И хотя я знаю, что они уйдут когда-нибудь, но это — умом, а сердце не верит. Кажется, что всегда будут делить со мной мечты и разочарования.
— Мне нужно на две недели выключиться из работы, и я закончу.
— Это нельзя. Можно не работать в лаборатории, но организационные дела остаются. Ты должен искать компромисс: делать самое необходимое и уходить домой.
— Придешь, так уже и не вырвешься до вечера.
— Диссертацию нужно подать максимум через два месяца. Это нужно также в мне. Дмитрий Евгеньевич читал все главы? Математика в порядке?
— Да, все одобрил.
Давай переходить к главному. Никуда не денешься.
— Юра. У меня есть еще один важный разговор. Мне немножко стыдно его начинать, так как я чувствую себя в положении человека, который хочет обмануть. Не делай удивленной мины, это так и есть. Я хочу обмануть смерть. (Фразер!)
— Что?
— Вот видишь, как ты удивился. Все люди нормально умирают, а я хочу увильнуть.
(Как плоско я говорю… Балаган. Где найти слова, чтобы рассказать о страхе смерти, протесте, смущении? Вот он как смотрит на меня недоверчиво, тревожно, и мой авторитет качается.)
— Юра, я не хочу умирать. Нет, ты не думай, что я проявляю малодушие и буду цепляться за каждый лишний день, покупать его всякими лекарствами. Но я хочу сыграть по крупной. (Опять плохо. Никогда не играл. Юра смущен, он как-то сжался. Или мне кажется? Скорее к делу.)
— Короче: я хочу подвергнуть себя замораживанию. Слыхал про анабиоз?
— Читал разные статейки и романы. Но серьезно не знаю.
— Ты помнишь ваши опыты с гипотермией? Видел операции у Петра Степановича?
— Да, слыхал. Но, кажется, то и другое было не очень удачным?
— Вот поэтому мы и должны сделать это на высоком техническом уровне. Поэтому и нужна твоя помощь.
— Я должен вникнуть в это дело по-настоящему. Дайте мне что-нибудь почитать.
— Вот здесь некоторые мои соображения, которые написаны сегодня утром. Ты их прочти, а завтра побеседуем подробно. Потом я дам другую литературу.
Передаю ему копию своей «Записки». Он тут же начал ее просматривать. Хорошая жадность, хотя невежливо.
— Ты потом это прочитаешь, дома. Прошу тебя пока никому не говорить. Кроме технических проблем, есть еще и этические…
Мне просто стыдно об этом говорить, как будто я делаю что-то неприличное. Будто я хочу выдвинуться нечестными средствами.
— Иван Николаевич, я ничего не могу вам сказать. Сегодняшние события просто ошеломили. Я не Вадим, не могу все моментально схватить и ответить. Дайте, пожалуйста, день на обдумывание.
— Ну, конечно, Юра. А теперь я, пожалуй, пойду домой.
Встаю. Наверное, у меня жалкое лицо, потому что он покраснел и как-то подозрительно замигал. Или мне показалось? Возможно.
— Может быть, мы можем чем-нибудь помочь? Прийти к вам вечером?
— Поразвлекать? Спасибо, дорогой. Это, наверное, тоже вам придется делать, но не сегодня… Я сам скажу… До свидания.
Он проводил меня сначала до двери, потом пошел дальше по коридору, до лестницы. Наверное, ему что-то хотелось сказать хорошее, но не осмелился из вечной боязни громких фраз. А зря.
По дороге в кабинет я зашел в операционную.
Опыт продолжался. Сердце работало хорошо, и почти половина программы была выполнена. Лена и Алла делали очередные записи. Мила вела наркоз она равномерно сдавливала резиновый мешок наркозного аппарата. Поля что-то возилась около подвешенных над собакой резервуаров с кровью, с помощью которых изменялась нагрузка на сердце. Игорь сидел за столом и рассеянно рассматривал графики характеристики сердца. Не видел меня.
— Ну как?
Вскочил, смущенный. Наверное, думал обо мне. Так и кажется, что все обо мне думают. А может быть, совсем не так?
