно – правнуки! – отстранялся отец. – Что мы им оставим? Промышленность развалена, инженеры на базаре семечками торгуют, бывшие директора оборонных КБ в банковские аферы пускаются… Мы же не Польша какая-нибудь, чтобы кормиться за счет торговли!
– Это да, – сокрушенно вздыхал дядя Жора. – Согласен. Но говорят, эти хлопцы из «МММ» вкладывают деньги в компьютерные технологии, в импорт пищевого оборудования… Поэтому такая быстрая отдача! Люди наволочками деньги получают, сам видел. Если хочешь, я дам тебе одну статью почитать.
– Жора, я тебя умоляю! – зажмуривался отец, как от внезапной головной боли. – Ты меня извини, но я больше доверяю федеральному казначейству США, чем нашим мозгокрутам. – Отец имел в виду две стодолларовые бумажки, лежавшие неприкосновенным запасом в старом валенке на антресолях. – Компьютерные технологии они осваивают! Где ты видел банкира, который расшибает лоб ради вкладчика!..

3

Июль стоял теплый, с ночными туманами, и мама с тетей Зиной по утрам вносили в калитку маленькие корзинки с лисичками, крепкими сыроежками и подберезовиками. Они садились в беседке и принимались чистить грибы. «Господи, раньше почти каждый год на юг ездили, – вздыхала тетя Зина. – А сейчас что? Разве это жизнь?» Мать молча снимала липкие разноцветные шкурки с сыроежек и вытирала нож о газету.
На юг мы ездили редко, по пальцам можно пересчитать, и мне было жалко маму – она вдруг начала стареть. Да и батя начал сдавать, хоть и делал по утрам зарядку. Дело было не в возрасте, а в унынии, которым окатило отца.
Он играл с Денисом в настольный хоккей, водил внука в лес за шишками для самовара, помогал натягивать соскочившую цепь на велосипеде, напевал ему пионерские песни про картошку и синие ночи, а в глазах стояла тоска. И телевизор он смотрел на нашей веранде, а не ходил, как прежде, к брату, который теперь допоздна разговаривал с кем-то по телефону, а потом сидел при свете настольной лампы над своими расчетами.
Я понимал и отца: его задевало, что брат-близнец, с которым они с детства делали все вместе, теперь разорвал связку и в одиночку добился ощутимых финансовых результатов.
Дядя Жора подарил брату спиннинг, такие же, как у себя, кремовые шорты и бейсболку, красивые хозяйственные перчатки с пупырышками на пальцах, но все это лежало нетронутым на веранде, как разоблаченные дары данайцев. Даже Денису запрещалось их трогать.
А ведь девятого августа им исполняется сто тридцать лет на двоих!
И вообще, я читал, что близнецам, привыкшим с детства друг к другу, нельзя ссориться и конфликтовать – они могут заболеть и умереть.
– Меня Зина спрашивает, как ваш день рождения отмечать будем, – подступалась к отцу матушка. – Что ей сказать?
– Не знаю, – отводил глаза отец.
Да, я его понимал: сложиться деньгами на равных не получится, а принимать гостей за счет брата стыдно. Но не справлять же, в самом деле, порознь и в разные дни! Бабушка, как говорится, в гробу перевернулась бы, узнав про такое….
Мама съездила в город и вернулась расстроенная, чуть не плача, – я догадался, что денег достать не удалось. У нас тоже дивидендов не предвиделось.
Вот тогда Настя и сказала про китайскую картину…

4

Внизу, на своей половине, дядя Жора смотрел футбол. К нам на второй этаж его голос проникал сквозь неведомые щели отчетливо, словно дядька, на манер Диогена, сидел в бочке и бочка эта стояла у меня в комнате:
– Ну! Ну! – вопил дядя Жора. – Бей! Куда же ты бьешь, чудила с Нижнего Тагила! Ну! Ну! Го-ол! Язви тебя в душу! Гоо-ол! Молодец!
Мне нравилось, что дядя Жора хоть и ругает игроков за промахи, но не забывает и похвалить за удачу, а также подбодрить, если кто-то сильно приложился о землю:
– Ну вставай, вставай, а то простудишься. Ничего, ничего, до свадьбы заживет…
А также дядя Жора следил, чтобы судья был объективен и не подсуживал.
