— Час назад… В аэропорту…
В реанимационный блок, в палату, где возвращался к жизни студент Михайлов, знаменитостей Большого театра с трудом, но все же пустили.
Особенно возбужден был Альберт Карлович. В своем длиннополом шаляпинском пальто он метался шекспировской «Бурей» по приемному покою и отнюдь не тенором, а басом кричал, что брат его сейчас гибнет в недрах сей гадкой больнички, а его, ЕГО — народного любимца России, не пущают проститься с родной душой, как будто в махровые царские времена гоняют еврейчиков!..
Лидочка смотрела на выступление Алика с неподдельном интересом. Уже в лифте Великая высказала свое мнение:
— Тебе, Алинька, в театр драматический нужно было подаваться! Огромного бы таланта артистище вышел! А так что это — теноришко, хоть и народный!..
Конечно, обладатель шаляпинской одежки обиделся и в лифте сопел.
Ни тот, ни другая на Веру внимания не обращали вовсе.
Между тем душа Веры находилась между небом и землей, как и кабина лифта. Сердечко девушки отчаянно стучало, словно пыталось вырваться из грудной клетки и вылететь на просторы бессмертия!
Ее заметили.
— Не трясись! — схватила старуха за руку.
— Я не трясусь!
Пальцы Лидочки были сухи и безжизненны.
— Выживет твой мальчик, сердцем чую…
— Сама чую! — вдруг грубо ответила Вера.
Старуха поглядела на девицу с интересом, но руки ее не отпустила. А девушке показалось, что сожми она сейчас пальцы Великой покрепче, все трухой ссыплется…
Лифт остановился, и они вышли.
— Где наш? — обернулась Лидочка навстречу рыжему человеку в хирургических одеждах.
— Вы кто? — поинтересовался хирург.
Лидочка назвала свою громкую на весь мир фамилию.
— А я — Боткин!
— Я, дружок, — пояснила старуха, — я настоящая, а ты фальшивый!..
На этих словах Никифор побледнел смертельно, попятился, захватал ртом воздух, пошатнулся, а затем и вовсе рухнул на линолеумный пол.
— Что это с ним? — бесстрастно поинтересовалась Лидочка.
— Сознание потерял, — объяснила появившаяся медсестра Катерина.
Она поднесла к носу Киши ватку с нашатырем и, пока тот кашлял и морщился, сообщила пришлым:
— Он — самый что ни на есть настоящий! Он — праправнук Боткина! И гений чистой воды! Почище предка будет!.. Это он спас вашего балеруна!..
Старухе вовсе не стало стыдно.
— Скажите, какой нежный! Я за свою жизнь лишь раз чуть в обморок не упала, узнав, что Алик гомосексуалист! Но не упала же!
— Лидочка!!! — схватился за голову тенор.
— А что такое?
За их спинами вновь раскрылись двери лифта, и появился Ахметзянов с бутербродами.
— А вот и наш импресарио! — поприветствовала Великая патологоанатома. — Сынок Алика, внебрачный!..
— Ах-х-х!!! — взрыднул Карлович. — Ах-х-х!…
— Конечно, прежде, чем он стал нетрадиционалом!..
Здесь Вера почувствовала, как ожила рука Лидочки, став внезапно молодой. Девушка засмеялась, да так искренне, что заставила посмотреть на себя изумленно.
— А чему так рады работники полового стана? — пришел в себя народный певец.
Вера осеклась, а тем временем пришел в себя хирург Никифор Боткин. Пока он поднимался с пола, Ахметзянов пожал всем присутствующим руки и, казалось, информацию о своем внебрачном происхождении воспринял ровным счетом никак. Зато руки у всех после пожатий стали пахнуть рыбой, с которой были бутерброды.
— Ну, что ж! — объединила всех Лидочка. — Пойдемте навестим нашу звезду.
— Конечно же! — поддержал Алик.
— Запрещаю! — воскликнул Никифор, и его рыжие волосы встали дыбом.