— Все хорошо. Посмотрите, какие интересные кривые.
— Да. А где Вадим?
— Он ушел домой. Голова заболела.
Тоже реакция. У него особенно: самый экспансивный. Смотрю на других они, видимо, не знают. Это хорошо. Лучше привыкать постепенно.
— Ну что ж, я тоже пойду. Завтра покажите мне кривые.
— До свидания, Иван Николаевич.
Я дома. Уже пообедал и лежу на диване. Видимо, я в самом деле болен: еда мне противна. Попросить Агафью Семеновну приготовить что-нибудь другое. Борщ, борщ, котлеты. Надоело смертельно. Но она ничего другого не умеет. Спасибо и за это. Столовые и рестораны — это еще хуже. Ждать, нервничать. Слушать грубости официантов.
Холостяцкая жизнь.
Посуда осталась на столе, немытая. Лень. Люба придет — помоет. Поворчит для виду, а самой нравится. Ей представляется, что она здесь совсем хозяйка. Вот, вижу ее: в Агафьином фартуке. («Почему он всегда такой грязный?» Стройные ноги… Желание. Было.)
«Люба-любушка. Любушка-голубушка…» Старая, довоенная пластинка. «Любо-любо Любушку любить».
Ах, сегодня будет не до иллюзий семейной жизни. Как неприятно объяснять, что-де умирать надо. Причинять боль. Чувствую себя провинившимся. «Знаешь, Люба, заболел. Да. Смертельно заболел».
Вот как будто я здоров. И она пришла ко мне насовсем. Убрала посуду. Ходит по комнате, что-то переставляет, мурлычет какой-то мотивчик. Я лежу и делаю вид, что читаю газету, а сам любуюсь ею. Ей не нужно смотреть на часы: «Ах, уже девять, пора идти». Она моя жена. Я счастливый.
Сколько раз представлялась мне эта картина!
Теперь уже не будет. Безнадежно. Так и умру бобылем. Не повезло в любви. (Затасканная фраза.)
А могло бы быть иначе.
Картина перед глазами в яблоневом саду. Июньский вечер. Большая операционная палатка. Стук движка. Идет операция. Яркий свет переносной лампы, и черные тени причудливо пляшут по белым стенам палатки. Павел Михайлович оперирует ранение живота: разведчик Саша Маслюков подорвался на мине. Вера подает зажимы прямо в руку. Быстро, щелчком — раз, раз. Розовые кишки шевелятся среди белых салфеток и простынь. Все идет спокойно. Андрей светит из-за плеча, я и Коля стоим так. Я смотрю на кишки и на Веру. «Милая, милая…»
Вдруг — взрыв, близко. Помню, Вера присела, а руки держит высоко: стерильные. Подумал: «Рефлекс». Самолет жужжит где-то совсем рядом.
Павел Михайлович — спокойно:
— Ваня, Коля, ложитесь! Нечего зря рисковать.
И я отошел к стенке и лег. Жалкий трус.
— З… з… ззззз… ух!
Тени метнулись. Крик Веры:
— А-а-а!
Вскочил и вижу, как она оседает на пол, цепляясь руками в перчатках за стерильные простыни, тянет их за собой вниз.
— Ребята, уложите ее. Володя, Маша, делайте свое дело. Быстро!
Железный человек.
Кончилась моя первая настоящая любовь.
Как она медленно и трудно умирала. Перитонит. Огромные глаза на сером лице. «За что?» Беспокойные руки. «Милый, я не умру?» А мне все слышался упрек: «Ушел, лег». Даже сейчас противен сам себе. Предал. Не заслонил ее.
Значит, все-таки ты трус в душе.
Я больше ни разу не ложился под бомбежками.
Все равно. Достаточно одного, того раза. Посмотрим, ляжешь ли ты в саркофаг. Будешь, небось, дрожать, скупиться: «Еще месяц. Еще недельку…» И помрешь в постели, выпрашивая укольчик морфия.