– Ты что, с похмелья и ничего не видишь? – орал дядя Жора в телевизор. – Там же чистый офсайд был! Чистый!
Если дело касалось симуляции или глупости, дядя Жора язвил и насмешничал:
– Правильно, бей своих, чтобы чужие боялись! Были бы мозги, могло быть сотрясение! Беги, догоняй противника! Штрафной тебе не светит!
И опять:
– Ну! Ну! – Было слышно, как он вскакивает и топает ногами. – А-а-а! Бей! Ну бей же, урюк сушеный! Мазила!..
Под эти вопли мы с Настей уложили завернутую в одеяло картину на стол и заново перевязали съехавшие тесемки. Тонкая рисовая бумага с морщинками и складочками, ломкая на вид, уютно разместилась в изящной буковой раме под стеклом. С годами она посмуглела; пожелтела и подложка – большой лист ватмана, на котором покоилась картина.
Китайцы, китайцы, десятки китайцев… Мне вдруг стало безумно жаль эту загадочную китайскую картину. И пусть я ни черта не понимал, что она изображает, но мне был мил толстый усатый китаец в халате, я мог подолгу смотреть на погоню кошки за мышкой, разглядывать делегацию, явившуюся к трону важного мандарина…
Было что-то роковое в расставании с картиной, что столько лет висела сначала у Настиной бабушки, а потом у нас. Потянуло душу, как при разлуке с дорогим человеком, и вдруг отчетливо стало казаться, что с картиной уйдет и прежняя мирная жизнь. Мать, отец, Настя, Дениска, дядя Жора и тетя Зина – все станут хуже, злее, бессердечнее, словно эти тридцать китайцев, мышка, кошка и собачка берегут наши семьи, поглядывая из тонкой буковой рамы, и удерживают нас от скандалов и склок. «Видите, – словно говорили персонажи картины, – какая у нас суета? Все движется, шевелится, гавкает и пищит, торопится, не поспешая, и при этом – мир, согласие и мудрость в нашем доме…» А сама рама, прочная и добротная, из чуть маслянистого на ощупь дерева, показалась мне знаком нашего семейного согласия…
– Может, не надо? – осторожно сказал я.
– Надо, – упрямо кивнула жена, и мне показалось, она знает, в чем правда. – Если не будет денег на юбилей, все сойдут с ума… – Она степенно перекрестилась, глядя в открытое окно: – Помоги, Господи!..
Родители ничего не знали о готовящейся продаже культурных ценностей. А если бы и знали, помешать не смогли бы. Как и мы, к сожалению, не мешали им ходить в ломбарды и на Сенную площадь.
Жена вышла к воротам на разведку и махнула мне рукой: «Спускайся!»
– Нет, вы посмотрите на эту балерину в трусах! – бесновался перед телевизором дядька. – С пяти метров попасть не может! Да я такие с завязанными глазами забиваю! – хвастался сам перед собою дядя Жора, словно и не ему накатывало шестьдесят пять.
Я вынес сверток и уместил его в багажнике на поролон. Вывел машину на улицу и махнул Насте рукой. В зеркальце заднего обзора было видно, как она размашисто перекрестила и меня, и машину, и китайскую картину в багажнике.
Все-таки внучка святого! Знает, когда перекрестить, когда молитву прочитать, кому свечку поставить. Нельзя сказать, что живешь как у Христа за пазухой, но такой статус уверенности добавляет.
С другой стороны, лучше не поминать имя Господа всуе, а знать свой шесток и держать язык за зубами. Это же дедушка жены, принявший мученическую смерть от богоборческой власти, признан святым, а не она. И тем более не я.
И уж конечно не дядя Жора, который, узнав про реабилитацию и канонизацию, обрадовался и хотел было вписать в свою визитную карточку: «Двоюродный сват дочки святого и двоюродный дядя внучки святого, кандидат технических наук, лауреат Государственной премии».
