Такибае меня не слушал, и я ударил его чернильницей…
Прошлый мир безраздельно владел подсознанием, и это раздражало меня даже во сне…
Прошлое, конечно, было уродливо и несуразно. Какой смысл имел теперь опыт преступной цивилизации?..
Страх смерти отвращал от меня прошлое. Но тот же страх толкал вновь и вновь к опыту прошлых времен. Нет-нет да и маячила мыслишка о том, что наряду с плохим было много хорошего — лейтесь, слезки!
Как будто у людей по отношению к природе могут быть какие-то права…
Когда я вновь пришел в себя, самочувствие мое уже нельзя было назвать критическим. По крайней мере, я был способен на волевые действия, хотя, признаюсь, мне стоило немалых усилии сдерживаться, не поддаваться страху и апатии. Отныне я существовал вовсе без надежды и впервые оправдывал такое существование.
Луийя, наконец, взялась лечить свою ногу. Опасаясь гангрены, она решила отрезать разбитую ступню. Однако при виде электропилы потеряла мужество и отказалась от ампутации.
У нее перебиты пальцы и сломана пяточная кость. Трудно понять, как она передвигалась и сохраняла при этом твердость духа.
Без посторонней помощи она обработала перелом, придала раздавленной ступне какую-то форму и наложила гипс, имевшийся у нас в достатке — в специальном фарфоровом сосуде…
Возникла паника: обнаружилось, что все помещения убежища, за исключением кухни и спальни, заперты. Были крепко закрыты и шкафы в кухне, кроме тех, в которых хранились медикаменты и аварийный запас пищи, понятное дело, быстро истощившийся.
Пришлось тщательно осмотреть все убежище. На вделанном в стену сейфе была надпись: «Главному лицу в убежище». С примечанием: «Открыть одним из ключей с первого по пятый номер».
Выходило, что люди, какие оказались бы в убежище, не имея ключей, не могли бы ничем воспользоваться…
Бросились искать ключ Луийи. После лихорадочных поисков и взаимных обвинений, переросших в ссору едва ли не с мордобоем, ключ обнаружился у меня в кармане. Просто повезло, что я не забыл его в гнезде или не выронил во время схватки перед открытым люком.
На ключе был выбит третий номер. Этим ключом я отпер «командирский» сейф, где нашел толково составленную инструкцию по управлению убежищем.
Прежде всего как «главное лицо» я обязан был записать свой голос на пленку перед микрофоном, — прочесть декларацию, содержавшую обязательство перед сотоварищами действовать в духе разума, гуманизма и общих интересов.
Сколько подобных деклараций оглашалось по ту сторону времени! И разум, и гуманизм, и общие интересы — все это было демагогией, маскировавшей безумие…
Но стальной ковчег был порождением прошлых времен, и с этим приходилось считаться…
Я прочел декларацию. Вслед за мной текст повторили Луийя и Гортензия. После этого автомат выдал каждому небольшую памятку, уведомлявшую, что голоса закодированы и заложены в компьютерную систему и что отныне все команды по управлению убежищем могут исходить только от «главного лица», — любое насилие над ним вызовет блокировку систем управления и гибель всех, кто находится в убежище…
Хитро, хитро придумали все это конструкторы! Отныне я мог быть совершенно спокоен за свою власть, как языческий царь, со смертью которого подлежали умерщвлению его жены, слуги и ближайшее окружение. Без моего ведома никто не мог открыть люки убежища, выключить атомную энергетическую установку, взорвать убежище — это тоже предусматривалось! — не мог перевести ковчег на режим движения в подводном, наземном или надводном положении. Никто не мог распорядиться оружием, запасами продовольствия, библиотекой и набором семян культурных и диких растений.
Четкая инструкция предусматривала все возможные казусы, регулировала все возможные ситуации. Забегая вперед, скажу, что инструкция оказалась, однако, бесполезной для самого существенного — для налаживания новых отношений между людьми. Этого нельзя было достичь на принципах общества, построившего убежище: его мораль и философия остановились на уровне всеобщей вражды и разделения людей на тех, кто господствует и преобладает, кто подчиняется и лишен влияния.
Пользуясь «командирским» ключом и секретным планом, я осмотрел помещения убежища. Носовую часть занимали приборы и компьютер, регулировавший производственные и бытовые процессы. Тут же находилась рубка ручного управления, где на клавишной панели все было разжевано до каши, пригодной для пятилетнего ребенка, — «выпуск шасси», «подъем перископа», «включение гребных винтов» и т.п.