Почти шесть часов. В окне совсем темно. Скоро она придет. Нужно встать. Слушать у дверей. Шесть лет уже ходит, а я все волнуюсь, как первый раз.
Думал, уже больше никогда не полюблю, а вот случилось.
Были и до Любы. Но не то. Не вырастало в любовь. Нет, не разменивался. Они были хорошие женщины. Наверное, все было проще — я им не пришелся. Да, конечно. Будь откровенен. Но и я расставался без жалости.
Кто-то протопал вниз по лестнице. Надеюсь, не встретит.
Это она меня окрутила. Нашла сокровище.
Жалеешь?
Нет. Нет. С Верой была почти детская любовь. Даже эти отношения были какие-то ненастоящие. И не запомнились совсем. С другими было всякое. И только тут — гармония.
Странная это штука — любовь…
Сердце бьется: «Тук, тук». А собственно, почему? Нет, не страсть. Тем более сегодня. Полное торможение от одного представления о теме разговора. Так что же? Интеллектуальные разговоры? Но Леня все-таки гораздо умней и интересней. А сердце не стучит. Может быть, от тайны? Возможно, зависит. Но не совсем.
Войдет. Положит руки на плечи. Приподнимется на носки и поцелует остро, коротко. Какой-то специфический запах ее дыхания. «Ну, как?» И все станет светло. Цветы.
Смотрите-ка, прямо поэт.
Есть центры в подкорке. Есть гормоны. Есть модели в коре. И больше нет ничего. Материя.
Может быть, это все и так. И даже наверняка так. Но я этим живу, это греет мою жизнь, мою науку.
Почему ее нет? Задержало что-нибудь? Много всяких препятствий.
Строили планы. Вот подрастут дети… Не нужно. Не нужно вспоминать.
Приходится подводить итоги. Личная жизнь не удалась. (Ужасно затасканное выражение. Все кругом затаскано!) Планы, наверное, все равно не осуществились бы. Ей не переступить через укоризненные взгляды детей. Я… тоже не был бы очень настойчив. Будь откровенен: одному хорошо. Люба — очень решительная женщина, это утомительно.
Наука. Какие были планы в науке?
Звонок. Иду!
Вбегает стремительно, запыхалась. Хочу поцеловать.
— Постой, не могу отдышаться. Кажется, никто не видел. Что случилось?
Тревожный, испытующий взгляд.
— Ничего особенного. Раздевайся. Давай пальто.
Поправляет волосы перед зеркалом. Специально куплено, потребовала.
Садимся рядом на диван, как всегда.
Не как всегда. Уже что-то стоит между нами. Преодолеть.
Целую нарочито нежно. Но она тревожна. Чутье.
— Что все-таки случилось?
Думал, может быть, сказать потом? После. Но чувствую — не получится.
— Хорошо, давай тогда сядем в кресла.
Садимся к маленькому столику. Мимоходом: какие удобные кресла! Готовился, а начать не могу.
— Может быть, я кофе поставлю сначала?
Решительно:
— Говори!
(Привыкла командовать на операциях.)
— Вчера ходил к врачу. К Давиду. Помнишь, говорил, что у меня слабость появилась, неприятные ощущения во рту. Только я пожаловался, он сразу послал в лабораторию, чтобы кровь исследовать. Потом расспросил обо всем, послушал, пощупал живот, особенно слева. Я смотрел на него внимательно, но на его толстой, доброй морде ничего не прочитаешь. Сказал, что подождем анализ. Сидели потом минут сорок, трепались о всякой всячине. Я ему о машине рассказывал. Увлекся и вдруг заметил, что он не слушает. В это время принесли анализ.
— Где он?
— Сейчас. Он его поглядел будто рассеянно и хотел было в стол сунуть, но я отобрал. Взглянул — и сердце у меня защемило. (Сдержись!) Но виду я тоже не подал. Давид сказал, что у меня неважно с кровью и нужно лечиться. Завтра я у него должен быть утром. Потом он меня еще долго расспрашивал о машине, о математическом моделировании… Вот и все.
— Давай анализ.
