— Вызывайте ФСБ! Это их дело! — Кивнул полковнику, запрыгнул в кабину вертолета и через несколько секунд глянул сверху на место катастрофы.
Была ночь и нулевая видимость. Через полминуты эмчеэсник уже спал.
Две машины «скорой помощи», подвывая, стали пробиваться сквозь лес, а начальник внутренних дел подумал, что эмчеэсник мог бы раненого и вертолетом в больницу!
Далее полковник, которому действительно исполнилось к этой ночи шестьдесят три года, работал до самого рассвета, пока не было восстановлено железнодорожное полотно, а спецсостав не забрал искореженные остатки поезда, погрузив их с помощью крана на мощные платформы. Обученные господа прочесали все окрестности и по окончании дежурства отбыли по домам отсыпаться…
Студент Михайлов пришел в себя в «скорой помощи», открыл глаза и улыбнулся медсестре, что придерживала его руку с прикрепленным к ней катетером, в который вливался физраствор. Медсестра тоже улыбнулась молодому человеку, уверила, что все будет хорошо, а сама вдруг нестерпимо захотела поцеловать эту улыбку пострадавшего. Ей было далеко за сорок, и сердце удивилось такому порыву, а разум слегка подкорректировал это желание, объяснив все материнским чувством к блондину, чья сметанная белизна, особенно в окровавленных местах, была так притягательна. Женщина тронула длинные пальцы молодого человека и, чувствуя их прохладу, профессионально подумала, что окоченение происходит от потери крови, но видимой сколько-нибудь серьезной раны на теле пострадавшего обнаружено не было. Может быть, сотрясение мозга?.. Внутренние повреждения органов?..
— Скажите, — спросил раненый, — женщина в вагоне… Что с ней?
В таких случаях полагалось отвлекать больного.
— Вам сейчас лучше закрыть глаза и поспать. Говорить не надо.
Молодой человек подчинился и вскоре заснул, а во сне все говорил, говорил: «Студент Михайлов я, Михайлов!.. Студент…»
Его привезли бессознанным в Центральную больницу города Бологое. Несколько часов он лежал в коридоре, и лишь под утро санитар прикатил его в смотровую.
Никифор Никифорович Боткин, дежурный хирург, откинул простыню с тела пострадавшего и громко сказал:
— Чистый йогурт! Я таких белых и не видал!
И добавил:
— Глядя на такого, сам о себе подумаешь, что негр или, на худой конец, помесь какая!
Посчитал пульс и померил давление:
— Ого! Двести двадцать на сто восемьдесят!
Принялся пальпировать живот, который оказался каменным, обернулся на медсестер и, заметив, что девицы косятся не туда, куда положено, сам взглянул и признал, что «силен братец»! Потом добавил: «Был!» И, накрыв полотенцем пах пострадавшего, увидев струйку крови из уха, подумал, что через несколько минут понадобится простыня. На всякий случай Никифор Никифорович Боткин оттянул белесое веко и поглядел на зрачок голубого глаза.
— Не реагирует, — констатировал хирург.
— Никифор Никифорович, — запросили медсестры. — Его бы в реанимацию!
— Его в морг через пять минут, да и где я вам реанимацию возьму! Сами знаете, что не поможет ему реанимация, да и реанимировать нечем! А у него внутричерепная травма, — распалялся хирург, — и все органы внутренние разворочены!
Никифор Боткин расстроился. Нося фамилию великого врача, в молодости нагло врал, что правнук. Распределенный в Бологое, сначала переживал, что больные мрут от недостатка больничных мощностей, потом привык настолько, что считал себя бетонной стенкой непрошибаемой! А здесь вот сам своему волнению подивился. Значит, не все еще закостенело.
Впрочем, осознание в себе пусть даже и небольшой чувствительности никак не меняло отношения к происходящему.
— В морг, девочки! — и развел руками. — А я не Бог! Не Бог!!! И нейрохирурга у нас нет! Нет у нас нейрохирурга и томографа нет! Ничего нет!!!
С этими словами однофамилец гения покинул смотровую, а медсестры все смотрели на альбиноса, дивясь на увядающую красоту, а потом застали картину смерти.
Молодой человек выгнулся коромыслом, открыл глаза, выплеснул из них небо и, протяжно выдохнув, умер.
Девицы-медички в этом случае определились как особы чувствительные и все вместе, капая на линолеумный пол слезами, повезли каталку к лифту. Отдавая мертвеца патологоанатому, одна даже перекрестилась, погладила белую прядь волос, торчавшую из-под простыни, другая же подумала о несомненной профессиональности Никифора Никифоровича: пострадавший скончался после его ухода на шестой минуте. Медсестра была горда, так как изредка делила с хирургом Боткиным диван в ординаторской. Тут ассоциации привели ее к воспоминанию о наброшенном полотенце, и девушка решила про себя, что в Боткине более ценит профессионала, а потом уже человека…
Так уж повелось в народе, что патологоанатомов принято считать алкоголиками и вместе с тем людьми с нервами-веревками — кто ж другой на такой работе потянет!
