На подставке с резным карнизом стояла модель фрегата — медные пушки, зарифленные паруса. В корпус корабля были вделаны часы.
Мебель — из темного дерева, обитая фиолетовым бархатом, местами значительно потертым, у стены слева — рыцарь в серебряных доспехах. Руки в железных перчатках оперлись на узкий меч. Двери справа растворены настежь. Там столовая — широкий стол, над ним на цепях — светильники. Часть столовой отделена темной решетчатой загородкой, очень искусно сделанной. За ней в прошлые времена, конечно, стояли лакеи, готовые исполнить любую прихоть гостей.
— Мерзавцы, я знаю вас! — послышался тонкий, шепелявый крик.
Я вздрогнул от неожиданности. Ах, вот оно что! В столовой, возле окна, набранного разноцветным стеклом, висела клетка с попугаем. Вновь прокричав свое приветствие, попугай лениво повис, уцепившись толстым клювом за проволоку. Мелькнули зоркие, хитрые глазки. Не попугай — загримированный лилипутик…
Вошел Такибае. В тенниске, в шортах, в мягких домашних туфлях. Махнул рукою — Куина поклонился и исчез за дверью.
Такибае сел в кресло.
— Все люди недовольны своей жизнью! Оппозиция спекулирует на этом! Болтает о революции, не понимая, что революции требуют ума и энергии, а если к рулю протискиваются глупцы и лентяи, революции гниют, как бананы, и становятся непригодны для перемен… Разумеется, мир можно переделать. Только зачем? Всякий иной мир перечеркнет всех нас крест-накрест, и прежде всего тех, кто тоскует о нем…
В столовой стали накрывать на стол. Слуга-малаец в белой куртке пронес что-то на подносе.
— Бездарности должны уйти из моего правительства и тем предотвратить национальную катастрофу!..
Такибае говорил лозунгами. Он жестикулировал — будто забылся, репетируя очередное выступление.
— Негодяи! Сутенеры! Куда мы хотим вернуться, в какое милое прошлое? Разве оно было? Разве не корчился человек от несправедливости и там? Вы дезертиры, не желающие трудиться на благо общества! Ваша цель — взгромоздиться на шею народа. Эксплуататоры неравенства духа!..
Я узнавал слова и фразы, которыми пользовались другие адмиралы и отцы нации. И пусть в других речах сохранялась видимость логики, все равно они были бессмысленны, потому что никто из этих Цицеронов не знал, как выглядит истинное будущее. Все они хотели сохранения прежнего, даже понимая, что оно обречено. Все они не представляли себе грядущий день образумившегося человечества — отсюда безответственность и идиотизм. Все они придумывали себе врагов, чтобы валить свои преступления на кого-нибудь иного. Больное человечество не могло существовать без козлов отпущения…
Прислушиваясь к словесной шрапнели, я, наконец, сообразил, что больше всего беспокоит Такибае — Око-Омо. Адмирал не терял надежды переубедить или перекупить его и попросил меня передать Око-Омо личное письмо с условием, чтобы оно было уничтожено тотчас после прочтения.
— Око-Омо согласится на встречу с вами! Он поверит вам! Всякий другой вызовет только подозрения!
— Но, позвольте, — я не хотел выполнять роль парламентера, — у меня нет никаких оснований для встречи!
— Вы исполните благородную роль Красного Креста, и ничего более! Око-Омо достоин петли, и я с удовольствием вздернул бы его на рее, но я хочу избежать кровопролития! Вы понимаете? О вашей миссии ни должна знать ни одна живая душа. Вы передадите письмо, и ничего более! Разумеется, я умею ценить оказанные мне услуги… Эй, каналья, что ты тут подслушиваешь? — закричал Такибае официанту, крутившемуся возле раскрытой двери.
— Я не подслушиваю, ваше превосходительство, — с угодливым поклоном отозвался официант. — Я и не слышу то, что не относится к моей работе…
Мы перешли в столовую и принялись за курицу, фаршированную бананами и какими-то аппетитными корешками.
— Если бы вы хоть на день влезли в мою шкуру, Фромм, вы бы поняли, как нелегок скипетр. А сколько искушений, сколько лап, помышляющих его вырвать!.. Клянусь, вы плохо себе представляете, куда завела нас прекраснодушная болтовня! Сочинители фраз больше всего дорожат своим покоем. Безосновательная надежда — источник подлости и трусости. Я проклинаю человеческое слово! Оно служит не согласию, но вражде, не пониманию, но сокрытию истины!
— И все же правда в чем-то ином…
Такибае отхлебнул коньяку.
— В человеческой жизни нет правды! Что я сказал, то и правда!
— А народ?
— Те, что пляшут и выращивают батат? Но что они создают, кроме навоза и детей? «Много» — всегда меньше единицы. Неопределенная величина всегда меньше определенной величины. Это доказывается строго математически.
— Рассуждая так, мы совершаем ошибку!
— Мы совершаем ошибку в любом случае!.. Если хотите, народу даже необходимы просчеты с нашей стороны. Если народ не ворчит, он чувствует себя не народом, а сборищем дураков!