Достал его из записной книжки. Подал.
Как жестко она умеет поджимать губы. Видно, как вся сжалась. Потом лицо странно обмякло, губы дрогнули, веки опустились… но только на несколько секунд. Нахмурилась, вскинула голову, взглянула прямо.
— И что же, ты уже раскис? Уже собрался умирать?
Мне неловко. Ждал слез, что будет утешать, пожалеет, и вдруг так резко.
— Да, но ведь это лейкоз… Ты же знаешь, что будет, ты врач…
— Во-первых, я еще не уверена, все ли правильно. Во-вторых, можно лечиться, и успешно.
А углы губ все-таки мелко вздрагивают. Или мне кажется? Нет, спокойная. Может быть, в самом деле все не так страшно? Давид ничего не сказал определенного. Но энциклопедия? Ошибка? Врачи не любят, когда пациенты читают медицинскую литературу. Я же не просто больной, — профессор, медик. И все-таки…
Брось. Она просто играет роль. Или она не любит, не жалеет меня? Так хочется, чтобы пожалели…
Я тоже должен играть перед ней. Не показывать страха. Она молодец. Или просто привыкла? Доктор. Наверное, это хорошо — сдерживать друг друга, не распускаться. Впереди еще вторая часть разговора — анабиоз. Поцеловать ее. Аванс.
Наклонился, целую.
— Пойдем сядем рядом.
— Не нужно, милый. В другой раз.
Легонько отстранилась. Не приняла. Хорошо. Я хотел только для нее. Но она все чувствует. А может быть, нужно? Скоро все кончится, насовсем. Нет, не стоит себя подхлестывать. Пусть все идет своим порядком. Чистая нежность.
Стою на коленях рядом. Целую руки. Мягкие, маленькие ладони, странно неподвижные сегодня.
Нужно рассказать ей о моих планах. Пусть не думает, что я уже умер и нуждаюсь только в утешении. Немножко рисуюсь. Перед любимой всегда нужно стараться быть красивым.
Снова сажусь в кресло напротив.
— Я много прочитал о своей болезни и знаю ее прогноз. Пожалуйста, не думай меня обмануть. Но я не хочу поддаваться. Мне нужно во что бы то ни стало закончить начатое дело. Я составил план…
Подробно рассказываю ей о сегодняшнем дне. Мне нужно говорить и говорить. Люба молчит, глаза широко открыты, смотрит прямо на меня. Губы сжаты. Вся внимание. Но мне кажется, что она не слушает и не видит, хотя обычно профессиональные дела — самая важная тема наших разговоров.
— Не знаю, кого готовить себе в преемники. Вот если бы соединить в одном человеке Юру и Вадима. Они, правда, дружат, но надолго ли? Дружба не очень прочная база для совместной работы. Взаимное уважение на некотором расстоянии — самое лучшее для эффективной деятельности.
(Как книжно я говорю. Профессор.)
— А почему тебе нужно сейчас решать эти вопросы? Пусть все идет, как шло… Ты рано себя хоронишь.
— Значит, пока живой — живи, а умрешь — будет все равно? Нет, так нельзя. Я затеял дело и должен его обеспечить. По крайней мере на первое время.
— Тщеславен ты. Все вы такие, профессора.
— Ну уж неправда. Это долг. У тебя долг перед больными, а у меня перед наукой. Нет, я, конечно, знаю, что все эти штучки — долг и прочее — только самовнушение, но оно органически вошло в меня, и с ним умру. И не хочу себя разубеждать, иначе жить нельзя… Даже эти последние месяцы.
Она поморщилась при последней фразе. Правильно, не нужно повторять.
— Я смотрю на тебя и завидую. (Нашла чуму!) Нет, не этому. Увлеченности. «Чокнутый». Потому ты и холостяком остался, что все ушло в науку. Сотворил кумира, создал храм и служишь и ничего больше не видишь. Хорошо так жить!
Горечь в голосе.
Как ей скажешь после этого об анабиозе! Она бы никогда не позволила так сделать и поэтому понять не сможет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26