— Будет тебе, радость моя, командовать! — отмахнулась Лидочка.
— Действительно, — поддакнул певец.
— Меня-то ты, Никифор, пустишь! — был уверен Ахметзянов.
И тут вступила в события Катерина:
— Какая он тебе радость, старая! Сказали — нельзя, значит, тащи свою сушеную задницу обратно в лифт и тряси сухофруктами в своем монастыре! А ты, жиртрест, своим дворницким пальто только микробов пугаешь!..
От слова «жиртрест» Альберт Карлович, казалось, скончается на месте. Покраснел тухлым помидором и замер, ожидая немедленного инсульта. Но пронесло. Вера стояла с открытым ртом, а Ахметзянов радостно улыбался. Лишь одна Лидочка и в этот раз сохранила невозмутимое спокойствие.
— Тебя, деточка, что, мало пользуют мужчины? Ты чего здесь энергетику портишь своим ротиком зловонным!
— Вагина ненасытная… — неожиданно произнес хирург Боткин, после чего Катерина тоненько завопила и побежала по длинному коридору, стукаясь о стены.
— Господин Боткин! — обратилась к НикифорУ Лидочка, выпрямив спину до такой степени, что, казалось, старые позвонки вот-вот вылетят. — Милостивый государь, можем ли мы небольшой группой навестить нашего дорогого коллегу? Обещаем примерное поведение. При малейшем вашем сигнале ретируемся из палаты.
В обшем, Никифор так и представлял обхождение с ним — гением волею Божьей, — а потому смилостивился и, кивнув головой, проводил посетителей к палате со студентом Михайловым.
Звезды нашли Спартака «ничего-ничего»!
— Бледненький, конечно, — констатировала Лидочка. — Но молодцом!
Запахло рыбой, и все обернулись на Ахметзянова, который набил полный рот расплющенной кетой и белым хлебом.
— Не ел сутки, — оправдался импресарио, выронив из-за щеки кусок пищи, который незаметно, ножкой-ножкой, пхнул под кровать только сейчас проснувшегося студента Михайлова.
— Какой сегодня день? — спросил господин А.
— Среда, — ответили хором.
— Премьера в пятницу?
Все, кроме Веры, вежливо засмеялись.
— Отдыхай, голубок! — разрешила Лидочка. — Премьеру перенесем!
— Что-то случилось? — заволновался студент.
Господа переглянулись.
— Если вы из-за меня, то к пятнице я буду готов!
— Браво! — воскликнул Алик, и все зааплодировали.
— На этом закончим на сегодня! — скомандовал доктор Боткин.
Звезды Большого и импресарио Ахметзянов дружно сказали «До свидания!» и развернулись к выходу.
— Может она остаться? — Голубое небо смотрело на Никифора.
— Конечно-конечно!.. — чуть ли не заикаясь, проговорил Никифор и взъерошил солнце своих волос.
— Я буду здесь, неподалеку! — возвестил Ахметзянов и закрыл за всеми дверь.
Вера стояла, прислонившись к стене. Бледная, со сжатыми губами.
— Подойди, — попросил он.
Она села на край кровати. Он улыбнулся.
— У меня сердце слева, — сказал.
Она тоже улыбнулась со слезами на глазах.
— Не веришь? Иди сюда!
Она знала, что ему пробили грудь рельсом, а потому боялась даже постель тряхнуть ненароком.
Он освободил из-под одеяла руки, и она опять задохнулась от красоты его пальцев…
Он взял ее лицо прохладными ладонями и уложил себе на грудь, на ее левую сторону, на бинты.
— Слышишь?
И она услышала. Сердце четко билось слева.
А потом стучащее сердце начало двигаться. Сначала оно достигло середины грудной клетки, потом вдруг опустилось к диафрагме, затем вновь поднялось и медленно заскользило вправо, пока не утвердилось в своей привычной правоте и не принялось отбивать мерные тридцать ударов в минуту.