Такибае задумался. Тирану были доступны проблески странной мысли.
— Когда-то я любил людей. Теперь — ненавижу. Решись я на революционный курс, думай о них ежеминутно, вы полагаете, они бы защитили меня? Они бы первые стали стаскивать с меня мундир! Чтобы сохранить власть, я вынужден попирать людей и поступаться их интересами.
— Нехорошо это!
— Нехорошо, когда недержание, Фромм! Нет более бездушного зверя, нежели человек. И наше демократическое общество — самое бездушное, потому что на каждый случай подлости оно приготовило побрякушки отговорок… Когда-то у меня были жена и дочь. Случилось, что я заболел. Я был близок к смерти, и ни жена, ни дочь не захотели помочь мне. Они боялись заразиться, они сторонились меня и были так жестоки, что я поклялся уйти от них, едва встану на ноги. Я выкарабкался из пропасти и тотчас выбрал якорь. Я понял, что был и останусь одиноким, и я не искал больше дружбы и умиротворения. С людей, как с деревьев, следует срывать плоды, не заботясь о том, посохнут или поломаются ветви… Я готов рисковать — я ни во что не ставлю свою жизнь и жизнь всех остальных.
— Человечество не повинно в том, что подлы и трусливы люди, — сказал я. — Человечество не может отвечать ни за кого из нас, потому что оно больно… Зашла в тупик наша вера, и оттого зашло в тупик человечество.
— Когда-то миром двигало желание доброй славы. Теперь людей обокрали — в них оскудело это великое чувство. Их все более превращают в стадо, вдалбливая идейку об относительности всех ценностей. А между тем это бессмертное дело, если человек, жертвуя именем, благополучием и жизнью, отстаивает честь и правду. Бессмертное — независимо от того, вписано оно на скрижали или не вписано… Героизм — русло, по которому течет подлинная жизнь народов… Разумеется, теперь и я убежден в ненужности подвигов. Значит, и я вполне готов к самоубийству…
Разыгрывал меня Такибае или говорил искренне?
— Ныне теряет свой смысл даже страх, — адмирал потянулся к бутылке. — Думаете, я всерьез озабочен тем, что вы нашкрябаете обо мне? Плевать! Да и не напишете вы вовсе, это я вижу, и не потому, что не хотите написать, — вы просто самовлюбленный лентяй, Фромм, как и все мы. Не оскорбляйтесь. Правда не должна оскорблять…
Зная, как он опасен, я с улыбкой выпил вместе с ним. Он больно оскорбил меня, это верно. Но все же в чем-то он был прав.
— Возможно, меня скоро прикончат. Чужие или свои. Задушат в клозете, отравят, устроят автомобильную катастрофу… Не думайте, что я покорно подниму лапки. Я буду огрызаться до последнего и немало негодяев потащу за собою. Я азартный игрок, Фромм, и поверьте, приятно сознавать, что я могу снимать крупные ставки, тогда как моя собственная — всего лишь моя дерьмовая жизнь, к которой время уже ничего не прибавляет… Порою я напрочь забываю о том, где живу, в каком веке и кто я такой… Все вокруг — бред, если посмотреть с несколько иной точки зрения. В сущности, нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, — это абстракция логики. Мы молекулы в огромном котле, где все перемешано, и никто не знает, когда закипит…
Тоскливые и холодные, безжалостные глаза, никак не связанные с голосом звучащим, полоснули меня. Да, он был опасен, этот зверь, избравший мысль своим оружием.
— Ваше превосходительство, самая крупная ставка в нашей общей игре в жизнь — не судьба индивида, а судьба сообщества, судьба планеты, что ли!
Такибае устало закхекал. В уголках рта очертились морщины.
— Кто клянется судьбою планеты, думает о собственной судьбе. Но если человеку безразлична уже собственная судьба, разве станет он беспокоиться о судьбе планеты?.. Он согласится на мор, на эпидемию, на войну. «После нас хоть потоп» — это суть человеческой натуры, и она не меняется от того, что прицепляют козлиную бороду и роговые очки и начинают нести околесицу о всеобщем благоденствии… Вы, я вижу, хотите возразить. Хотите воскликнуть: «Это очень опасно!» Ваш козлиный бред продиктован страхом за самого себя. Но ведь вы при этом допускаете, чтобы кровь лилась где-нибудь в Сальвадоре или в Ливане. Не юлите, черт вас дери! Вы допускаете, чтобы горели все, кроме вас…
«Деньги на бочку! Деньги на бочку!» — выкрикнул хриплый голосок. Попугай заволновался, перебирая мохнатыми ножками по шестку.
В столовую вошла Луийя, пышноволосая вахина Такибае. В пристойно декольтированной кофточке и длинной, до пола, юбке из голубых лент.
— Как поживаете, мистер Фромм? — приветствовала она меня.
— Свинство! — пропищал попугай, надувая щеки.