Самым просторным помещением оказалась спальня. Двухъярусные кровати были оборудованы приспособлениями для чтения лежа и для автономного прослушивания радиопрограмм, рассчитанных на две тысячи часов, — музыка, литературные композиции, юмор, а также передачи религиозно-философского и психо-терапевтического смысла, призванные закрепить в сознании идею выживания любой ценой…
Большой кассетный телевизор дополнял средства развлечения. Кассетные программы были еще более разнообразны. В спальне, в специальных нишах, были расставлены пять тысяч томов библиотеки.
От кухни-столовой спальню отделяла хорошо знакомая мне площадка с железной палубой. Напротив люка находился гимнастический зал, за залом, в специальном отсеке, было сложено оружие — автоматы, гранатометы, мины.
К спальне примыкал отсек, который на секретном плане обозначался как «морг». Двери напротив него вели в душевую и ванную с регенерируемым запасом воды, а также в туалетную комнату, единственное помещение, в котором разрешалось выкуривать две сигареты в сутки…
В уютной кухне помещался обеденный стол. Здесь же была смонтирована индукционная печь, как выяснилось, идеально приспособленная для приготовления пищи из сублимированных продуктов.
Из кухни дверь вела в «аптеку», где хранились лекарства и профилактические препараты — бальзамы из Тибета, Китая и Индии, экстракты и настойки редчайших целебных трав. Здесь же мы подобрали раздвижные костыли для Луийи.
За кухней помещались запасы воды и продовольствия и отсеки для отходов, за которыми находилась компактная атомная электростанция, работающая в автоматическом режиме.
После того как я запустил ядерный реактор, синий, гнетущий свет в убежище сменился на умеренно яркий белый. Заработала мощная система очистки и обогащения воздуха. Пространство раздвинулось — за окнами спальни, столовой и гимнастического зала засветились великолепные пейзажи. Воспроизведенные ухищрениями техники, макеты природы не радовали глаз, — душа постоянно ощущала невосполнимость своей потери…
Теперь, когда быт приобрел понятную завершенность, явилось желание узнать, что же все-таки произошло. Мысль об этом, хотя и всплывала прежде в моем сознании, не держалась долго: я не верил в возможность возврата к прежнему существованию. У всех нас, пленников убежища, любимым занятием было сидеть в одиночестве безо всякого дела. Это было похоже на опьянение безумием — состояние, которого я прежде не мог и представить…
В соответствии с инструкцией я тщательно следил, чтобы никто не приворовывал и не прихватывал пищу с собой. После общей трапезы нередко проходили долгие часы, прежде чем мы заговаривали друг с другом.
Питались мы калорийно, — на этом этапе нам предписывалось восстановление нормальной жизнедеятельности. Но проходили дни — никто не избавлялся от сонливости и истеричной раздражительности: чуть что, доходило до слез, упреков и драки. Наше состояние и самочувствие не укладывалось в инструкцию. Те, кто составлял ее, изучали облученных животных и слушали показания смертников, побывавших в районах ядерных испытаний. Но у смертников, и это не поняли составители инструкций, было совершенно иное общее мировосприятие… Даже умирая, они знали — счастливое знание! — что живет и благоденствует остальной мир…
Человек вовсе без надежды — это немыслимо. И всевышняя сила была придумана, без сомнения, именно для того, чтобы не иссякала надежда, столько же опора чести, сколько и подлости. Я не допускал, что жизнь на планете погибла или бьется в последних конвульсиях. Я верил, с тех пор как напился в убежище воды, верил, что атомный взрыв — результат случайной катастрофы, допустим, на американской подводной лодке где-либо у Пальмовых островов…
Разум сопротивлялся, отказывался принять иное допущение — подлость надежды опять-таки торжествовала. Вот отчего хотелось знать точно: наказано все человечество или в жертву принесена только его часть? По нелепой случайности или ради прозрения другой части? Страдания жителей Хиросимы и Нагасаки оказались, как видно, не убедительными для гнусного сброда себялюбцев…
Ни Гортензия, ни Луийя не заговаривали со мной на тему о масштабах катастрофы. Луийя часто плакала, но я не интересовался причиной ее слез.
И вот пришел день, когда я объявил, что собираюсь послушать «внешнее радио». Луийя и Гортензия встретили мои слова не то со страхом, не то со странным ожиданием. Меня это вывело из себя, я накричал на них, придравшись к какому-то пустяку.
— Каждый должен делать свое дело! Я не потерплю нахлебников!.. И знайте, я имею право сообщать вам только то, что сочту нужным!..
И все же мне не по себе было — я пригласил в рубку обеих женщин. Сев в командирское кресло, включил радиоприемник. Осветился экран, задрожали зеленые усики настройки, зашуршали звуки…
Через минуту я вспотел…
Раздражала теснота рубки, напичканной сложнейшей электроникой. Я включил экран с рельефным изображением поверхности земного шара. Но вид прежней Земли не стал психологической отдушиной, — напротив, нагонял смертельную тоску.
