Однако стоило Липрцаю отвернуться, рыжий повторил свою шутку. На этот раз старик, не оборачиваясь, махнул рукой за спиною, но так слабо и беспомощно, что все расхохотались. Рыжий, конечно, увернулся. Смех немного поутих, но было ясно, что комедия еще не кончена. Проделкам поденщика привыкли смеяться до икоты.
Лен разозлился. Ну нет, так просто он это рыжему не спустит!
А тот продолжал исподтишка издеваться над дедом-курилкой, и Лен уже еле сдерживал кулаки.
Голова у старика тряслась, и все его сухонькое тело, видно, била дрожь. Постоять он за себя не мог, да и не думал, только молча поводил плечами, чтобы высвободиться из рук мучителя.
Может быть, в этой жестокой шутке, которая разыгрывалась тут явно не впервые, и было что-то забавное, но надо было видеть лицо старика, втянувшего голову в широкий, как хомут, воротник и делавшего вид, что целиком погружен в работу и ничего не замечает.
Лен был вне себя. Ему вдруг пришло на ум, что комедия устроена с согласия окружающих, вроде как в честь его прибытия на стройку, чтобы показать, какая у них тут потеха.
Липрцай посмотрел на него взглядом затравленной собаки, и Лен прочел в нем, что старику уже ни перед кем, кроме него, не стыдно.
Хорошо знакомая жажда мести охватила Лена, что бывало каждый раз, когда пытка была выше его сил.
Лен яростно саданул по кирпичу — кусок отлетел далеко в сторону. Отложив молоток, которого в подобные минуты опасался, Лен сделал вид, что именно этот кусок кирпича ему нужен для дела. Шагнув в сторону, он наклонился и, подняв осколок левой рукой, правой схватил рыжего за шиворот. Притворившись, что поскользнулся, увлек его за собой к бочке и макнул физиономией в раствор, да так неторопливо, что бедняга успел наглотаться.
Лену было не впервой так расправляться с обидчиками.
Рыжий подскочил как ужаленный и, взвыв от бешенства, схватился за кирпич. Но Лен успел цапнуть его за руку, вонзив острый ноготь в сухожилье под большим пальцем противника, отчего ладонь, сжимающая кирпич, разжалась сама собой. Это был излюбленный прием разводящего Грасса, императорского егеря в Тренто, которым тот мучил солдат-пехотинцев на учениях с огнестрельным оружием так ловко, что поручик ничего не замечал.
Глядя рыжему прямо в глаза, Лен невозмутимо сказал:
— Ты извини, приятель! Не будь тебя рядом, загремел бы я сейчас с лесов! Смотри в оба, чтоб у нас с тобой такое не повторилось. Эге, да ты, я вижу, немного запачкался!
Тут бы всем и засмеяться: Лен так комично изображал неловкость, сочувствие рыжему, а уж как старательно оттирал он ему, словно грудному младенцу, белый от извести подбородок!
Но уж самое смешное — прямо умора! — было то, что рыжий и вправду вел себя как малый ребенок, онемевший не столь из-за жгучей, парализующей боли в запястье, сколько от изумления, что Лен обращается к нему на «ты»! Такое уважение каменщика к поденщику было неслыханным, тем более, что они видели друг друга первый раз в жизни. В этом сквозила явная издевка.
Лен как ни в чем не бывало встал на свое место. Поденщик опомнился не сразу. Схватившись было за тачку, он от боли разжал пальцы и, кинув на Лена взгляд, говоривший, что он так скоро не забудет обиды, отправился восвояси.
Все кругом как воды в рот набрали. На смену недавнему хохоту пришла такая тишина, что, несмотря на строительный шум, было отчетливо слышно сухое покашливание бывшего напарника Липрцая. Этому было неловко больше всех.