— Ваш попугай, папа, слишком радикально критикует ваш стиль жизни. Я бы хотела, чтобы однажды мне подали критикана жареным — в соусе из перченых помидоров.
— Разрази меня гром, если однажды я не поджарю тебя, Луийя, живьем! — раздраженно ответил Такибае, поспешно выбираясь из-за стола…
Хлопнула дверь. Мы остались вдвоем.
Я молчал. Вахина села за стол, ковырнула вилкой какое-то блюдо и взглянула на меня в упор. Чуть лукавые, серые глаза и широкие губы, раздвинутые в легкой насмешке, придавали ее темно-шоколадному лицу непередаваемую прелесть.
— До недавнего времени диктатор был моим дружком, — просто, как о погоде, сказала она. — Но не более того… Я сестра Око-Омо, и теперь, разумеется, папа не может полагаться на меня, как прежде. Но он не смеет и выбросить меня за дверь. Есть обстоятельства. И, конечно, он скорее зажарит меня, чем выпустит на свободу… Когда вы едете на встречу с Око-Омо?
— Откуда вы взяли эту встречу?
— Я посоветовала ему попросить именно вас… Он попросит, непременно попросит. И я попрошу… Передайте брату! — Она протянула вчетверо сложенный листок, а потом еще один. — Возьмите и это. Ксерокопия последней дневниковой записи бедного, наивного Дутеншизера. Прочтите, напоследок он все-таки что-то понял в жизни. Именно то, чего не хотим понять мы…
— Откуда вы взяли, что я должен непременно увидеться с Око-Омо? — я продолжал разыгрывать дурачка, как бы вовсе прослушав замечание о художнике.
Она нежно погладила мою руку тонкими, нежными пальцами. Глаза наполнились такою мольбой и такой надеждой, что я поневоле взял обе бумажки и машинально спрятал их в карман.
— Брат уважает вас, и это достаточная причина, чтобы и я преклонялась перед вами…
Эта женщина не казалась мне больше вульгарной. «Что она за человек, Луийя?..»
— Допустим, я случайно увижу вашего брата и передам ему записку, — как я сообщу вам?
— Это моя забота…
Всполошенно закричал попугай — появился Сэлмон. Сутулясь, он энергично потирал руки, и вид у него был такой, будто он к чему-то принюхивался. Коротковатые брюки пузырились на коленях.
— Обалдеть можно! Пешком взбираться на гору, чтобы увидеть эту гнусную птицу. Я дам сто долларов, чтобы свернули ей шею.
— Я уже предлагала триста, — сказала Луийя, закуривая сигарету и помахивая спичкой.
Сэлмон присел к столу, выбирая себе напиток по вкусу.
— Жаль, что я никогда не занималась политикой, — сказала Луийя. — Мы уступали политику проходимцам, полагая, что это слишком грязно…
Она немного помолчала, кусая губы, и ушла.
— Да, это ассенизаторская работа, — покосившись на дверь, сказал Сэлмон. — Вчера спустились с деревьев, а сегодня подавай им политику!..
Вернулся Такибае.
— А, мистер Сэлмон, — приветствовал он жестом нового гостя. — Я как раз подумал о том, что именно вы могли бы лучше всех ответить на вопрос мистера Фромма.
— Какой вопрос?
— Люди требуют демилитаризации Океании, вывода иностранных воинских контингентов, демонтажа баз, прекращения ядерных и прочих испытаний в регионе. Они ссылаются на угрозу миру, ущерб природной среде и туризму, главному источнику дохода этого района… Я сказал мистеру Фромму: а какое, собственно, право имеют крикуны выступать от имени народов? Мистер Фромм писатель и не понимает отдаленных намеков.
Сэлмон с неприязнью взглянул на меня.
— Синдром интеллигентности? Это тоже форма шизофрении — когда неглупый человек верит лозунгам и химерам. Заклинания и надежды времен пещерного бытия очень сильны в нас, — Сэлмон вздохнул. — Тогда как реальности совсем, совсем иного свойства. Зачем мир перенаселенной планете? Да люди не с ракетами, а с дубинами скоро набросятся друг на друга и вымолотят с тем же успехом пару миллиардов обывателей. Наконец, зачем бесчисленные иллюзии и утопии в виде социальных программ? Если спокойно проанализировать политические обещания, начиная с Платона, мы убедимся в полной бессмысленности очередного предстоящего рая…
Лучше было не спорить тотчас с Сэлмоном, матерым, видимо, демагогом. Лучше было уступить ему, чтобы он, войдя в раж, раскрылся полнее.
— Все мы хотим чего-то необыкновенного. У нас в крови — выделиться, добиться признания. Это нормально для смертного существа. Но давайте отбросим дымную завесу школьных учебников, снимем флер идеализации. Все герои, которых мы славим, старались исключительно для себя. Даже те из них, кто не пользовался богатством и властью и был вынужден искать признания в так называемом самопожертвовании и страдании, — даже они старались ради своего неукротимо алчного «я»…
Видя на моем лице подобострастие и внимание, Сэлмон, довольный собою, продолжал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53