— Послушайте, — всполошилась Гортензия. — А если все это бред — то, что происходит с нами? Если коллективный психоз или гипноз? Ведь может же быть так: нам кажется, что все происходит на самом деле, а в действительности ничего не происходит?..
— Заткнись, дура, — оборвал я ее. — Не действуй тут на нервы!
Она заплакала. Видимо, и ей невыносимо было узнать правду…
После долгих поисков по шкале в диапазонах всех волн, после сплошных тресков и сипений нащупалась будто человеческая речь. Но звуки были слабы и неясны. Скорее всего это приемник барахлил…
Я изнемогал от усталости. Лица женщин напряглись и наморщились. У Луийи дрожали губы.
И вдруг сквозь свисты, хрипы и бурчания ворвался бодрый голос — обезжиренные фразы: «…гораздо более половины, организованно приступили к восстановительным работам. Армия, верная своим традициям, оказывает помощь населению. Повсюду развернуты пункты по снабжению продовольствием и медикаментами. Наш корреспондент сообщает…»
Помехи усилились, прием передачи стал невозможным. Но было довольно и того, что мы услыхали.
Ничто в мире не изменилось. Бодрые речи продолжались. Нам опять говорили о «верности традициям»…
Чего мы ожидали? Чего хотели?..
Это была вторая вспышка, второй взрыв. Душа окунулась в нестерпимую тоску. Усталость, усталость испытывал я и нежелание жить. Кое-как добрался до койки, упал, и сознание мое отключилось…

Гортензия переменила тактику. Но рано или поздно хищница покажет зубки.
Фромм раздражителен и груб. Это ему не к лицу, он более смешон и жалок, чем отвратителен. Но в минуты просветления он очень переживает.
Моральный крах человечества — как мы допустили такое? Мы не человечество предавали, не людей обманывали, мы предавали и обманывали себя — изо дня в день, не задумываясь о последствиях. Из песчинок выросла гора и, сдвинувшись, засыпала нас…
Вчера Фромм пытался узнать, что произошло. В эфире сплошные бури. «Последствия — это всегда не сумма, а новое качество суммы», — сказал Фромм. В словах много страшной правды, которая была скрыта от людей оттого, что они суммировали благоприятные и неблагоприятные факторы, вместо того чтобы постараться увидеть новое качество, возникающее от сцепления факторов.
Поймали обрывок передачи. Вероятно, американская армейская радиостанция на Пальмовых островах. Будто повсюду люди участвуют в восстановительных работах, а бравые янки налево и направо раздают продовольствие и медикаменты.
Не верю, не верю — прежняя ложь! Не знаю, что именно произошло, но не верю ни одному слову. Ужели же и теперь ничего не переменилось? Как же страшен мир, который не видит своих проблем!..
Все — в духе репортажа о футбольном матче. Фромм расклеился. Человек чувствительный и тонкий, он во всем видит скрытый, обобщающий смысл. Фромм сник и сразу же ушел, а мы с Гортензией поплелись в кухню, чтобы сделать себе уколы. Горе, непередаваемое горе давило меня: выходит, мы и не могли образумиться?..
Костыли мои, мои вериги, как вы теперь тяжелы!..
— Есть надежда, — сказала Гортензия и засмеялась, плача. Ее слезы меня разозлили. Я рассвирепела — не знаю отчего.
— Все, должно быть, уже окончено. Русских долавливают где-нибудь в степях и тундрах Сибири…
— Ты полагаешь, русские начали войну?
— Не могли же американцы воевать с какой-либо западной державой!
— Странная логика, — сказала я. — Разве янки не вмешивались в дела некоммунистических стран? Разве некоммунистические страны, в том числе ядерные, не вели войн с некоммунистическими?.. И разве не русские первыми поклялись перед всем миром, что не применят атомного оружия первыми?
— В общем, наплевать, кто начал и кто победил. Главное — надежда… Не понимаю, Луийя, как можно не радоваться?
— Радоваться чему?
— Мы переждем в убежище, пока все утрясется. И вновь вернемся к прежней жизни. Мы выжили, выжили! Ты понимаешь, мы выжили!..
Мне хотелось ударить Гортензию, смять, растоптать. Негодяйка, негодяйка, она ничего не поняла и ничего не хотела понимать!..
Как можно было возвратиться к прежней жизни?..
После всего того ужаса, который пережили мы и другие люди, жизнь не имела права идти так, как она шла в прошлом. Прежняя жизнь была идиотизмом: более сильный эксплуатировал и грабил слабых, повсюду торжествовала коррупция и продажность, демократия оставалась пустым лозунгом, одни люди умирали от голода и нищеты, а другие, ничтожества и бездельники, пользовались властью и купались в роскоши…
Что я могла растолковать Гортензии, которая была заодно с теми, кто стрелял в Око-Омо?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53