«Добрый малый» и дед-курилка взялись каждый за свою трубу. Лен удивлялся, как спорилась требующая особой сноровки работа в трясущихся руках старого Липрцая, иссохших настолько, что на них можно было пересчитать все косточки. Не у всякого молодого был такой верный глаз — молотком Липрцай отсекал от кирпича ровно столько, столько нужно, тютелька в тютельку, даже не примеряя кирпич к жерлу трубы: любо-дорого было смотреть.
Теперь они вдвоем клали сразу три дымовых трубы, и работа шла как по маслу.
Ни с того ни с сего дед-курилка отложил молоток, сунул палец в погасшую трубку и, будто обжегшись, поспешил вниз.
Удивленно посмотрев ему вслед, Лен поймал на себе взгляд рыжего поденщика...
Лен вернулся к работе, наверстывая упущенное. Живой трудовой ритм, в который он тут же включился, как всегда, подбодрил его.
Вдруг к шуму, гулко отдающемуся по пустым углам первых этажей, добавился звук совершенно чужеродный: откуда-то сверху долетали веселые звуки настраиваемой скрипки.
— Ти-ти... та-та... ту-ту... ти-ти...— вторил скрипачу молоденький каменщик, работавший неподалеку от Лена. Он разошелся и стал звонко насвистывать головокружительно-быстрый «рейдовак». И сверху брызнула бешеная россыпь высоких звуков, в точности повторяющая мелодию молодого каменщика!
Скрипач играл, а паренек вторил ему свистом, не уступая музыканту ни единой нотки.
— Опять в тебя бес вселился, гляди, не спять от своей музыки! — заметил кто-то.
Но Маречек, помогая себе головой, свистел вовсю. Лицо у него покраснело, глаза выпучились. Он вторил мелодии, вариации которой в разных регистрах звучали как вихрь, легчайший и радостный. Маречека как заколдовал кто-то — Лен, видевший такое впервые, улыбнулся его безоглядной любви к музыке.
Обессилевший, красный от напряжения, Маречек наконец умолк.
— Ну, что я тебе говорил? Такого аллегро ни одному флейтисту за скрипачом ни в жизнь не высвистать!
— Это мне-то?!
— Да полно, там нужна пауза, чтоб хоть дыханье взять...
На стройке завязался профессиональный спор. Очевидно, оба каменщика были из одного прихода и зимой вместе играли в оркестре, где Маречек был флейтистом.
— Молчи! — вдруг перебил приятеля Маречек.— Сейчас он нам выдаст «Лючию».
И паренек, вытянув шею, как петух, собирающийся кукарекать, стал звонко насвистывать известную арию из оперы Доницетти «Лючия ди Ламмермур». Скрипичный пассаж оборвался, и в раскрытом окне мансарды соседнего дома, который со стороны стройки подпирало несколько толстых бревен, появилась взъерошенная голова с бледными впалыми щеками. Маречек, не прекращая свистеть, снял шапку и отвесил музыканту низкий поклон — мелодия, понизившись, зазвучала особенно проникновенно, и все кругом засмеялись, хотя Маречек и не думал шутить.
Голова маэстро в окне исчезла, и в следующую минуту оттуда полились нежные звуки арии, которой с таким нетерпением ждал Маречек.
Очарованный музыкой, он изменившимся, дрогнувшим голосом сказал своему коллеге:
— Ну?! Специалист! А ты болтал, это только дуэтом можно сыграть!
— Ты флейтист, я скрипач. Ты смыслишь в одном, я в другом. Здесь и глухой услышит, что скрипке подыгрывает альт. Это если классные музыканты. А то и втроем не осилить... *
— Так ведь артист играет, настоящий маэстро... Маречек не договорил. На лесах появился мастер,
а в его присутствии разговоры прекращались. И флейтист только вздохнул:
— Это ж надо, как чисто выводит!..