В Комарове я взял пассажира – высокого мрачноватого мужчину с выпученными рачьими глазами, представившегося через несколько минут езды писателем. Я тоже представился: Кирилл Банников, старший преподаватель, еду в город, чтобы оценить китайскую картину.
Еще минут через пять я узнал, что у писателя есть знакомый китаист, хорошо разбирающийся в восточной живописи и знающий китайскую грамоту – иероглифы. Этот китаист тоже был писателем и во время корейской войны даже несколько раз переводил выступления Мао Цзэдуна перед советскими специалистами, за что и был отмечен великим кормчим. Но после витиеватой похвалы он раздухарился, решил, что ему сам черт не брат, и залез к дочке китайского лидера под длинную юбку. Дело получило огласку, и Мао Цзэдун турнул дерзкого переводчика из Поднебесной. Теперь писатель-китаист слагает мемуары у себя на Васильевском острове, а по вечерам ходит гулять к устью Смоленки.
– Я могу дать его телефон, – весело покосился на меня писатель. – Договоритесь с ним посмотреть вашу картину, он человек общительный…
– Неплохо бы, – кивнул я, надеясь с помощью китаиста хотя бы прояснить смысл изображенного на пергаменте. – Если вас не очень затруднит.
– Меня это очень затруднит, – иронично сказал мужчина и не спеша достал телефонный справочник в бледно-розовой обложке. – Поэтому я буду требовать скидки при оплате за проезд.
– Да бросьте вы, – махнул я рукой. – Я с вас ничего не возьму.
– Ну смотрите, – повеселел писатель, записывая мне телефон коллеги. – Это вы сами предложили.
Мы расстались у Черной речки, и я покатил на Васильевский. Теперь на острове сходились три точки: художественный салон на Наличной улице, куда я собирался первым делом, наш дом и место проживания китаиста Михаила Ивановича, неудачно залезшего под юбку к маоцзэдуновской дочке.
Я рассудил, что в антикварный салон всегда успеется, их много, а китаеведы в наше время редкость. Это раньше, когда мы вовсю дружили с Поднебесной, а китайцы учились в наших вузах и анекдоты про них ценились вровень с анекдотами про Ваньтё и Маньтё, китаеведы, надо думать, водились в каждом институте.
Я заехал домой и набрал номер китаиста.
– Алё! – ответил хриплый мужской голос, сильно недовольный моим звонком. – Кто это?
Я назвался и назвал фамилию писателя, снабдившего меня номером телефона. После дотошных «ну?», «от кого, от кого?» и рассуждений о страшной, чертовской занятости и цейтноте мы договорились встретиться через полчаса на месте впадения реки Смоленки в Финский залив. Попутно я рассказал, что представляет из себя картина.
– Посмотрим, – брюзгливо пообещал Михаил Иванович.
Я подъехал к берегу залива. Машина почти уперлась бампером в парапет. Эти места мне были хорошо знакомы. Несколько лет назад я бегал сюда по утрам и делал разминку. Я вышел. Смоленка в оправе из высокого серого гранита упруго теснила мелкие воды залива. Выше по течению, за широким мостом, где вдоль пологих зеленеющих берегов стояли башни на курьих ножках, вода в реке казалась зеленой. Зеленел и сам воздух над дорожками вдоль Смоленки: там росли молодые лиственницы. Здесь же, среди могучих гранитных плит, вода в реке казалась черной и густой, словно, пройдя под гулкой аркой моста, где, покачиваясь горлышком, плыла бутылка, она меняла свой цвет.
На плывущие в воде пустые бутылки был ловец: мужчина с берега кидал капроновую сеточку с грузиком и, словив добычу, тянул ее к берегу.
Писатель оказался седым подтянутым мужчиной в джинсовом костюме. В его облике проступали вчерашнее злоупотребление спиртным и недовольство на этой почве окружающим миром. Он словно хотел сказать брюзгливо и через губу: «Ну, что у вас тут?»
Я вышел из машины и сделал несколько шагов по гранитной набережной. Он протянул вялую ладонь для рукопожатия.
– Ну, что у вас тут? – брюзгливо и через губу спросил Михаил Иванович. Он заглянул в открытый багажник автомобиля и стал доставать очки. – Вот эта, что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19