— Сними джинсы! — приказал он.
Она подчинилась безропотно. Ошеломленная происходящим, стянула за джинсами и трусы, обнажив великолепную бабочку, и села, крепко сдвинув колени.
— Носки сними.
Сняла.
— Ложись рядом.
Места было мало, но ей бы и сантиметра хватило.
Он положил руку на ее бабочку, на полминуты оба словно задремали, а потом он вдруг собрал пальцы в кулак.
— Смотри!
Вера распахнула глаза и увидела, как он вознес сжатую ладонь, а потом раскрыл пальцы, выпуская на волю бабочку невиданной красоты. Огромная, красная, как флаг, она медленно взмахивала крыльями, источая какой-то незнакомый аромат, а потом вылетела в форточку, став первой бабочкой этой весны.
Вера была потрясена, особенно когда увидела, что кожа ее живота абсолютно чиста. Знать, кольщик-то — гений был! Наколол живую бабочку!
Он улыбнулся.
— А теперь дай мне свою раненую ногу.
И на этот раз она подчинилась, развернувшись в кровати…
На ступне белел шрам. Он приник к нему губами, тело Веры задрожало, что-то электрическое вошло в ее организм и пробрало до самой души…
Когда вибрации закончились, силы окончательно покинули девушку.
Они лежали без движений.
— Возвращайся в театр! — сказал он.
— У меня нет таланта, как у тебя!
— А теперь ступай, я устал.
Здесь и вошел Боткин. Увидев голую девку в реанимационной палате, Никифор вскрикнул, покраснел поросенком и спросил:
— Тоже ненасытная вагина?
— Простите ее, — попросил студент Михайлов и, пока девушка одевалась, говорил хирургу, что чувствует себя гораздо лучше. Тем временем Вера выскользнула из палаты и успела вбежать в уходящий вниз лифт…
Тут студент Михайлов поднялся с кровати и, несмотря на ужас Никифора Боткина, на его категорические протесты, принялся разбинтовывать свою грудь.
— Не волнуйтесь вы так! — сматывал марлевые круги господин А. — У меня великолепные способности к регенерации.
— Да вы что! — прохрипел Киша. — Что вы!!!
В этот момент студент Михайлов полностью освободился от бинтов и растер грудь руками. Следы шестичасовой операции отсутствовали. Ни одного шва, лишь легкое покраснение, констатировал про себя внезапно успокоившийся Боткин.
— Дайте-ка я вас послушаю!
И приставил холодный стетоскоп к груди пациента. Шарил им, шарил, но сердечных ритмов не обнаружил.
— Сломался, что ли?
Студент Михайлов пожал плечами.
— Дайте руку!
Хирург пощупал пульс и определил нормальное его наполнение… Кинул в мусорное ведро испорченный стетоскоп.
— Уходите?
— Да.
Студент Михайлов натянул черный пуловер и увидел перед собой коленопреклоненного Никифора.
— Останьтесь, ради бога! Мне нужно вас исследовать! Вы — феномен, с которым наука еще не встречалась! — Киша рыдал. — Останьтесь!!!
— Меня уже исследовали тридцать два года моей жизни! Больше времени у меня нет! Простите!
Студент Михайлов легонько отодвинул Боткина, спустился по лестнице и, выйдя на воздух, глубоко вдохнул его, весенний и сладкий.
Где-то над домами, греясь в солнечных лучах, порхала большая красная бабочка.
13.
Для него все кончилось.
Он приехал в аэропорт и попросил всех отойти от носилок, на которых лежало тело, укрытое простыней.
Иван Семенович встал перед носилками на колени и потянул на себя белую ткань. Открылось лицо Машеньки.
Глаза ее были открыты, и спрашивала она как будто: «А что, собственно, произошло?»
Генерал весь скукожился и посерел.
Он не мог объяснить Машеньке, за что ей свернули шею.
А она не могла рассказать ему, как жить без нее.
Дунул ветер. Запахло летом и земляникой.