То, что музыкант в мансарде играл превосходно, понял даже Лен. Он слушал музыку с изумлением — никогда еще она так не трогала его. До сих пор он либо маршировал под нее, либо танцевал или пел на гуляньях. Случалось, музыка могла развеселить, но вот такой щемящей тоски ни разу не наводили на него даже траурные марши. В этом смысле Лен ничем не отличался от других, таких же, как он, работяг, которые при звуках печальной музыки ощущают разве что легкую грусть. Да, так не пробирала его еще ни одна мелодия, ни одна песня. Почему эти трепетные звуки напомнили ему покойного Криштофа, Маржку, когда он было и думать о них забыл? Отчего в чарующих рыданиях скрипки он услышал вчерашний плач девушки, от которого вздрагивали лопатки на ее голой спине?..
Музыкант в мансарде играл парафразу Любина на тему из оперы Доницетти; публика хорошо знает эту виртуозную скрипичную пьесу, в которой исполнитель играет тему и аккомпанемент одновременно. (Примеч. автора.)
— Ах ты, черт! — процедил Лен, сунув руку за отворот шапки, чтобы достать сигарету. Не то чтобы ему вдруг захотелось курить, но губы дрожали, а в глазах защипало, и он поскоре задымил, так толком и не зная, почему.
С первой же затяжкой едким дымом исчезло чувство, которое Лен не мог бы назвать растроганностью только по той простой причине, что в его лексиконе это слово отсутствовало.
— А ты — работяга, но и дымить мастак! — раздался за спиной голос мастера.
— Фью... фью-фи-фи... Фийя-фийя-фьи-фью-фью!..— вторил Маречек скрипке, раскачивая в такт полный раствора мастерок, и на последней ноте кинул раствор на кладку с истинным вдохновением. Но музыка не умолкала, все повторяя на разные лады жалостный мотив. Лену казалось, она вынимает из его груди сердце и по частичкам раздает тем, кто вокруг.
— Да, милок... Кхе! — начал где-то рядом дед-курилка Антон Липрцай. Он уже снова стоял на рабочем месте.— У каждого свое: и надо мной судьба подшутила, парень!
И дед-курилка продолжил свой рассказ:
— От сына мне досталась куча внуков, а тот, который родился сразу после смерти отца, появился на свет слепым... Послушай, парень, уж больно ты смачно куришь! Дал бы и мне сигаретку, ежели, как говорится, не жалко!
Лен молча полез за отворот шапки и подал Липр-цаю сигарету. Лицо деда расплылось в лукавой улыбке; между лиловыми губами запрыгал язык. Дрожащими руками он стал ломать сигарету на кусочки.
— А мы ее вот эдак, в трубку... Покуда был жив папаша, сын мой то бишь, жили мы вроде неплохо. Детишек у него, правда, пятеро было, но того, что мы приносили, на жизнь хватало. Вот только очень он был заводной. Это его и сгубило. Он все в лесу промышлял, ну, и нарвался раз на лесников. Их было трое на одного, и хоть был он здоровяк, они его так отделали, что с той весны он уже был не работник. Так никто и не знает, отчего он помер. То ли из-за дровишек и олененка, что в капкан тогда попался, то ли просто скоротечная чахотка скрутила после воспаления легких... Только прихожу я раз домой с работы — а он уж и богу душу отдал...
Почему-то дед-курилка вел рассказ весело, лукаво улыбаясь, и по ходу дела набивал трубку, тщательно уминая каждую крошку.
А скрипка играла все сладостней, все чудесней.
— Четырнадцать годков, милок, нянчился я с ребятней, и всех их похоронил одного за другим, кроме младшенького, слепого. Мамаша их, сноха моя, значит, вскоре отправилась за папашей. Что ведь учудила, как поняла, что пятого ждет,— в реку сиганула, правда, воды там оказалось по пояс... А мальчонка слепым родился.
Укрывшись за своим фартуком, как за стеной, старик раскуривал трубку, но она никак не разгоралась. Липрцай изливал Лену душу вовсе не для того, чтобы увильнуть от работы, и тот слушал его рассказ, как проповедь.