Патологоанатом Центральной больницы города Бологое Ахметзянов мог выпить литр без особого ущерба для мировосприятия, а потому пил крайне редко.
— Зачем, — вопрошал он, — зачем, если реальность после водки столь же непривлекательна! Пить хорошо, когда настроение поднимается или алкоголь дает на время забыть о серости бытия, а так выходит перевод продукта! Недешевого, — подмечал…
Принимая очередную жертву катастрофы, специалист по мертвой плоти хотел было поострить с медсестрами, но, видя их дождливое настроение, отказался от вступления в диалог, подписал бумажку и запер дверь, оставшись с мертвецом.
— Двенадцатый сегодня, — подсчитал Ахметзянов. — А до вечера не близко!
Набрав дюжину покойников, патологоанатом и не думал начинать работу. Успеется, решил, почитывая журнал «Российский балет», разглядывая на фотографиях молоденьких балерин, имея свое мнение о реконструкции Большого.
Мать Ахметзянова, в бытность солистка Казанского театра оперы и балета, привила сыну трепетность по отношению к своему искусству, даже хотела отдать его в семилетнем возрасте в Вагановское училище, но дед — татарин с кривыми ногами, привыкшими обнимать лошадиные бока, — увесисто заявил: «Нам в семье только педераста не хватало!»
Благодаря деду мальчик получил возможность провести «босоногое детство», практически жил на улице в компании себе подобных. Снимал с пьяных часы, оправдываясь тем, что мусульманам Коран запрещает пить, а потому руками Ахметзянова Аллах карает грешных…
Но вместе с кражами и драками юный Ахметзянов регулярно посещал материнские спектакли и потрясался, какие фантастические па выделывают эти худые жилистые ноги! Как будто в них, под кожей, не мускулы, а чудесные механизмы! А как гнется спина!.. Он единожды попробовал вот так откинуться назад и слег на месяц в больницу, где его разместили на вытяжке и приходилось мочиться в утку… Подросток в самом деле обожал балет, а если быть точнее, боготворил участников сего действия. Ни драматургия, ни оформление его не волновали вовсе, только ноги, руки, спины… Когда его мать умерла на сцене и, уже бессознанная, докрутившая фуэте за кулисы, рухнула лицом прямо в канифоль, он смотрел на нее, заливаясь слезами, и думал, что хочет заглянуть внутрь материнского организма и обнаружить ту чудесную механику, делавшую ее тело при жизни волшебным…
Зазвонил телефон, по которому Ахметзянову приказали срочно выполнять свои служебные обязанности, иначе контракт с ним будет прерван по несоответствию!
На такое заявление патологоанатом ответил своим — матерным. Не выходя из себя, он соорудил фразу из семи этажей, смысл которой состоял в том, что он хоть сейчас пойдет куда глаза глядят, а больница уже к вечеру задохнется трупным ароматом!
Звоняший пошел на попятный и уже умоляюще просил обслужить тех, кто прибыл с железнодорожной катастрофы!
— Как вы мне все надоели, — заключил Ахметзянов.
— Пожелание ФСБ, — пояснили в трубке.
Он решил начать с женщины, что поступила первой. Судя по всему, у нее были переломаны ноги, руки и вообще все, что ломается. Простыня была пропитана кровью. Ахметзянов, проработавший в должности пятнадцать лет, хорошо знал, что люди состоят из плоти и крови, что даже у балетных в ногах кости и мускулатура. Но вместе с тем что-то теплилось у него в душе: крошечная надежда обнаружить когда-либо то, что делает обычную плоть — Божественной!
Щелкнув перчатками, обрядившись в прорезиненный халат, Ахметзянов откинул с покойной простыню и с удовлетворением отметил, что погибшая голая и не надо тратить времени на срезание одежды.
Записал: «Особа женского пола, на вид тридцать — сорок лет, волосы черные, крашеные…»
Зачем я о волосах, подумал патологоанатом, как будто милиционер на месте происшествия! Вычеркнул про цвет и продолжил: «Множественные переломы конечностей, сдавливание с повреждением основных органов грудной клетки, несовместимые с жизнью травмы головы…»
Зафиксировав на бумаге подробности, Ахметзянов вооружился скальпелем, сделал длинный надрез вдоль икряной мышцы покойной с внутренней стороны. То, что он увидел в ране, на мгновение вернуло его в детство, когда Ахметзянов верил, будто в конечностях человеческих скрыты волшебные механизмы.
Нечто, блеснувшее металлом под ошметками рваных мышц, заставило его глаза азартно засиять.
— Ай ты! Ай ты! — зашептал Ахметзянов, боясь спугнуть мечту. — Ай-ай!