Генерал знал, откуда пришло лето, а потому заволновался, чтобы другие не обнаружили его тайны. Подозвал адъютанта и шепотом приказал вскрытия не производить, а везти жену домой…
В это время министр внутренних дел разговаривал кем-то равным себе или еще выше по должности.
— Да знает он, сука, где металл!
— Не умеешь работать? — спросил селектор.
— Умею, не сомневайтесь! Только у мужика сегодня жену убили! Три дня подождем, а там!..
— Там твои бабки станут нашими! — пообещал селектор. — А ты Подольским РУБОПом командовать будешь!..
— А не надо на меня наезжать! — вдруг не выдержал министр. — Мне на ваши колеса класть с Останкинской башни! На этих колесах только в ад катиться!
— Вы что, генерал, сдурели?
— Достали! Ей-богу, достали! Я боевой офицер!.. Какого х… У меня три ранения! А вы, гады, Родину мою сосете!!!
— В руки себя возьмите!.. Три дня можете на даче побыть, трогать никто не будет!
Если врачи понадобятся, знаете куда звонить!.. Придете в себя, соединитесь со мной!.. Ишь, Родину его сосут!.. Да ты сам х… сосешь!!!
Ее привезли домой и незаметно от генерала накололи тело формалином.
Положили в гостиной на разложенный диван.
Потом он сам ее обмыл и одел в хорошее платье.
Звонили дочь и внук, но он велел им прийти только на кладбище.
Иван Семенович сидел рядом с Машенькой всю ночь и вспоминал «чертово колесо» в Парке культуры, запах лаванды и рыжее тело жены…
Потом он позвонил в больницу Боткину:
— Знаешь?
— Да, — тихо ответил разбуженный Никифор.
— Может быть, ее черт убил?!!
— Мне приехать?
«Кто это?» — послышался в трубке голос Катерины.
— Нет. Я в порядке, — ответил Бойко и повесил трубку.
Вспомнил, что говорил Ахметзянов про землянику, что частички души эти ягоды…
Нет, не Ахметзянов это говорил, а тот, с рельсом в груди.
Снова набрал Боткинскую.
— А где этот Михайлов, студент? Мне поговорить с ним надо!
— Нет его…
— Умер?
— Ушел. У него все зажило. Он чудо природы!
— Я знаю.
Иван Семенович повесил трубку.
«Завтра подам рапорт об отставке. В субботу похороны…»
Генерал чувствовал, как по щекам текут слезы, но ничего сделать с собой не мог. Ночью плакал, это его извиняло…
«Прав был Никифор, — подумал. — Вагина ненасытная!..»
В четверг вся балетная Москва была взбудоражена! Весть о том, что отмененная накануне премьера балета «Спартак» все-таки состоится, вызвала как чудовищное негодование у балетоманов с партерными билетами, так и неподдельное счастье жителей галерки.
В одном сходились и обладатели вечерних костюмов, и владельцы мохеровых беретов: весть о покушении на будущего премьера — чистая пиаровская акция, лишь раздувающая ажиотаж. «Партерные» в большинстве своем билеты сдали из-за дороговизны, а галерщики не сдавали, так как были согласны на любую замену.
Счастливы были спекулянты, чующие к пятничному вечеру небывалую наживу, а одна экзальтированная особа из «партерных», уже сдавшая билет в кассу, решилась на самосожжение в скверике, облив себя «Шанелью № 19». Но парфюмерия гореть не хотела, и несчастная женщина истерически требовала у таксистов бензина!
Всеобщий ажиотаж подогревался еще и тем, что Большой давал лишь единственный спектакль в Москве. Этой же ночью «Красной стрелой» театр уезжал в Санкт-Петербург, чтобы ошеломить вторую столицу новым гением, а потом на пароме отбывал за границу нашей Родины через Финляндию, а далее с остановками по требованию…
Когда студент Михайлов явился на проходную театра, Степаныча чуть кондратий не хватил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35