— Сейчас внучок живет в приюте для слепых. Очень он меня радует, он из всех корзинщиков там самый ловкий. На зиму его домой отпустят, и, если все хорошо сложится, станет сам себе хозяином. Тогда мне по лесам больше — тьфу-тьфу! — не лазать... А ты давай, своим делом занимайся! — прибавил дед-курилка, когда Лен нагнулся, чтобы за него полить раствором кладку.— Липрцай от молодых никогда не отставал! Старый каменщик летом, старый портняжка зимой!..
Плотно обернутый тряпицей мундштук незажженной трубки он всунул между деснами беззубого рта, словно в самую большую, щелью зиявшую морщину, и дрожащей рукой взялся за мастерок.
— А ты и впрямь добрый малый, как я погляжу! — с благодарностью произнес он, заметив, что его отсутствие нисколько не сказалось на работе.
Песня скрипки, рыдая и жалуясь, нисходила по воздушным ступеням, всхлипывала и замирала, чтобы тут же взлететь выше прежнего...
— И ни за что ведь не скажешь, что он слепой,— опять подал голос Липрцай,— такие у него глазенки синие! Отродясь не видывал таких, как у него, слепенького...
Дед-курилка счастливо улыбнулся; глубокие морщины избороздили его покрытое колючей щетиной лицо. Одним движением нижней челюсти дед задрал трубку кверху, будто помогая себе класть все новые и новые кирпичи.
Вдруг скрипка захлебнулась, умолкла, и из окошка мансарды донесся долгий надсадный кашель, закончившийся стонами.
Чья-то рука захлопнула окно так, что металлические запоры на раме громко звякнули.
Каменщики удивленно запрокинули головы. Дольше всех ждал Маречек...
Работали молча. Тут молоток стукнул звонче, там глуше; осколок кирпича ударился о доски лесов, полилась вода, звякнула цепочка подъемника. Солнце уже клонилось к горизонту, позолотив контуры снежно-белой груды облаков, все еще недвижно лежавшей в нежной голубизне. Рыжая кирпичная пыль, прежде едва заметная, дым сигарет и дешевых сигар вдруг стали отчетливо видимы.
Флейтист Маречек вдруг вздумал продолжить оборвавшуюся мелодию скрипки, но вскоре, не закончив ее, умолк, и еще раз посмотрел на закрытое окно мансарды.
Лену было жутко до удушья, но не от пыли и не от зноя. Он понял, что тиски, сжавшие ему сердце, никогда не разомкнутся.
Шум на стройке не ослабевал.
ГЛАВА 4
Недели две спустя дед-курилка, понизив голос, сказал Лену:
— Слышь, милок! Сдается мне, что и ты ее жалуешь, шельму проклятую!.. Да ты не запирайся,— возразил старичок отмахнувшемуся от него Лену.— Я все вижу. Пришел загорелый, точно цыган, а сейчас ни кровинки в лице, угрюмый стал, толстый, а кто, парень, на тяжелой работе толстеет, тот и пьет, особенно на первых порах. Очень бы я удивился, если б это было не так; хотя, с другой стороны, оно и страшно, если так. У вас, социалистов, такой привычки нет, вы больше пивом балуетесь. И то бы тебе не посоветовал, парень, очень бы не посоветовал. Посмотри на меня! Думаешь, я из другого теста?!
Дед-курилка был прав.
Лен, что называется, закладывал. Такое частенько случается с солдатами, проходившими службу в винном краю. У Лена, однако, была и другая причина. Отравленный одним ядом, поддался он другому.
А получилось так.
Наутро после встречи с дочерью Криштофа, придя в себя от ужаса, в который его повергло и место, где он
нашел Маржку, и ее рассказ, Лен, помимо острого, парализующего гнева к виновнику несчастий Криштофа
и Маржки, почувствовал жалость, совладать с которой не мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24