Он командовал себе: «Скальпель, зажим, сушить», — пока, наконец, не добрался до металла. Несколько минут вглядывался и не предпринимал никаких действий, затем осмотрел ногу с тыльной стороны, обнаружил старый шрам, обозвал себя идиотом, скинул перчатки, уселся в кресло и вновь открыл «Российский балет» на рубрике «Премьеры».
— Надо же! Проглядеть шрам! — бормотал раздосадованный врач. — Обычный титановый штырь после перелома голени! Идиот!
Прочитывая информацию о новой «Баядерке», Ахметзянов решил сегодня более не работать, сославшись на свое психофизическое состояние.
— Это вам не с живыми! — воскликнул в потолок. — Мне ошибаться нельзя! За мною никого! За мною только могила! Это вы аппендицит с почечными коликами путаете, а я после вас выношу единственно правильный приговор. — Он встал со стула и потряс журналом. — Скончалась от повреждений, несовместных с жизнью!
Успокоившись, он вновь сел и углубился в чтение о «Баядерке».
«Молодая балерина Пушкина дебютировала на сцене Саратовского театра оперы и балета в партии Баядерки. Была мила, обаятельна, но техника танца оставалась какой-то угловатой, как будто балерина закончила не школу при Большом театре, а заведение вечно молодого Моисеева».
Ахметзянов отбросил журнал и, подумав, что загубили стервецы девке карьеру, закурил папиросу «Герцеговина Флор».
Неожиданно к запаху табачного дыма прибавился какой-то другой. Тянуло лесной свежестью и летом.
Раздавив папиросу о подоконник, Ахметзянов встал на ноги, приподнял голову и, как исправный охотничий пес, пошел на запах. Сначала мелкими шажочками, а потом все более уверенно добрался до каталки, стоящей в дальнем углу морга, стянул с трупа простыню и обнаружил картину, достойную пера писателя Гаршина. Все тело покойника мужского пола словно под танком побывало! Только вот голова сохранилась целехонькая, без единой царапины…
Запах лета исходил от нее.
Ахметзянов даже перчаток не стал надевать, просто взял голову за височки и покрутил в разные стороны, пока не обнаружил источник запаха.
В обеих ноздрях головы, в каждой дыре картофельного носа, содержалось по большой земляничине.
Пришлось идти за пинцетом, после чего патологоанатом приступил к извлечению из носовых пазух летних ягод. Сначала было непросто, так как земляничины выходить не желали, только слегка поддавливались от нажимов пинцета, отчего запах наполнил всю прозекторскую.
«Ага!» — догадался Ахметзянов и сунул пинцет к самым аденоидам.
Поддел и дернул.
Первая ягода поддалась, и каково было изумление патологоанатома, когда оказалось, что земляничина была прикреплена к веточке, вернее, к кустику, какие мы обычно срываем в июле с солнечных пригорков.
Ахметзянов таким же способом выудил и вторую ягоду, также оказавшуюся на кустике. «Так они в носу и произрастали!» — догадался любитель балета.
Ему не хотелось думать об абсурдности своих выводов, так как в его руках нежилось земляничное чудо — пусть не волшебный механизм, вращающий балерину в прелестных фуэте, но все-таки!.. Важно — не каково чудо, а чудо вообще!!!
Внезапно Ахметзянову пришла еще мысль. А вдруг и у остальных покойников в носах произрастает земляника? Он тотчас проверил это, но обнаружил ягоды только у машиниста и у бабы, которую кромсал. Таким образом, в пальцах Ахметзянова образовался целый земляничный букетик.
— Земляничная поляна… — пропел патологоанатом. — А блондин? — вспомнил он. — Посмотрим в его ноздри!
На мгновение специалист, обслуживающий смерть, залюбовался белым лицом покойного, но азартный ягодник победил созерцателя красоты, и Ахметзянов нос к носу оказался перед физиономией студента Михайлова…
В ноздрях блондина не было ровным счетом ничего, даже волоска единого.
Ну и черт с ним!
Ахметзянов подошел к окну, полюбовался на ягоды в лучах осеннего солнца и в одно мгновение объел земляничный куст. Сглотнув волшебный нектар, почувствовав крошечную косточку в «восьмерке», ковырнув зуб языком, он вдруг услышал сзади:
— Простите!..
3.
Огромный белый медведь, почти в тонну весом, стоял на вершине бархана, посреди пустыни, широко расставив могучие лапы, с высунутым языком, с которого капала, растягиваясь, слюна, и сквозь взгляд маленьких глаз его прорывалось безумие.
Вся эта махина мускулов и жира постепенно утопала лапами в песке. Брызнула струйкой кровь. Причиной послужил желтый коготь, пропоровший зеленую шкурку ящерицы, которая изогнулась в предсмертной конвульсии, умирая совсем без надобности, так, кому-то под ноги попалась.
Кровь особенно красна на белой медвежьей шкуре. Пятно ее вскоре исчезло, впитавшись в песок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35